Сочинения

– Взгляни-ка на ее живот!.. Точно раковина… А эта прелестная складка у талии, образовавшаяся благодаря несколько приподнятой ноге…

В эту минуту Клоду, который внимательно всматривался в живот фигуры, показалось, что он стал жертвой галлюцинации. Купальщица, показалась ему, сделала движение, по животу ее пробежала дрожь, левое бедро вытянулось, она точно собиралась двинуться вперед.

– Посмотри, как прелестны эти линии у поясницы! – продолжал Магудо, не замечавший ничего. – Боже, как я возился с ними! Смотри, кожа точно атласная…

Статуя постепенно оживлялась. Бедра вытянулись, грудь поднялась, точно от глубокого вздоха, руки стали опускаться… И вдруг голова наклонилась, бедра дрогнули, казалось, что она собирается броситься головою вниз в порыве отчаяния.

Клод понял, наконец, все. Магудо вскрикнули:

– Боже милосердый! Скрепления подались… Она падает!

Оттаивая, глина сломала деревянную арматуру. Раздался зловещий треск, точно ломались человеческие кости. Магудо раскрыл свои объятия, рискуя быть раздавленным. С секунду еще она постояла, и, раскачнувшись, переломилась ниже колен и упала лицом вниз. Только ноги ее остались на доске.

Клод бросился к Магудо.

– Черт возьми, да ведь она раздавит тебя!

Но, боясь, чтобы купальщица не разбилась об пол, Магудо стоял с распростертыми руками и принял ее в свои объятия: грудь ее прижалась к его плечу, бедра ее ударили о его бедра, а голова, отделившись от туловища, скатилась на пол. Он прижимал к себе обнаженное девственное тело, которое, казалось, оживало в его объятиях. Но он не выдержал удара; отброшенный толчком к стене: он упал и, не выпуская обрубка из объятий, лежал ошеломленный, в полуобморочном состоянии.

– Ах, черт! – повторял Клод, выходя из себя и думая, что Магудо убит.

Но Магудо с трудом приподнялся на колени и громко зарыдал. При падении он только расшиб себе лицо, и кровь текла по его щеке, смешиваясь со слезами.

– Ах, собачья жизнь! Я готов утопиться при одной мысли, что столько труда погибло только потому, что не хватило денег даже на покупку двух железных, прутьев!.. Да, вот что сталось с нею… вот что…

Рыдания его все усиливались. Это был вопль любовника падь изуродованным трупом любимой женщины. Дрожащими руками он ощупывал члены, разбросанные вокруг него: голову, отвалившиеся руки, туловище. Но в особенности смущала его изуродованная, сплющенная грудь, и он постоянно возвращался к ней, зондируя рану, отыскивая трещину, через которую улетела жизнь, и обливая обрубок кровавыми слезами.

– Да помоги же мне, – простонал он. – Нельзя же оставить ее тут на полу.

Глубокое волнение овладело Клодом, и глаза его наполнились слезами при виде отчаяния товарища. Он бросился помогать ему, но Магудо отстранил его, точно боясь прикосновения грубой руки и желая собственноручно собрать все обломки фигуры; ползая на четвереньках, он подбирал их один за другим и укладывал их по порядку на доске. Скоро вся фигура была сложена; теперь она напоминала убившуюся женщину, останки которой собираются препроводить в морг. Усевшись на полу перед нею, скульптор не сводил с нее глаз и совершенно забылся в этом созерцании. Но рыдания его постепенно стихали, и наконец, он со вздохом сказал:

– Придется сделать ее лежащею… Ничего не поделаешь! Ах, Боже, мне стоило столько труда поставить ее на ноги, и я так любовался ее ростом!

Но Клод начинал тревожиться. А свадьба? Магудо должен был переодеться, и так как у него другого сюртука не было, то пришлось надеть пиджак. Наконец, прикрыв фигуру простынями, товарищи поспешно вышли. Печь пыхтела, замерзшая вода таяла, стекая по покрытым пылью фигурам грязными струями.

В улице Дуэ товарищи не застали никого, кроме маленького Жака, оставленного на попечение привратницы. Христина, напрасно прождав Клода, только что ушла с остальными тремя свидетелями, полагая, что, может быть, не поняла Клода, который, вероятно, ждет с Магудо у здания мэрии. Клод и Магудо ускорили шаги, но нагнали остальных только у здания мэрия. Все вошли вместе, но были очень нелюбезно приняты приставом, так как значительно опоздали. Впрочем, церемония бракосочетания совершилась в несколько минут и в совершенно пустой зале. Мэр промычал обычные фразы, супруги произнесли обычное «да», а свидетели возмущались безвкусием убранства залы. Выйдя на улицу, Клод подал руку Христине, и этим закончилось торжество.

Был ясный, морозный день. Вся компания пошла пешком, направляясь по улице Мучеников к ресторанчику на бульваре Клиши. Там была приготовлена отдельная комната, и завтрак прошел в дружеской беседе. Никто не возвращался к только- что совершенному обряду, заговорили о посторонних предметах, как на обычных собраниях кружка.

Таким образом Христина, в сущности глубоко взволнованная, должна была равнодушно выслушивать, как в течение трех часов муж ее и его товарищи толковали по поводу разбитой статуи.

Товарищи обсуждали все подробности происшествия. Сандоз находил его полным драматизма, Жори обсуждал убыток, понесенный Магудо, Ганьер доказывал, что при помощи стула можно было поддержать статую. Что касается до Магудо, то он после перенесенных потрясений впал в состояние полного оцепенения и только жаловался на боли во всем теле, которых раньше не чувствовал. Христина промыла ему рану на щеке, из которой опять стала сочиться кровь. И молодой женщине казалось, что изуродованная статуя уселась с ними за стол, что она одна занимает мысли собравшихся в этот день, одна возбуждает Клода, который в двадцатый раз принимался рассказывать о том чувстве, которое он испытал, когда увидел грудь и бедра купальщицы разбитыми на полу.

Только за десертом разговор принял другой оборот. Ганьер обратился к Жори с вопросом:

– Кстати, я видел тебя в воскресенье с Матильдой… да, да; в улице Дофин.

Жори заметно покраснел и хотел было солгать, но не мог ничего придумать и засмеялся:

– Да, я случайно встретил ее… Клянусь вам, что не знаю даже, где она живет. – Я бы, разумеется, сказал вам.

– Как, так это ты упрятал ее? – воскликнул Магудо. – Ну, и пользуйся ею, никто не отнимет ее у тебя.

Дело в том, что Жори, несмотря на свою скупость и осторожность, упрятал Матильду в маленькую комнату, которую он нанял для нее. Она околдовала его своими пороками и незаметно втягивала в семейную жизнь.

– Ба, каждый получает удовольствие там, где находит его, – сказал Сандоз со снисходительностью философа.

– Это верно, – подхватил Жори, закуривая сигару.

Компания засиделась и наступали сумерки, когда товарищи отправились провожать Магудо, который собирался лечь в постель. Вернувшись домой, Клод и Христина взяли у привратницы маленького Жака и вошли в мастерскую, где было ужасно холодно и так темно, что они долго бродили ощупью, пока не зажгли лампы. Пришлось затопить печку, и только к семи часам они, наконец, согрелись. Хотя есть им не хотелось, они уселись за стол с целью заставить Жака поесть супу. Затем, уложив Жака, они, по обыкновению, уселись около лампы. Христина была настолько взволнована, что не могла работать. Сложив руки, она смотрела на Клода, который углубился в один из своих рисунков, изображавший рабочих на пристани св. Николая, выгружающих мешки с гипсом.

Христина задумалась. Воспоминания прошлого вставали перед ней одно за другим, наполняя душу ее смутной тоской. И тоска эта все более и более овладевала ею, и никогда еще чувство полного одиночества не угнетало ее до такой степени, как в этот вечер, хотя она и сидела рядом с Клодом. Да, она сидела рядом с ним, но как далек он был от нее! Она знала, что он не с нею, а там, против стрелки острова… нет, нет, еще дальше… в бесконечной, недоступной для нее сфере искусства… так далеко, что она никогда не вернет его. Несколько раз она пыталась заговорить с ним, но не получала ответа. Час проходил за часом. Наконец Христина вынула из кармана свое портмоне и стала считать деньги.

– Знаешь ли, сколько у нас осталось денег?

Клод не отрывался от рисунка.

– У нас всего девять су… Ну, как тут быть?

Клод пожал презрительно плечами.

– Полно, не волнуйся! Разбогатеем! – пробормотал он.

Наступила опять пауза, которую Христина не пыталась даже прервать, рассматривая разложенные на столе девять су. Наконец пробило двенадцать часов. Христина вздрогнула. В комнате было очень холодно, да и долгое ожидание расстроило ее нервы.

– Не пора ли нам лечь? – спросила она тихим голосом.

Но Клод был так поглощен своей работой, что не слышал ее обращения.

– Послушай, Клод, печка погасла, мы простудимся. Пойдем спать.

Умоляющий голос Христины рассердил Клода, поглощенного работой.

– Ну, так ложись, если тебе хочется спать… Ведь ты видишь, что я работаю!

С минуту она посидела еще, задетая этой вспышкой, с выражением страдания на лице. Затем чувствуя себя лишней, понимая, что присутствие праздной женщины раздражает Клода, она встала и отправилась спать, оставив дверь спальни отворенною настежь. Прошло полчаса… три четверти часа… ни малейшего шороха не доносилось из спальни, не слышно было даже дыхания. Но Христина не спала. Она лежала на спине с широко раскрытыми глазами, всматриваясь в темноту. Наконец она рискнула еще раз обратиться к мужу, робко окликнула его:

– Я жду тебя, голубчик… Ложись, милый!..

Послышалось какое-то проклятие, затем снова водворилась полная тишина; можно было подумать, что Христина уснула. В мастерской становилось все холоднее, лампа горела красным светом. Но Клод сидел наклонившись над своим рисунком и, по-видимому, не сознавал, как летело время.

В два часа ночи он, наконец, должен был бросить работу, возмущенный тем, что лампа, в которой выгорело все масло, гаснет. Он внес ее в спальню, чтобы не раздеваться впотьмах. Но его озлобление усилилось при виде Христины, лежавшей на спине с открытыми глазами.

– Как, ты еще не спишь?

– Нет, мне не хочется спать.

– А, понимаю, это упрек мне… Но ведь я двадцать раз говорил тебе, что терпеть не могу, когда ты дожидаешься меня!