Сочинения

И она обеими руками придерживала свой живот, а Клод с тревожным любопытством смотрел на его все увеличивавшиеся размеры.

Христина разрешилась от бремени в половине февраля. Пригласили акушерку из Вернона, роды прошли вполне благополучные; через три недели мать была уже на ногах, а ребенок, здоровый мальчуган, отличался таким прекрасным аппетитом, что матери приходилось до пяти раз подниматься ночью, чтобы унять его. В доме со времени появления нового существа, водворился беспорядок, так как Христина оказалась очень неумелой матерью. Материнское чувство не развивалось в ней, несмотря на ее доброе сердце. Она утомлялась, теряла терпение н призывала на помощь Мелию, которая ухудшала дело своим тупоумием. Нередко отец прибегал на помощь им, но он оказывался еще более неловким. Полная неспособность Христины к шитью и всякого рода работам, относящимся к обычному кругу женских занятий, сказывалась и в ее неумении ухаживать за ребенком. Он содержался довольно грязно, рос, предоставленный самому себе, то. брошенный в саду, то в больших неубранных комнатах, где в беспорядке валялись грязные пеленки, игрушки и всякий ненужный хлам, которым занимали маленького человека в период прорезывания зубов. А когда мать окончательно теряла голову, она бросалась в объятия любимого человека, любовь которого была для нее единственным источником счастья и забвения от всех невзгод жизни. По всему складу своей натуры Христина могла быть беззаветно преданной любовницей, но только любовницей, и она двадцать раз пожертвовала бы ребенком ради любимого человека.

После родов любовь ее вспыхнула с новой силой; вместе с стройностью форм и красотой, к ней вернулась прежняя чувственность.

В это время Клод начал приниматься за работу. Зима приходила к концу, он положительно не знал, что делать по утрам в те дни, когда ярко сияло солнце. Со времени появления маленького Жака, так назвали мальчика, в честь деда его, отца Христины, Христина не выходила из дому раньше полудня. Таким образом, Клод принялся за работу сначала от скуки, сделал эскиз абрикосовой аллеи, набросок с гигантских розовых кустов и еще несколько вещиц – четыре яблока, бутылку и каменный горшок на салфетке. Но мало-помалу он втянулся в работу. Его уже давно преследовала мысль написать одетую женскую фигуру, ярко освещенную солнцем, и Христина сделалась его жертвой. Впрочем, она с радостью служила ему, не подозревая еще, какую всемогущую соперницу создает себе. Он писал ее в разных костюмах и разных позах, то в белом, то в красном платье, то сидя, то лежа на траве, в шляпе с широкими полями или без шляпы, под шелковым зонтиком вишневого цвета, который придавал розовый оттенок ее лицу. Но он оставался неудовлетворенным, соскабливать краску после двух-трех сеансов, начинал все сызнова, упорно преследуя свою мысль.

Христине удаюсь, однако, спасти несколько прелестных, хотя не вполне законченных этюдов от ножа художника, и эти этюды украшали стены столовой.

После Христины должен был позировать Жак. В теплые дни его клали голенького на одеяло, приказывая ему лежать смирно. Но Жак оказывался настоящим чертенком. Радуясь пригревавшему его солнцу, он хохотал, визжал, поднимал вверх свои розовые ножки и кувыркался, свертываясь клубком.

Сначала отец смеялся, затем начинал сердиться, бранил несносного мальчугана, который не мог ни минуты оставаться спокойным. Разве можно шутить, когда речь идет об искусстве.

Мать старалась унять мальчугана, поддерживала его, желая дать художнику возможность схватить контуры руки или ноги. Несколько месяцев Клод упорно бился над Швом, охваченный желанием передать на полотно нежные тоны детского тела, которое очаровывало его. Теперь он смотрел на Жака глазами художника, прищуривая глаза, мечтая о будущей картине. И каждый раз он снова принимался за него, по целым дням выжидал подходящего момента, выведенный из терпения маленьким шалуном, который не хотел спать в те часы, когда можно было работать.

Однажды Жак разревелся, не желая оставаться в требуемой позе. Христина мягко заметила Клоду:

– Друг ной, ты утомляешь бедного крошку.

В припадке раскаяния Клод стал бранить самого себя.

– Ты права… Я просто болван… Да, дети не для этого созданы!..

Весна и лето протекли, не нарушая блаженства молодых людей. Только выходили они в это лето реже; лодка была совсем заброшена и продолжала гнить на берегу. Предпринимать с Жаком прогулки на острова было почти невозможно; молодая чета должна была ограничиваться тем, что гуляла иногда на берегу Сены, не удаляясь от дома далее одного километра. Утомленный однообразием сюжетов, представляемых садом, Клод пристраивался на берегу реки и делал эскизы Сены. В эти дни Христина отправлялась навстречу ему с ребенком на руках, усаживалась на траве возле него, а затем они в сумерках возвращались домой втроем. Однажды Христина, к удивлению Клода, захватила с собой свой старый альбом. Она объяснила ему, смеясь, но не совсем твердым голосом, что, глядя на его работу, и ей захотелось рисовать. В сущности, она стремилась принять участие в труде, который все более удалял его от нее. Усевшись рядом с ним, она принялась рисовать, сделала две-три акварели с усердием пансионерки, но улыбки Клода обескуражили ее. Она поняла, что общение на этой почве невозможно и запрятала свой альбом, взяв с Клода обещание, что со временем он будет давать ей уроки живописи.

Последние работы Клода очень нравились Христине. Отдохнув в течение года на лоне природы, он точно более сроднился с ней, точно прозрел: печать более светлого, жизнерадостного настроения лежала на его эскизах. Никогда раньше ему не удавалось воспроизводить с таким искусством игру света, передавать с такой правдой существа и предметы, ярко освещенные светом. Богатство красок очаровывало Христину, и она совершенно примирилась бы с его живописью, если бы ее не смущало, что Клод бросал свои этюды неоконченными, да к тому же ее нередко сбивали с толку лиловая земля или голубое дерево, путая все ее понятия об окраске предметов. Однажды она решилась подвергнуть критике тополь голубоватого цвета, но Клод заставил ее убедиться в том, что в природе встречается эта нежная голубоватая окраска листвы деревьев. Действительно, ей пришлось признать, что дерево, на которое однажды указал ей Клод, голубоватого цвета, но, тем не менее, она не сдавалась, находя действительность неестественной: в природе не могло быть голубых деревьев!

Мало-помалу Христина стала относиться серьезнее к эскизам, которыми Клод украшал стены столовой. Искусство заявляло о своих правах на их жизнь, и она невольно стала задумываться. Когда Клод уходил, захватывая мешок и зонтик, она нередко бросалась к нему, обвивала его шею руками, спрашивала его шепотом:

– Скажи, ты любишь меня?

– Вот глупый вопрос! Как же я могу не любить тебя?

– Ну, так поцелуй меня крепко, если любишь… крепко, крепко!..

Провожая его до дороги, она иногда говорила:

– Ну, работай… работай… Ведь ты знаешь, что я не хотела отвлекать тебя от работы… Уверяю тебя, я очень довольна, когда ты работаешь.

С наступлением второй осени, когда листья стали желтеть и пошли холода, Клодом овладела какая-то смутная тревога. Погода стояла все время отвратительная; около двух недель непрерывно лил дождь, и невозможно было выйти. Затем пошли густые туманы, мешавшие Клоду работать. Он сидел по целым часам перед камином с мрачным, озабоченным лицом. Он думал о Париже, о газовых рожках, зажигавшихся зимой с пяти часов, о товарищах, возбуждавших друг друга к работе, о кипучей деятельности большого города, не замедлявшейся даже в декабрьские морозы. Он никогда не заговаривал о Париже, но в течение одного месяца раза три ездил туда под предлогом, что ему нужно повидаться с Мальгра, которому он продал еще несколько вещиц. Теперь он не боялся уже проходить мимо трактира Фошеров; он не раз заходил даже туда по приглашению дяди Пуарета выпить стакан белого вина. И каждый раз он окидывал быстрым взглядом все углы столовой, точно надеясь встретить прежних товарищей, которые могли случайно попасть сюда, несмотря на позднее время года. Иногда, терзаемый ожиданием, он засиживался в трактире, затем, разочарованный, охваченный отчаянием, он возвращался домой, задыхаясь от одиночества, не имея вблизи себя ни одной души, которой он мог бы высказать все, что терзало его мозг.

Однако, зима прошла довольно спокойно, и Клоду удалось написать несколько красивых зимних пейзажей. Шел уже третий год пребывания его в деревне, когда в последних числах мая Клода глубоко взволновала неожиданная встреча. Он отправился искать сюжетов на окрестных холмах, так как берега Сены надоели ему, и вдруг на повороте дороги очутился лицом к лицу с Дюбюшем, который шел между двумя рядами изгороди из бузины, в блестящем цилиндре и черном пальто.

– Как, это ты!

Архитектор, крайне смущенный этой встречей, пробормотал:

– Да, я иду с визитом… не правда ли, глупо делать визиты в деревне? Но делать нечего!.. Приходится считаться кое с чем… А ты живешь здесь? Мне говорили… то есть, нет… я думал, что это дальше, на том берегу.

Клод, взволнованный свиданием, вывел Дюбюша из замешательства.

– Ну, ладно, старина, нечего извиняться, я сам виноват… И как же давно мы не виделись! Ты не поверишь, как забилось у меня сердце, когда нос твой показался за листьями!

Он взял товарища под руку и пошел с ним, улыбаясь под влиянием внезапно охватившей его радости. Дюбюш, вечно занят мыслями о своей будущности, тотчас заговорил о своих надеждах. Он только что перешел в первый класс академии, кое-как выдержав установленное испытание. Но этот успех не радовал его. Родители его перестали высылать ему денег и жаловались на свою бедность, требуя, чтобы он поддерживал их. Он отказался от соискания на римскую премию, уверенный, что не добьется ее, так как вынужден зарабатывать свой хлеб. Он совершенно измучился, получая за час по франку двадцать пять сантимов у невежественных архитекторов, которые эксплуатировали его, обращались с ним, как с простым рабочим. Теперь он сам еще не мог решить, какую дорогу изберет. Если он оставит академию, у него будет сильная поддержка в лице могущественного Декерсоньера, который любил его, как прилежного ученика. Но сколько предстояло еще тяжелой борьбы в будущем! И Дюбюш с горечью жаловался на правительственные школы, отнимавшие столько лет и не обеспечивавшие своих питомцев.

Они дошли до того места, где оканчивалась изгородь из бузины и открывалась широкая поляна. Вдали обрисовывалась вилла «Ришодьер» со своими вековыми деревьями. Дюбюш остановился.

– Ах, я и не догадался! – вскрикнул Клод… Ты идешь в этот барак?.. Ах, идолы! Какие у них отвратительные рожи!

Дюбюш, задетый восклицанием художника, возразил наставительным тоном:

– Это не мешает Маргальяну, которого ты считаешь идиотом, быть очень дельным человеком в своей области. Нужно видеть его на постройках! Чертовская деловитость, удивительное умение вести дело! И какое умение приобретать материал! Дурак не сумел бы нажить миллионы… Наконец я хорошо знаю, чего хочу от него. Я был бы довольно глуп, если бы не оказывал внимания человеку, который может быть мне полезен.

Дюбюш, говоря это, загораживал узенькую тропинку, не давая возможности Клоду выйти на поляну. По-видимому, он боялся, чтобы кто-нибудь не увидел их вместе, и хотел дать понять Клоду, что им следует расстаться здесь.

Клод собирался было расспросить Дюбюша о всех своих товарищах, но он не мог говорить. О Христине он не заикнулся даже. Он собирался уже расстаться с Дюбюшем, когда с уст его невольно сорвался вопрос:

– Как поживает Сандоз?

– Хорошо. Я редко вижусь с ним… Он говорил со мною о тебе недели четыре тому назад. Он все еще приходить в отчаяние при мысли, что ты отвернулся от нас.

– Но я совсем не отвернулся от вас! – воскликнул взволнованный Клод. – Умоляю вас, приезжайте ко мне. Я буду безгранично счастлив.

– Ну, ладно, приедем. Я передам ему твое приглашение… А теперь прощай, дружище! Я должен поторопиться.

И Дюбюш направился к Маргальянам, а Клод стоял неподвижно, следя за тем, как удалявшаяся фигура в блестящем цилиндре и черном пальто становилась все меньше и меньше. Затем он медленными шагами, с тяжелым сердцем побрел домой. Христине он ничего не сказал об этой встрече.

Неделю спустя Христина отправилась к Фошеру купить фунт вермишели и разговорилась с соседкой, держа ребенка на руках. В это время с парома сошел какой-то господин и подошел к ним с вопросом:

– Здесь живет г-н Клод Лантье?

– Да, здесь, – отвечала удивленная Христина. – Не угодно ли вам последовать за мной?

Они шли рядом. Незнакомец, казалось, знал молодую женщину и смотрел на нее с ласковой улыбкой. Но так как она ускорила шаги, стараясь скрыть свое смущение, то он не решался заговорить с нею. Наконец, отворив дверь в мастерскую, она сказала:

– Клод, тебя спрашивают!

Раздалось радостное восклицание и через секунду оба друга лежали в объятиях друг друга.

– Ах, голубчик Пьер! Как я рад, что ты приехал!.. А Дюбюш?

– В последнюю минуту что-то задержало его; он телеграфировал мне, чтобы я не ждал его.

– Ну, я так и думал… Но, Боже, как я рад, что ты здесь, что я, наконец, вижу тебя!

И, повернувшись к Христине, которая стояла с сияющим лицом, радуясь этой встрече, он сказал:

– Да, ведь я и не рассказал тебе, что на днях встретил Дюбюша. Он шел к тем уродам…