Сочинения

Потом, возвысив голос, она крикнула: – Ну, полно же, не дури, вылезай! Эта дама не сделает тебе ничего дурного.

Каролина вздрогнула, увидев, что куча лохмотьев в одной из корзин зашевелилась и поднялась. Это оказался Виктор, одетый в старую полотняную куртку и панталоны, усеянные дырами, сквозь которые виднелось голое тело. Он остановился против двери, так что свет падал прямо на него, и Каролина была поражена его необыкновенным сходством с Саккаром. Все ее сомнения исчезли.

– Я не хочу идти в школу, – сказал он, – что вы ко мне лезете.

Но она все смотрела на него, охваченная тяжелым чувством. Странным казался ей этот мальчишка, так поразительно напоминавший отца, но с перекосившимся лицом, с искривленным носом, точно его голова была вывихнута о ступеньку лестницы, на которой зачала его изнасилованная мать. Притом же он казался необычайно развитым для своего возраста – невысокий, коренастый, вполне сформировавшийся в двенадцать лет, волосатый, точно звереныш. Смелые, жгучие глаза и чувственный рот были как у взрослого. Этот внезапный расцвет возмужалости в таком раннем, нежном детстве смущал и пугал, как нечто чудовищное.

– Так вы боитесь школы, мой маленький друг? – сказала, наконец, Каролина. – А там бы вам было лучше, чем здесь. Где вы спите?

Он указал жестом на матрац.

– Там, с нею.

Сконфуженная этим откровенным ответом, тетка Эвлалия заволновалась.

– Я устроила ему матрац, но потом пришлось продать… Будешь спать, где придется, когда не на чем, не правда ли?

Мешэн сочла долгом вмешаться, хотя все это происходило с ее ведома.

– Все-таки это неприлично, Эвлалия… А ты, балбес, мог бы приходить на ночь ко мне, а не спать с нею.

Но Виктор, подбоченившись, выпрямился на своих коротеньких крепких ножках.

– С какой стати? Это моя жена!

Тетка Эвлалия, заколыхавшись своим дряблым телом, рассмеялась, стараясь скрыть смущение. Но в ее шутливых словах сквозило нежно удивление:

– Да, нечего сказать, я бы не доверила ему дочери, если б у меня была дочь… Настоящий маленький мужчина.

Каролина содрогнулась. Ужасная тоска сдавила ей сердце. Какое зрелище, этот двенадцатилетний мальчишка, это чудовище и сорокалетняя баба, истасканная, больная, на смрадном матраце, среди грязи и вони. О, бедность, все разрушающая, все отравляющая бедность!

Она оставила им двадцать франков и спаслась бегством, ушла к хозяйке, столковаться с ней окончательно. Ей вспомнился Дом трудолюбия: не для того ли он и создан, чтобы вырывать несчастных детей из грязи и перерождать их гигиеной и трудом? Надо как можно скорее спасти Виктора из этой гнусной ямы и поместить его туда, попытаться перевоспитать его. Дрожь пробирала ее при мысли об этом ребенке. Ей пришла в голову идея, подсказанная чисто женской деликатностью: не говорить ничего Саккару, подождать, пока это маленькое чудовище хоть немного очистится от грязи. Она страдала за отца, думая, как стыдно ему будет за такого ребенка. В несколько месяцев он, без сомнения, изменится; тогда она сообщит Саккару и порадуется своему доброму делу.

Мешэн насилу поняла ее.

– Боже мой, сударыня, как вам угодно… Только я требую мои шесть тысяч франков немедленно. Виктор останется у меня, пока я не получу свои шесть тысяч.

Это требование привело Каролину в отчаяние. Денег у нее не было; не просить же у Саккара! Напрасно она спорила, упрашивала.

– Нет, нет! Если у меня не будет залога – тогда пиши пропало. Я уж это знаю.

Наконец, сознавая, что сумма слишком велика, и опасаясь остаться ни при чем, она сделала уступку.

– Хорошо, дайте мне две тысячи франков немедленно… Остальное я подожду.

Но у Каролины и этих денег не было. Соображая, где бы достать их, она вспомнила о Максиме. Ей пришло в голову обратиться к нему. Она ухватилась за эту мысль. Наверно он согласится сохранить тайну и даст ей две тысячи франков; ведь отец возвратит их ему. Порешив на этом, она ушла, обещая заехать, за Виктором завтра.

Было всего пять часов и ей так хотелось поскорее покончить дело, что она велела извозчику ехать в улицу Императрицы, где жил Максим. Когда она явилась к нему, лакей сообщил ей, что барин одевается, но что он все-таки доложит.

В первую минуту она почти задохнулась в маленьком салоне, куда ее ввел лакей. Небольшой отель был убран с изысканною роскошью. Дорогие обои, ковры, тонкий аромат духов, разливавшийся в теплом воздухе, придавали комнатам уютный, нежный, изящный вид, хотя женщины тут не было: молодой вдовец, унаследовав богатство жены, устроил свою жизнь с единственною целью самообожания, не желая, как малый опытный, разделять ее с кем бы то ни было. Он жил в одиночку, ничего не делая, совершенно счастливый, проедая свое состояние понемногу, с холодным расчетом испорченного и образумившегося ловеласа.

– Не угодно ли вам пожаловать за мною, сударыня, – сказал вернувшийся слуга, – барин примет в своей комнате.

Между Максимом и Каролиной установились довольно фамильярные отношения после того, как он несколько раз встречал ее у отца в роли хозяйки, когда обедал у него. В его комнате занавеси были спущены; шесть свечей на камине и столике освещали ровным светом это гнездо из пуха и шелка, преувеличенно роскошную комнату продажной женщины, с глубокими креслами, огромною постелью, с печатью изнеженности на всем убранстве. Это была его любимая комната, на которую он не жалел издержек, украсив ее дорогой мебелью и безделушками, драгоценными вещицами прошлого века, терявшимися в изящных складках роскошнейших материй. Дверь в уборную была отворена настежь, и он появился на пороге.

– Что случилось?.. Не умер ли папа?

Он только что вышел из ванны и был одет в изящный костюм из белой фланели, гармонировавший с его свежей надушенной кожей, красивым женственным лицом, с признаками утомления, с ясными голубыми глазами без выражения. Сквозь открытую дверь слышался еще плеск воды, струившейся из открытого крана в ванне; сильный запах духов доносился вместе с теплым паром.

– Нет, нет, это не так серьезно, – отвечала она, смущенная спокойно шутливым тоном его вопроса. – Но все-таки то, что я хочу вам сообщить, несколько затрудняет меня… Вы меня извините за то, что я являюсь так неожиданно?..

– Правда, я обедаю в гостях, но еще успею одеться… Ну-с, в чем же дело?

Она медлила, смущенная этой роскошью, этой сластолюбивой утонченностью обстановки. Она струсила, не находила в себе прежнего мужества. Возможно ли, чтобы судьба, так жестоко поступившая с тем, заброшенным в клоаке Неаполитанского квартала, ребенком, оказалась такой щедрой к этому, окруженному утонченной роскошью? С одной стороны – лохмотья, голод и грязь, с другой – изобилие, нега, счастливая жизнь. Неужели в деньгах образование, здоровье, ум? И если одна и та же человеческая грязь оказывается подкладкой всего, то не заключается ли вся цивилизация в этом сознании своего превосходства и благополучного житья?

– Боже мой! Это целая история. Я думаю, что хорошо сделаю, рассказав ее вам. Впрочем, мне поневоле приходится сделать это: я нуждаюсь в вашей помощи.

Максим выслушал ее рассказ, сначала стоя, потом ноги его подкосились от удивления и он сел.

– Как, – воскликнул он, когда она кончила рассказ, – я не единственный сын, у меня есть ужасный братец, который сваливается с неба без всякого предупреждения!

Она подумала, что он беспокоится насчет наследства и намекнула на это.

– О, наследство после папа!

Эти слова сопровождались иронически беззаботным жестом, которого она не поняла. Что это значит? Неужели он сомневается в способностях своего отца, не верит в его успех?

– Нет, нет, я сам по себе и ни в ком не нуждаюсь… Но вся эта история так забавна, что я не могу удержаться от смеха.

В самом деле, он смеялся, но в тайне чувствовал беспокойство, думая только о себе, не успев еще сообразить, какой вред или пользу принесет ему это дело. Он чувствовал, однако, что оно его не касается; у него вырвалась грубая фраза, в которой обрисовывалась вся его натура.

– В конце концов, наплевать мне на это.

Он встал, вышел в уборную и, вернувшись с черепаховой щеточкой, принялся заботливо чистить ногти.

Она сообщила ему о счетах Мешэн, о своем намерении поместить ребенка в Дом трудолюбия, и спросила, даст ли он две тысячи франков.

– Я не хочу пока ничего говорить вашему отцу; мне не к кому обратиться, кроме вас, вы должны одолжить эту сумму для него.

Но он отказал наотрез.

– Для папа – никогда, ни единого су!.. Послушайте, я поклялся в этом… Если бы ему нужно было только су, чтобы перейти через мост, я бы не дал… Поймите, есть глупости слишком глупые, я не хочу, чтобы надо мной смеялись.

Она снова взглянула на него, смущенная этими грубыми намеками. Но у нее не было ни времени, ни охоты расспрашивать.

– А мне, – сказала она резко, – мне вы дадите эти две тысячи франков.

– Вам, вам…