Сочинения

– Я тебе морду побью.

– А я тебе пинков надаю!

Они осыпали друг друга ругательствами, забывая о приличиях, потеряв всякую сдержанность, всякие признаки воспитания.

Наконец, Саккар заметил Клариссу, выглядывавшую из-за портьеры, и, желая окончить эту сцену, крикнул ей:

– Кларисса!.. Откройте двери, окна, пусть весь дом, вся улица услышат, что здесь происходит!.. Генерал-прокурор желает довести до общего сведения, что он находится здесь, и я ему помогу в этом.

Делькамбр, бледнея, отступил, видя, что он направляется к окошку, намереваясь, по-видимому, отворить его. Этот ужасный человек способен исполнить свою угрозу, ведь ему наплевать на скандал.

– Ах, негодяй, негодяй! – пробормотал чиновник. – Я вижу, что вы пара. Я ухожу…

– Скатертью дорога! Вас тут вовсе не нужно… Но крайней мере, ее счеты будут оплачены… Да, позвольте, не нужно ли вам на извозчика?

Это новое оскорбление заставило Делькамбра остановиться. Он уже успел оправиться и принять достойную осанку.

– Клянусь, что вы мне заплатите за это, – сказал он, протянув руку… О, погодите! Я с вами рассчитаюсь…

Затем он исчез. В ту же минуту послышался шелест платья: горничная спасалась бегством, избегая объяснения и радуясь при мысли о забавной сцене.

Саккар отворил двери и вышел в комнату, где баронесса оставалась по-прежнему на кушетке. Он прошел по комнате, толкнул в камине головешку, которая высунулась наружу, и только тут заметил ее.

– Оденьтесь же… Да не волнуйтесь, это пустяки, чистые пустяки… Мы увидимся здесь послезавтра и потолкуем о наших делах, хорошо? А теперь я должен идти; у меня свидание с Гюрэ.

Уходя, он крикнул ей из прихожей:

– Если будете покупать итальянские, не увлекайтесь, берите только с премией.

В это самое время Каролина рыдала, положив голову на письменный стол. Грубое сообщение кучера об измене Саккара пробудило в ней все подозрения, все опасения, о которых она старалась забыть. Она успокоилась и надеялась на успешный ход дел Всемирного банка только под влиянием любви к Саккару и таким образом сделалась соучастницей всего, что от нее скрывали, и на что она смотрела сквозь пальцы. Теперь, когда ревность открыла ей глаза и уши, она очень хорошо видела неправильности, которые допускались на каждом шагу: так, например, счет Сабатани возрастал со дня на день, общество все чаще и чаще действовало под прикрытием этого подставного имени, не говоря уже о чудовищных и лживых рекламах, о грязи, лежавшей в основании это колоссального банка, быстрые, почти чудесные, успехи которого не столько радовали, сколько пугали ее. В особенности ужасала ее эта стремительность, эти постоянные скачки в делах Всемирного банка, мчавшегося подобно машине, набитой углем и пущенной по дьявольским рельсам, пока все лопнет и разлетится от последнего толчка. Она не была дурочкой, которую легко провести; незнакомство с техникой банкового дела не мешало ей отлично понимать цель этой деловой горячки, которая должна была опьянить толпу, увлечь ее в безумную погоню за миллионами. Каждый день должен был приносить новое повышение, чтобы укрепить веру публики – веру в неизменный успех, в реки золота, стекающиеся в сундуки банка. Неужели она предаст своего бедного брата, доверчивого, поддавшегося соблазну, увлеченного этим бурным потоком, который угрожает рано или поздно потопить их всех! Она была в отчаянии от своего бездействия и беспомощности.

Между тем наступал вечер, комната слабо освещалась полупогасшим камином, а Каролина плакала все сильнее и сильнее. Она стыдилась этих слез, чувствуя, что они вызваны вовсе не беспокойством о делах банка. Саккар, без сомнения, один вел эту скачку, пришпоривая лошадь без милосердия, с риском загнать ее. Он один был виноват во всем, и она с ужасом старалась заглянуть в его душу, темную душу афериста, таившую Бог знает сколько грязи и преступлений. Если она не знала многого, то все же подозревала и боялась. Но открытие стольких бедствий, боясь катастрофы, не заставили бы ее рыдать, бессильно поникнув над столом, напротив, придали бы ей духу, побудили бы ее к борьбе. Она знала свой характер. Нет, если она плакала, как ребенок, то лишь потому, что любила Саккара, а Саккар в эту самую минуту находился на свидании с другой женщиной. И это сознание наполняло ее душу стыдом, удваивало ее рыдания.

– Потерять всякую гордость, – сказала она громко, – дойти до такой презренной слабости, хотеть и не мочь!

В эту минуту она с удивлением услышала чей-то голос в темной комнате. То был Максим, вошедший без доклада, как свой человек.

– Как, вы в темноте и плачете!

Смущенная тем, что ее захватили врасплох, она старалась подавить свои рыдания, тогда как он продолжал:

– Прошу извинить: я думал, что папа вернулся с биржи… Одна дама просила меня пригласить его на обед.

В эту минуту слуга принес лампу и, поставив ее на стол, удалился. Комната осветилась мягким светом.

– Это пустяки, – попробовала она отговориться, – женская слабость, хотя я и не могу назваться нервной.

Она уже улыбалась, выпрямившись, с сухими глазами, с обычным мужественным видом. С минуту молодой человек любовался ею, ее горделивой осанкой, большими светлыми глазами, резко очерченными губами, выражением мужественной доброты, которое смягчалось и принимало особенную прелесть, благодаря густой короне седых волос. Потом он вспомнил об отце и пожал плечами с презрительным сожалением.

– Это он, не правда ли, довел вас до такого состояния?

Она хотела отвечать отрицательно, но рыдания сдавили ей горло и слезы снова навернулись на глаза.

– Ах, бедная, я вам говорил, что вы обманываетесь насчет папа и будете плохо вознаграждены… Судьба решила, чтобы он съел и вас.

Ей вспомнился тот вечер, когда она заходила к нему за двумя тысячами франков на выкуп Виктора. Не обещал ли он открыть ей всю правду, когда она пожелает ее знать? И не представлялся ли теперь случай выведать у него историю Саккара? Непреодолимая потребность знать подстрекала ее ураз кинувшись в омут, следовало добраться до дна. Это будет мужественный поступок, достойный ее, полезный для всех.

Но мысль об этом следствия внушала ей отвращение; она сделала вид, что хочет переменить разговор.

– Я еще не отдала вам две тысячи франков. Вы не очень сердитесь, что я так долго заставляю вас ждать.

Он отвечал небрежным жестом, как бы разрешая ей держать их сколько угодно. Потом он внезапно спросил:

– Кстати, а что же это чудовище, мой братец?

– Ах, он приводит меня в отчаяние и я до сих пор ничего не говорила вашему отцу… Мне хочется хоть немного исправить это бедное существо!

Смех Максима смутил ее; она взглянула на него вопросительно.

– Кажется, вы и тут напрасно хлопочете. Папа не поймет ваших забот… Ему так надоели семейные неприятности!

Она продолжала смотреть на него, безупречного в своем веселом эгоизме, так мило освободившегося от всех человеческих уз, даже порождаемых удовольствием. Он улыбался, наслаждаясь непонятной для нее колкостью своей последней фразы. Она же почувствовала, что близка к открытию тайны этих двух людей.

– Вы рано лишились матери?

– Да, я почти не помню ее… Я был в Плассане, в коллеже, когда она умерла здесь, в Париже… Наш дядя, доктор Паскаль, взял к себе мою сестру, Клотильду, которую я видел только раз в жизни.

– Ваш отец женился вторично?

Он не сразу ответил. Его светлые глаза как бы подернулись дымкой.

– Да, да, женился вторично… На дочери важного чиновника, некоего Беро дю-Шатель… Ренэ была скорее подругой, чем матерью для меня…

Он фамильярно уселся рядом с ней.

– Видите ли, нужно понять, что такое папа. Он не хуже других. Но дети, жена, все окружающее – ничто для него в сравнении с деньгами… О, это вовсе не скряга, который старается набрать кучу золота и спрятать ее в сундук… Нет, если он выжимает деньги отовсюду, не разбирая средств, то только ради могущества, удовольствий, роскоши, доставляемых ими… Что прикажете делать: это у него в крови. Он продал бы вас, меня, кого угодно, если бы нас приняли на рынке. И продал бы совершенно спокойно, с сознанием своего права: он поэт миллиона, деньги сводят его с ума и делают негодяем – о, негодяем высшего полета!

Каролина сама понимала это и, слушая Максима, кивала головой в знак согласия. «Ах, эти подлые, ядовитые деньги, они растлевают души людей, истребляя доброту, сострадание, любовь к ближним! Они во всем виноваты, они причина всех жестокостей и подлостей человеческих». В эту минуту она ненавидела и проклинала их. О, если бы она могла уничтожить одним взмахом все деньги мира, раздавить каблуком это зло, опустошающее землю.

– Так ваш отец женился вторично? – повторила она после непродолжительного молчания, нерешительным тоном чувствуя, что в ее голове возникают какие-то смутные воспоминания.

Кто ей намекал на эту историю? Без сомнения, какая-нибудь женщина, какая-нибудь подруга, еще в то время, когда новый жилец только что поселился в первом этаже. Кажется, говорилось о браке из-за денег, о какой-то позорной сделке, о чудовищной связи, доходившей чуть ли не до кровосмешения.

– Ренэ, – сказал Максим вполголоса и, по-видимому, неохотно, – была только на несколько лет старше меня…

Он поднял голову, посмотрел на Каролину и в порыве откровенности, в припадке странного доверия к этой женщине, казавшейся ему такой здравой и благоразумной, изложил ей историю своей семьи – не в виде связного рассказа, а по кусочкам, как бы нехотя, отдельными фразами, которые она сама должна была связать. Трудно сказать, что его побуждало к этой исповеди: может быть, застарелая злоба против отца, соперничество, которое всегда существовало между ними и делало их чуждыми друг другу даже теперь. Он не обвинял, говорил, по-видимому, без гнева; но едкая усмешка, злобная и затаенная радость, проскальзывавшие в его словах, доказывали, что он с удовольствием грязнит имя отца, рассказывая о всевозможных мерзостях.

Таким образом, Каролина узнала всю подноготную о Саккаре: как он продал свое имя, женившись из-за денег на обольщенной девушке; как он развратил окончательно этого большого и больного ребенка своей безумной и разгульной жизнью; как, нуждаясь в ее подписи, он допускал под своею кровлей чудовищную связь ее с Максимом, делая вид, что ничего не замечает, как добрый патриарх, желающий, чтобы все веселились по-своему. Деньги! Деньги – царь, деньги – бог, возвышались над всей этой грязью, как кумир, обожаемый за свое бесконечное могущество, ради которого забываются слезы, кровь, совесть! И по мере того, как Саккар восставал перед ней в своем дьявольском величии, Каролина леденела от ужаса при мысли, что и она сделалась жертвой этого чудовища.