Сочинения

Он улыбнулся.

– О, сударыня, лучшее доказательство – поразительное сходство ребенка… Притом же и числа сходятся, все детали, все обстоятельства свидетельствуют до полной очевидности.

Она сидела в нерешимости; он наблюдал за ней, потом, после некоторого молчания, продолжал:

– Вы понимаете, сударыня, как затрудняла меня мысль обратиться непосредственно к г. Саккару. Лично для меня тут нет никакого интереса; я явился от имени г-жи Мешэн, которую случай натолкнул на след отца. Как я уже имел честь сообщить вам, векселя, выданные несчастной Розали, подписаны именем Сикардо, – поступок, который я не смею осуждать… Да, впрочем, он вполне извинителен в этой ужасной парижской жизни, Во всяком случае, г. Саккар мог совершенно неправильно объяснить мое вмешательство, не правда ли?.. Тогда я решил обратиться к вам и просить у вас указания насчет того, как мне действовать, так как мне известно, какое участие вы принимаете в г. Саккаре… Теперь вы знаете наш секрет. Как вы думаете, должен ли я подождать его и рассказать ему все сегодня же?

Волнение Каролины все усиливалось.

– Нет, нет, не теперь! – сказала она.

Но она сама не знала, что делать, сбитая с толку странностью этого сообщения. Он продолжал мучить ее, радуясь ее чувствительности, обдумывая окончательно свой план, уверенный, что получит от нее гораздо больше, чем от самого Саккара.

– Однако ж, – пробормотал он, – нам нужно на что-нибудь решиться.

– Хорошо, я схожу… Да, я схожу к г-же Мешэн, повидаюсь с ней и с ребенком… Так будет лучше, гораздо лучше, если я сначала освоюсь с делом.

Она думала вслух, решившись сначала хорошенько исследовать дело, а затем уже поговорить с отцом. Потом, когда она убедится в истине, будет всегда время известить его. Разве она не обязана заботиться о его хозяйстве и о его спокойствии?

– К несчастию, время не терпит, – заметил Буш, незаметно направляя ее к своей цели. – Бедному мальчишке приходится плохо. Он растет в ужасной среде.

Она встала.

– Я пойду сейчас же.

Он в свою очередь поднялся и сказал небрежным тоном:

– Тут есть маленький счетец; я вам не говорил о нем. Воспитание ребенка стоило денег, да и при жизни матери было порядочно истрачено… Я не знаю в точности сколько. Я не хотел брать на себя этого поручения. Все бумаги там, у г-жи Мешэн.

– Хорошо, я посмотрю.

Тогда он, по-видимому, сам расчувствовался.

– Ах, сударыня, если бы вы знали, на какие печальные вещи приходится наталкиваться, занимаясь делами!.. Честнейшие люди нередко должны страдать от последствий своих увлечений или, что еще хуже, увлечений своих родственников. Да вот, например, ваши несчастные соседки, г-жи Бовилье…

Он неожиданно подошел к окну и с жадным любопытством заглянул в соседний сад. Без сомнения, он с самого начала обдумал это шпионство, по привычке осматривать поле битвы перед сражением. В деле о десяти тысячах франков, обещанных графом девице Леони Крон, он угадал истину; справки, наведенные в Вандоме, разъяснили это приключение: обольщение девушки, оставшейся без копейки по смерти графа, с клочком бесполезной бумаги, мечтавшей переселиться в Париж и заложившей бумагу Шарпье франков за пятьдесят. Он скоро нашел Бовилье, но Метан уже полгода бегала по Парижу, тщетно стараясь разыскать Леони. Приехав в Париж, она нашла место горничной, потом три раза переменяла место; все это им удалось выследить; но затем ее прогнали за явно дурное поведение, и тут она словно в воду канула: Мешэн тщетно искала по всем вертепам. Это тем более раздражало Буша, что он не мог ничего поделать с графиней, пока не была отыскана девушка: тогда можно бы было пригрозить скандалом. Тем не менее, он не думал отказываться от этого дела и был очень рад случаю познакомиться с садом дома, который знал пока только с наружного фасада.

– Неужели и им угрожает какая-нибудь неприятность? – спросила Каролина с беспокойством.

Он скорчил невинную физиономию.

– О, нет, не думаю… Я имел в виду только их печальное положение вследствие дурного поведения графа… Да, у меня есть друзья в Вандоме, они сообщили мне всю их историю.

Он решился, наконец, отойти от окна и в своем притворном волнении вдруг вспомнил о себе самом.

– Да это еще что, денежные потери, а вот когда умрет кто-нибудь близкий…

Глаза его наполнились непритворными слезами. Он вспомнил о брате. Она подумала, что он недавно потерял кого-нибудь из родных, и не стала расспрашивать из деликатности. До сих пор она не обманывалась насчет его низких афер, чувствуя к нему какое-то органическое отвращение; и эти неожиданные слезы лучше всякой тактики повлияли на ее решение: ей еще пуще захотелось идти и разузнать дело немедленно.

– Итак, вы идете, сударыня?

– Да, сейчас.

Час спустя Каролина, взявшая карету, блуждала за Монмартром, отыскивая Неаполитанский квартал. Наконец какая-то старуха указала его извозчику. Он имел вид пустыря, изрытого, загроможденного кучами грязи и мусора; только при внимательном осмотре можно было различить жалкие лачуги, сбитые из земли или старых цинковых листов, походившие на груды развалин, разбросанные вокруг внутреннего двора. Одноэтажный каменный дом на улице, ветхий и грязный до невозможности, казалось, господствовал над местностью, точно острог.

И в самом деле тут жила г-жа Мешэн, вечно в хлопотах, сама собирая дань со своих голодных жильцов.

Выйдя из кареты, Каролина наткнулась на ее грузную фигуру с огромным животом и шеей, вылезавшими из под старого шелкового платья, лопнувшего по швам, с такими толстыми и красными щеками, что крошечный носик, казалось, жарился между двумя жаровнями. Каролина медлила, охваченная неприятным чувством, но нежный голос, напоминавший деревенскую свирель, успокоил ее.

– Ах, сударыня, вас направил сюда г. Буш по поводу маленького Виктора… Пожалуйте, пожалуйте! Да, это Неаполитанский квартал. Улица еще не отмечена на плане; у нас нет номеров… Войдите, потолкуем. Боже мой, это такая скучная; такая печальная история!

Каролина должна была усесться на дырявом стуле в почерневшей от грязи комнате, где раскаленная печка распространяла удушливую жару и угар.

Мешэн пустилась было толковать о том, какое счастье, что Каролина застала ее дома: у нее столько дела в городе, что она возвращается обыкновенно не раньше шести часов. Пришлось перебить ее.

– Прошу извинить, сударыня, я пришла сюда ради этого несчастного ребенка.

– Совершенно справедливо, сударыня, я сейчас позову его… Вы знаете, что его мать была моя кузина. Ах, я могу сказать, что исполнила свой долг… Вот бумаги, счеты.

Она вытащила из буфета пачку бумаг, очень аккуратно уложенных в синюю папку, точно в конторе, без умолку рассказывая о бедной Розали. Конечно, она вела безобразную, развратную, пьяную жизнь; но что прикажете делать: она была хорошей работницей, пока отец Виктора не вывихнул ей плеча, бросившись на нее на лестнице; а сделавшись калекой, торгуя лимонами на рынке, где уж прожить честно!

– Вы видите, сударыня, все это я ей выдала по сорока по сто су. Вот и числа: 20 июня сорок су; 27 еще сорок; В июле сто. Вот тут пойдет без конца по сто су: видно, она была больна в это время… Кроме того, приходилось одевать Виктора. Я отметила буквой В все издержки на мальчика… Когда же Розали умерла – нехорошей смертью, почти сгнила заживо, – он остался вполне на моем попечении. Тогда, потрудитесь взглянуть, я назначила ему пятьдесят франков в месяц. Я думаю, это правильно. Отец богат, он может дать пятьдесят франков в месяц сыну… Всего это составит пять тысяч четыреста три франка; а если прибавить к ним шестьсот франков по векселям, получится шесть тысяч франков… Да, всего на всего шесть тысяч франков, вот!

Несмотря на, овладевшее ею отвращение, Каролина сообразила:

– Но ведь векселя не ваши, они собственность ребенка.

– Ах, нет – возразила Мешэн визгливо, – я ведь выдала по ним деньги, желая помочь Розалии. Вот передаточная надпись на обороте… Я бы могла даже потребовать проценты… Подумайте, добрая барыня, вы сами не захотите отнять хоть копейку у бедной женщины.

Усталый жест доброй барыни успокоил ее. Она снова заговорила нежным голоском:

– Теперь я позову Виктора.

Но она тщетно посылала одного за другим мальчишек, шнырявших около дома, сама выскакивала на порог, размахивала руками: было решено заранее, что Виктор не пойдет. Один из мальчишек явился даже с неприличным словом, вместо ответа. Тогда она возмутилась, отправилась сама, чтобы притащить его за ухо. Потом вернулась, без сомнения, подумав, что лучше будет показать ребенка во всем безобразии его ужасной обстановки.

– Неугодно ли вам, сударыня, отправиться со мной?

По дороге она рассказывала о Неаполитанском квартале, который ее муж получил в наследство от дяди. Этот муж, по всей вероятности, умер, никто его не знал, и сама она упоминала о нем только когда хотела объяснить происхождение своих владений. Прескверная афера, по ее словам: забот больше, чем барышей, в особенности с тех пор, как префектура стала привязываться к ней, посылать инспекторов, требовавших улучшений и перестроек под тем предлогом, что ее жильцы мрут, как мухи. Впрочем, она наотрез отказывалась истратить хоть су. Этак, пожалуй, потребуют каминов с зеркалами в комнатах, ходивших по два франка в неделю. Она, однако, не стала рассказывать, как круто приходится от нее жильцам, как она выгоняет целые семьи за неуплату в срок этих двух франков. Она распоряжалась сама, не нуждаясь в полиции, и нагнала такого страха, что бездомные бродяги не смели переночевать в ее владениях.

Каролина с тяжелым чувством смотрела на этот двор – безобразный пустырь, изрытый, загаженный, превращенный в клоаку. За отсутствием отхожих мест и ям, сюда сваливали все нечистоты, весь мусор; это была огромная, вечно возраставшая и заражавшая воздух, помойная яма; хорошо, что день был холодный, потому что в жаркое время тут разило нестерпимо. Она шла, стараясь не наступить на остатки овощей, обглоданные кости; посматривая на жилища – какие-то невозможные берлоги, развалившиеся подвалы, лачуги, сколоченные из самых разнообразных материалов. Иные были покрыты попросту просмоленной бумагой. У многих не было дверей; вместо них зияли черные дыры, из которых несло нездоровым запахом нищеты. Семьи в восемь, десять душ гнездились в этих могилах: мужчины, женщины, дети гнили вместе, как груда испорченных плодов, приучаясь с детства к разврату, чудовищному кровосмешению. Толпы ребятишек, тощих, безобразных, изъеденных золотухой и сифилисом, слонялись по двору, вырастали на гноище, как вредные грибы. Время от времени дыхание оспы или тифозной горячки проносилось по кварталу и разом очищало его, выметая на кладбище половину населения.

– Я уже говорила вам, сударыня, – продолжала Мешэн, – что у него были довольно плохие примеры перед глазами и что пора подумать о его воспитании, так как ему уже двенадцать лет… При жизни матери ему приходилось видеть не особенно приличные вещи, потому что она не стеснялась, приводила мужчин… все это на его глазах… Потом, после ее смерти, я не могла смотреть за ним, как следует, из-за моих дел в Париже. Он проводил целые дни на укреплениях. Два раза его забрали в полицию за кражи, о, самые пустые, и мне приходилось выручать его… Потом… пример матери… уличные девчонки… он в двенадцать лет уже мужчина! Наконец, я отдала его к Эвлалии; она торгует овощами на Монмартре; он ходит с ней на рынок, носит корзины… Пусть хоть что-нибудь работает… К несчастию, теперь у нее сделались нарывы на ляжке… Но мы пришли, сударыня, войдите, пожалуйста, Каролина отшатнулась. Перед ними, в глубине двора, за целой баррикадой нечистот, стояла отвратительная лачуга, какая-то груда мусора, подпертая досками. Окон не было. Чтобы что-нибудь разобрать, приходилось распахнуть дверь, старую стеклянную дверь, починенную цинковым листом. Струя морозного воздуха хлынула в лачугу. В углу Каролина разглядела тюфяк, брошенный прямо на землю. Остальная мебель состояла из бочек с выбитым дном, иолу истлевших корзин, служивших стульями и столами. Липкие стены сочились сыростью; на потолке, как раз в ногах кровати, зияла трещина, сквозь которую свободно проникал дождь. И при этом – запах, отвратительный запах человеческих нечистот!

– Тетка Эвлалия, – крикнула Мешэн, – тут пришла дама, с хорошими вестями для Виктора… Отчего этот поросенок не приходит, когда его зовут?

Какая-то туша зашевелилась на матраце, под ситцевыми лохмотьями, заменявшими одеяло, и Каролина увидела женщину лет сорока, совершенно голую, без рубашки, напоминавшую опорожненный мех: таким дряблым казалось ее тело. Впрочем, лицо ее, обрамленное мелкими кудрями белокурых волос, еще не утратило свежести.

– Ах, – простонала она, – пусть ее войдет, если она с хорошими вестями. Неужто это будет продолжаться!.. Можете себе представить, сударыня, я валяюсь уж две недели из-за этих проклятых нарывов… Не осталось уже ни одного су. Не на что продолжать торговлю. Было у меня две рубашки; пришлось продать… послала Виктора… а теперь мы, кажется, подохнем с голода.