Сочинения

Это было как нельзя более ясно. Жантру, узнавший прежнего Саккара под оболочкой политического теоретика, принялся расчесывать пальцами бороду. Но Гюрэ, видя неудачу своих мужицких хитростей, казался очень не в духе, так как зависел от обоих братьев и не хотел ссориться ни с тем, ни с другим.

– Вы правы, – пробормотал он, – пожалуй, лучше подождать дальнейших событий… Хорошо, я обещаю вам сделать все, чтобы добиться доверия великого человека. При первой же новости, которую он сообщит мне, беру фиакр и лечу к вам.

Саккар, разыграв свою роль, уже перешел к шутливому тону.

– Ведь я для вас же хлопочу, друзья мои… Я всегда был разорен и всегда проживал по миллиону в год.

И вспомнив о публикациях, прибавил, обращаясь к Жантру:

– Слушайте, вы должны повеселее составлять ваши биржевые бюллетени… Да, вставляйте остроты, каламбуры; публика это любит, ничто так не помогает ей переваривать дела, как остроумие… Не правда ли, каламбуры!

Это было не совсем по вкусу редактору. Он несколько кичился своим литературным вкусом. Но пришлось согласиться. Он тут же придумал скабрезную историю, над которой все трое хохотали, как сумасшедшие, после чего расстались друзьями.

Между тем Жордан окончил хронику и сгорал от нетерпения, ожидая возвращения жены. Стали собираться другие сотрудники; он поговорил с некоторыми из них; потом вышел в переднюю. Тут, к своему негодованию, он поймал Дежуа на месте преступления; служитель, приложив ухо к двери редакторского кабинета, подслушивал, тогда как его дочь Натали стояла настороже.

– Не входите, – пробормотал он, – г. Саккар все еще там. Мне показалось, что меня кличут…

Дело в том, что, купив восемь акций Всемирного банка на свои четыре тысячи франков, оставленные покойной женой, к томимый жаждой прибыли, он только и жил теперь мечтами о- повышении акций. Расстилаясь перед Саккаром, подхватывая на лету каждое его словечко, как изречение оракула, он не мог противостоять искушению, потребности проникнуть в его мысли, подслушать, что говорит его кумир в своем святилище. Впрочем, тут не было никаких эгоистических расчетов; он думал только о дочери, ликуя при мысли, что его восемь акций уже теперь, при курсе в семьсот пятьдесят франков, дают ему тысячу двести франков прибыли – стало быть, всего пять тысяч двести. Поднимись курс еще на сто франков – и у него в руках шесть тысяч – полное приданое дочери. При мысли об этом его сердце разрывалось от радости; он сквозь слезы смотрел на свою девочку, вспоминая об их счастливой жизни вдвоем, когда он заменил ей мать.

Однако он был очень сконфужен и проговорил, стараясь скрыть свое смущение:

– Натали забежала ко мне на минутку, она встретила вашу супругу, господин Жордан.

– Да, – сказала девушка, – она свернула в улицу Фейдо. О, она очень спешила.

Отец позволял Натали ходить одной, так как, но его словам, был уверен в ней.

Да и в самом деле, он мог рассчитывать на ее благоразумие, так как она была слишком холодна и слишком твердо решилась составить свое счастье, чтобы расстроить какой-нибудь глупостью давно задуманный брак. Со своей тоненькой талией, большими глазами на хорошеньком бледном личике, улыбающимися губками, она любила себя с эгоистической страстью.

Жордан с удивлением воскликнул:

– Как, на улицу Фейдо?

Он не успел пуститься в расспросы, потому что вошла Марсель, задыхаясь от быстрой ходьбы. Он тотчас увел ее в соседнюю комнату, но, так как там оказался редактор судебного отдела, то пришлось усесться в глубине коридора, на скамейке.

– Ну?

– Ну, дорогой мой, дело сделано, хотя не без труда.

Хотя и обрадованный, он заметил, что у нее тяжело на сердце; впрочем, она высказала ему все торопливым шепотом, хотя давала себе слово скрыть некоторые вещи; но таиться от него было ей не по силам.

С некоторых пор отношение Можандров к дочери изменилось. Они встречали ее не так ласково, не так внимательно, все более и более предаваясь новой страсти: биржевой игре. Это была обыкновенная история: отец, толстяк, спокойный и лысый, с седыми усами, и мать сухая, деятельная женщина, покончив с делами, заплывали жиром в своем домике, получая свои пятнадцать тысяч франков и скучая от безделья. У него только и осталось развлечения пересчитывать деньги. Сначала он громил спекуляцию, пожимал плечами, с гневом и сожалением говоря о бедных глупцах, которые разоряются в грязных и бессмысленных воровских аферах. Но однажды ему пришлось получить значительную сумму, и он вздумал сделать перенос: это, говорил он, не спекуляция, это простое помещение денег. Только с этого времени он начал за завтраком внимательно просматривать биржевой бюллетень, чтобы следить за курсами. Отсюда и возникло все зло; мало-помалу его охватила горячка, атмосфера игры, при виде колебаний курсов, при мысли о миллионах, наживаемых в какой-нибудь час, тогда как он корпел тридцать лет, чтобы нажить несколько сот тысяч франков. Он не мог не делиться с женой своими впечатлениями; и каждый день, за завтраком, рассказывал ей, какие удивительные аферы он бы устроил, если б не дал клятву никогда не играть на бирже! Он объяснял свои операции, распоряжался фондами, с искусством генерала, разбивающего врагов по карте, и, в конце концов, всегда одолевал воображаемых противников, так как, по его словам, собаку съел в финансовых операциях, Жена волновалась, говорила, что лучше броситься в воду, чем рискнуть хоть одним су; но он успокаивал ее. За кого она принимает его? Никогда в жизни! Однако, в конце концов, не выдержал. Давно уже им хотелось выстроить в саду небольшую оранжерею, тысяч в пять-шесть франков; и вот однажды вечером он, дрожащими от радостного волнения руками, выложил на рабочий столик жены шесть тысяч франков, говоря, что выиграл их на бирже: это была операция наверняка, увлечение, которое он себе позволил, в первый и последний раз и единственно ради теплицы. Она рассердилась и обрадовалась, но не решилась бранить его. Месяц спустя он рискнул на операцию с премиями, говоря, что ничего не боится, ограничив заранее потерю. И потом, что ж в самом деле, в этой куче операций есть и хорошие, не глупо ли уступать их другим? Так, мало-помалу, он роковым образом втянулся в биржевые аферы, сначала на небольшие суммы, потом все смелее и смелее, не слушая увещаний жены, которая пророчила ему разоренье, хотя и у нее глаза разгорались при малейшей прибыли.

Но больше всего порицал его брат г-жи Можандр, капитан Шав. Правда, он и сам играл на бирже, так как пенсии в 1800 франков не хватало на его расходы; но он был тонкая штука, ходил на биржу, как чиновник в департамент, играл только на наличные и радовался, получив к вечеру двадцать франков; его операции велись изо дня в день, наверняка, и уже по своей ничтожности ускользали от катастроф. Сестра предложила ему поселиться с ними, так как в доме стало слишком пусто после свадьбы Марсели; но он отказался, предпочитая свободную жизнь. У него были свои слабости; в его квартире, состоявшей из одной комнаты на улице Нолле, то и дело мелькали женские платья, и все его доходы уходили на подарки и конфеты. Он вечно предостерегал Можандра, уговаривая его бросить игру, и когда тот восклицал: «А вы-то!» Он отвечал энергичным жестом: о, он, это другое дело; у него нет пятнадцати тысяч франков дохода. Он играл по милости этого скаредного правительства, которое готово отнять последнюю утеху у старого ветерана. Его главный аргумент против биржевой игры заключался в следующем: игрок осужден на потерю математически: при выигрыше он должен потерять часть прибыли на куртаже и штемпельном праве: проигрыш не избавляет его от тех же издержек; значит, хотя бы он выигрывал так же часто, как проигрывал, все-таки в итоге окажется убыток. На парижской бирже эти издержки ежедневно составляют огромную сумму в 80 миллионов. Он напирал на эту цифру: восемьдесят миллионов в пользу государства, маклеров и торгующих акциями вне биржи.

Сидя на скамейке в глубине коридора, Марсель рассказывала мужу о делах своей семьи.

– Нужно тебе сказать, милый, что я пришла не вовремя… Мама ссорилась с папой из-за какой-то потери на бирже… Да, кажется, он окончательно предался игре. Просто потеха: он, который не признавал ничего, кроме труда… Словом, они ссорились, и мама совала ему под нос газету «Cote financiere», крича, что он ничего не понимает, а она предвидела понижение. Тогда он принес другую газету, именно «Надежду», и показал ей статью, в которой почерпнул свои сведения… У них теперь бездна газет, они роются в них целый день и – Бог меня прости – мне кажется, мама тоже играет, несмотря на ее сердитый вид.

Жордан не мог удержаться от смеха: с такой забавной, грустью передавала она эту сцену.

– Наконец, я рассказала им о нашем стеснительном положении и попросила одолжить нам двести франков. Если бы ты видел, как они раскричались: двести франков, когда они потеряли две тысячи на бирже! «Ты смеешься над нами? Хочешь, разорить нас?..» Никогда я не видела их такими! Они так любили меня, столько тратили на подарки! Положительно они сходят с ума, не станут же люди в здравом рассудке так портить себе жизнь, когда они жили так счастливо в своем прекрасном доме, без всяких хлопот, пользуясь состоянием, которое досталось с таким трудом.

– Надеюсь, ты не настаивала? – сказал Жордан.

– Нет, настаивала, и тогда они обрушились на тебя… Ты видишь, я говорю тебе обо всем; я не хотела, да и не могу скрывать… Они твердили, что предвидели это, что писанье в газетах, к добру не приведет, что мы кончим в госпитале… Я тоже рассердилась и хотела уже уйти, но тут пришел капитан. Ты знаешь, дядя Шав всегда любил меня. При его появлении они утихли, тем более что он торжествовал, спрашивал у папа, будет ли он и вперед позволять себя обкрадывать… Мама отвела меня к сторонке и сунула мне в руку пятьдесят франков, говоря, что этого нам хватит, чтобы как-нибудь обернуться.

– Пятьдесят франков! Милостыня! И ты взяла их?

Марсель нежно пожала ему руки, успокаивая его рассудительной речью:

– Полно, не сердись… Да, приняла, и так как ты ни за что не понес бы их к судебному приставу, то я сама снесла, их ему, знаешь, на улицу Коде? Но, можешь себе представить, он не захотел взять их, говоря, что имеет формальное приказание от г. Буша и что только г. Буш может прекратить преследование… О, этот Буш! Я никого не ненавижу, но он просто возмущает меня. Но это ничего, я сбегала к нему в улицу Фейдо, он удовольствовался пятьюдесятью франками, и теперь мы спокойны на две недели.

Глубокое волнение выразилось на лице Жордана; на глазах, его навернулись слезы.

– Ты сделала это, женка, ты сделала это!

– Ну, да, я не хочу, чтобы к тебе приставали! Что за беда, выслушивать глупости, лишь бы тебя оставили в покое.

Она, смеясь, рассказала о своем визите к Бушу, о его грязной норе, заваленной бумагами, о его грубом приеме и угрозах разорить их до нитки, если долг не будет уплачен немедленно. В довершение всего она вывела его из себя, доказывая, что он не имеет законного права на этот долг, на эти триста франков, достигшие со всеми издержками семисот тридцати франков пятнадцати сантимов, так как наверно купил вексель за бесценок. Он взбесился: во-первых, именно за эти векселя ему пришлось заплатить дорого, а потом потеря времени, поиски должника в течение двух лет, искусство, которое он проявил в этой охоте на человека – разве все это не заслуживает вознаграждения! Вольно же людям доводить себя до разорения. Однако, в конце концов, он согласился принять пятьдесят франков, так как правила благоразумия заставляли его всегда соглашаться на сделки.

– Ах ты, моя храбрая женка, как я тебя люблю, – сказал Жордан, целуя Марсель и не обращая внимания на секретаря редакции, который в это время проходил по коридору.

Потом, понизив голос, спросил:

– Сколько ж у тебя осталось?

– Семь франков.

– Отлично! Этого нам хватит на два дня, и я не стану просить вперед, тем более что наверно получу отказ. Это так неприятно… Завтра я наведаюсь в «Siecle», не примут ли там мою статью… Ах, если бы мне кончить роман и если бы он пошел!

Марсель в свою очередь поцеловала его.

– Наверно пойдет… Я принесу тебе счастье. Завтра мы купим копченую селедку; я видела отличных на углу Клинга. А на сегодня у нас есть жареный картофель на сале.

Жордан, попросив одного из товарищей посмотреть за него корректуры, ушел вместе с женой. Саккар и Гюрэ тоже отправились. Когда они выходили, перед подъездом редакции остановилась карета, из нее вышла баронесса Сандорф, улыбнулась им и взбежала наверх. Она иногда навещала Жантру. Саккар, которого очень соблазняли ее большие глаза с темными кругами, чуть было не вернулся в редакцию.

В кабинете редактора баронесса не захотела даже присесть. Она зашла на минутку узнать, нет ли каких новостей. Несмотря на внезапный поворот в карьере Жантру, она относилась к нему так же, как в старину, когда он являлся по утрам к ее отцу, г. Ладрикуру, в качестве смиренного фактора. Отец ее был возмутительно груб, и она не могла забыть, как он однажды вытолкал его за дверь в припадке гнева по случаю большой потери. Теперь, когда он стоял, так сказать, у источника новостей, она заигрывала с ним, стараясь выведать его тайны.

– Так ничего нового?

– Право, ничего, по крайней мере, я ничего не знаю.

Но она продолжала смотреть на него, улыбаясь, в уверенности, что он не хочет сказать. Чтобы заставить его проговориться, она пустилась в разговор о глупой войне, которая того гляди разгорится между Пруссией, Италией и Австрией. Предстояло страшное падение итальянских фондов, да и всех вообще бумаг. Ее это очень беспокоило, так как она не знала, до каких пределов дойдет это падение, а между тем затратила довольно значительные суммы на операции, которые должны были выясниться при следующей ликвидации.

– Разве ваш муж не доставляет вам сведений? – шутливо спросил Жантру. – Ему это нетрудно, служа в посольстве.

– О, муж, – пробормотала она с презрительным жестом, – муж, я от него ничего не могу добиться.