Сочинения

– Ах, голубчик, как хороша твоя картина!

Клод стал расхваливать «Сборщицу винограда».

– Ну, славный кусок швырнул ты этим тупоголовым! – сказал он.

Вид Шэна, с которым никто не заговаривал о его картине, возбудил глубокую жалость в душе Клода. Ужасные работы этого бедного крестьянина, сделавшегося жертвой буржуазного увлечения, всегда наводили на него уныние, и он всегда старался ободрить его. Дружески пожимая его руку, он воскликнул:

– Ваша картина очень недурна… Ах, смельчак, живопись, кажется, не пугает вас!

– Нисколько! – возразил Шэн, лицо которого вспыхнуло от удовольствия.

Магудо и Шэн присоединились к товарищам. Скульптор спросил, видели ли они «Сеятеля» Шамбувара Это был единственный шедевр Салона. Все последовали за Магудо, с трудом пробираясь в толпе, теснившейся в саду.

– Посмотрите, – сказал Магудо, останавливаясь в центральной аллее, – вот стоить сам Шамбувар перед своей работой.

Действительно, перед одной из статуй стоял небольшого роста толстяк на коренастых ногах и, казалось, восхищался своим произведением. Голова его ушла в плечи, красивое, полное лицо его напоминало индусского идола. Шамбувар был, как говорили, сын ветеринара из окрестностей Амьена. В сорок пять лет он оказывался творцом двадцати получивших громкую известность произведений, двадцати полных жизни статуй, созданных гениальной рукой рабочего так же бессознательно, как бессознательно дает земля жатву, то хорошую, то плохую. Отсутствие всякого критического чутья доходило у него до того, что он не различал даже гениальных произведений от уродов, выходивших иногда из его рук. Не зная ни колебаний, ни лихорадочного возбуждения, он считал себя вполне непогрешимым.

– Да, удивительно хорош его «Сеятель»! – пробормотал Клод. – Какое сложение! Как выразителен его жест!

Фажероль, не обращая внимания на статую, не отрывал глаз от великого скульптора и хвоста юных поклонников, которые всюду следовали за ним.

– Взгляните-ка на них! Они точно причащаются… А сам он… настоящее животное, созерцающее свой пупок!

Действительно, словно не замечая окружавшей его толпы, Шамбувар стоял перед статуей с видом человека, не понимающего, каким образом он мог создать подобное произведение. Казалось, что он в первый раз видит эту вещь и не может прийти в себя от удивления. Наконец широкое лицо его засияло от восторга, и он засмеялся звонким, торжествующим смехом, повторяя:

– Забавно, ужасно забавно!

Хвост, тянувшийся за ним, подхватил этот смех и это выражение, которым знаменитый скульптор характеризовал свое творчество.

В это время в толпе произошло волнение. Бонгран, расхаживавший по аллее, заложив руки за спину, наткнулся на Шамбувара. Публика расступилась, шушукаясь и с любопытством следя за встречей двух знаменитых художников – высокого, нервного живописца и толстенького, суетливого скульптора.

– У вас одно чудо следует за другим!

– А вы ничего не послали в нынешнем году?

– Нет, ничего. Я отдыхаю, ищу сюжета.

– Полно балагурить! Сюжеты сами навязываются.

– Прощайте!

– Прощайте!

И Шамбувар, сопровождаемый своим двором, стал медленно пробираться в толпе, напоминая счастливого монарха, в то время, как Бонгран, увидев Клода и его друзей, направлялся к ним. Руки его горели точно в лихорадке; указывая нервным движением подбородка на удалявшегося скульптора, он сказал:

– Вот этому молодцу я завидую! Он никогда не сомневается в себе.

Молодые люди окружили своего любимца, который заботливо осведомлялся о каждом из них с той добродушной непринужденностью, которая характеризовала этого старого романтика. Он расхвалил статую Магудо я, обратившись к Клоду, сказал:

– Ну, что? Не говорил ли я вам? Вы видели, что там происходит?.. Вот вы сразу стали главой школы.

– Ах, да, – возразил Клод, – славно они отделывают меня!.. Нет, полно. Глава нашей школы – вы.

На лице Бонграна появилось опять страдальческое выражение. Он поспешил удалиться, крикнув:

– Перестаньте, господа! Какой я учитель? Я и себя-то не знаю куда направить!

Молодые люди оставались еще некоторое время в саду. Они собирались подойти к статуе Магудо, когда Жори заметил отсутствие Ирмы. Ганьер был поражен, спрашивая с недоумением, где он мог потерять ее. – Но когда Фажероль заявил, что видел, как Ирма ушла с двумя молодыми людьми, Ганьер успокоился и, обрадовавшись тому, что отделался от своей спутницы, общество которой стесняло его, последовал за другими.

В саду давка все усиливалась. Все скамейки были заняты; по аллеям медленно двигалась толпа гуляющих, на каждом шагу задерживаемая группами людей, осматривавших бронзовые и мраморные статуи. Из буфета, битком набитого людьми, доносилось глухое жужжание, стук ложечек и блюдцев, смешиваясь с шумом голосов в саду. Воробьи вернулись в свой лес из чугунных стропил, из-за которых доносилось их чириканье, которым они провожали медленно закатывавшееся светило. Духота была нестерпимая, неподвижный, влажный воздух, напоминавший теплицу, был пропитан запахом свежевскопанной земли.

А наверху раздавались по-прежнему топот ног по железному полу и дикий рев голосов, походивший на шум морского прибоя. В ушах Клода, прислушивавшегося к этому шуму, все время стоял вой толпы, издевавшейся над его картиной. Наконец, он воскликнул, сделав нетерпеливый жесть:

– И чего мы торчим здесь? Я не пойду в буфет, там все пропахло академией… Пойдемте куда-нибудь выпить пива!

Молодые люди вышли из сада усталые, с выражением презрения на вытянувшихся лицах. Очутившись на площади, они с наслаждением вдохнули в себя чистый весенний воздух. Было четыре часа; косые лучи солнца золотили Елисейские поля, освещая ряды блестящих экипажей, молодую листву деревьев и снопы воды, бившей из фонтанов и рассыпавшейся золотистой пылью. Некоторое время молодые люди бродили, не зная, куда зайти, я наконец остановились на маленьком кафе в павильоне de la Concorde, выходившем на площадь. Но в зале этого кафе было так тесно, что они предпочли усесться у одного из столиков, стоявших на открытом воздухе, на самом краю аллеи, несмотря на то, что здесь, под темным сводом густой листвы, было довольно холодно. Но перед ними, за зеленью каштанов, окаймлявших аллею, расстилался широкий бульвар, залитый ярким солнечным светом, и они могли видеть весь Париж, возвращавшийся с Елисейских полей; колеса экипажей, освещенные солнцем, сияли точно звезды, большие желтые омнибусы казались триумфальными колесницами, всадники, казалось, метали искры, даже пешеходы казались преображенными в этом фантастическом освещении.

Сидя перед нетронутой кружкой пива, Клод, разбитый физически, говорил и спорил с необыкновенным оживлением, охваченный все возраставшим лихорадочным возбуждением. После каждой выставки молодые люди обыкновенно собирались за кружкой пива, но в этом году либеральная мера императора вскружила им головы и они сыпали новыми, смелыми теориями, высказывали самые крайние мнения, опьяненные несбыточными надеждами й безграничной любовью к искусству, которая горела в их молодых сердцах.

– Ну, что же в том, что публика смеется! – кричал Клод. – Нужно воспитать ее… Все-таки эта выставка – торжество нашей школы!.. Уберите сотни две безобразных картин и наш Салон затмит официальный. На нашей стороне правда и смелость, будущее принадлежит нам… Да, да, они увидят со временем, что мы убьем их Салон. Мы войдем туда победителями, завоюем его нашими произведениями… Смейся же пока, смейся, глупый Париж, пока мы не заставим тебя пасть ниц перед нами!

И Клод указывал пророческим жестом на главную аллею, на которой сияла в лучах солнца роскошь и радость Парижа, на ту часть площади Конкордии, которая виднелась за деревьями с своими фонтанами, частью балюстрады и двумя статуями: статуей Руана с ее гигантскими сосцами и статуей Лилля, выставлявшей вперед свою огромную босую ногу.

– Plein air! Их забавляет это название! – продолжал Клод. – И прекрасно, пусть оно останется за повой школой. Вчера ее еще не было, название это известно было лишь в тесном кругу художников. Сегодня они подхватили это слово и сами создали новую школу… Прекрасно! Приветствую эту новую школу!

– Вот видишь, я был прав! – воскликнул Жори, хлопая себя по бедрам. – Л был уверен, что подействую своими статьями на этих идиотов. Насолили же мы им порядком!

Торжествовал и Магудо, возвращаясь постоянно к своей сборщице и восхваляя ее особенности Шэну, который один слушал его. Ганьер с непреклонной суровостью робких, мягких людей в области теории предлагал гильотинировать всех членов академии. Опьяненные общим возбуждением Сандоз и Дюбюш волновались, стучали кулаками по столу, проглатывали частичку Парижа с каждым глотком пива. Только на лице Фажероля играла спокойная улыбка. Он последовал за товарищами, находя особенное удовольствие в том, что подстрекал их к выходкам, которые делали их смешными. И в то время, как он поддерживал охвативший их революционный дух, он в душе принимал твердое решение добиться во что бы то ни стало римской премии. Этот день окончательно решил его судьбу, и он не хотел компрометировать свою будущность, идя рука об руку с этими безумцами.

Солнце склонялось уже на горизонте. Из Булонского леса тянулись бесконечными рядами экипажи, с выставки уходили, образуя длинный хвост, последние посетители; художественные критики шли с каталогами в руках.

– А помните ли Куражо, первого пейзажиста? – воскликнул вдруг Ганьер. – Видели вы его «Mare de Gagny» в Люксембурге?

– Дивная вещь! – сказал Клод. – Она написана, тридцать лет тону назад; с тех пор не появилось ничего, что могло бы сравниться с ней… И почему оставляют ее в Люксембурге? Ея место в е.

– Но ведь Куражо еще жив! – сказал Фажероль.

– Бак, Куражо жив? Но его нигде не видно и совсем не слышно о нем.

Фажероль стал рассказывать, что старый живописец, которому минуло семьдесят лет, живет где-то в глуши Монмартра, в маленьком домике, среди своих кур, уток и собак. Пораженные этим рассказом о художнике, пережившем самого себя, похороненном при жизни, молодые люди умолкли. В эту минуту они увидели Бонграна, который шел под руку с одним из своих приятелей и казался очень встревоженным. Поравнявшись с молодыми людьми, он дружески раскланялся с ними. Вслед за ними прошел Шамбувар, окруженный своими поклонниками. Он громко хохотал, сильно стучал каблуками и производил впечатление властелина, уверенного в своем бессмертии.

– Что же, ты уходишь? – спросил Магудо, видя, что Шэн встает.

Последний промычал что-то и, пожав всем руки, удалился.

– А знаешь ли, – обратился Жори к Магудо, – ведь он пошел к твоей повивальной бабке, к этой дрогистке, которая пропахла травами… Уверяю тебя, я видел, как вспыхнули его глаза. Это внезапно схватывает его, словно зубная боль… Смотри, вот он бежит там.

Скульптор пожал плечами; остальные расхохотались.