Сочинения

– Не слишком ли мы увлекаемся, а?

Саккар встрепенулся и взглянул на него. Он вспомнил, как колебался вначале пригласить Дегрэмона, зная его за человека ненадежного.

– Ах, кто меня любит, тот следует за мною! – воскликнул он так, чтобы все слышали.

Три дня спустя состоялось экстраординарное общее собрание в большом парадном зале Лувра. Ради такого торжества решились заменить скромное помещение в улице Бланш торжественным залом, еще дышавшем весельем, в промежутке между обедом и свадебным балом. Согласно уставу, участвовать в собрании могли лица, имевшие не менее двадцати акций; всего набралось более тысячи двухсот акционеров, представлявших четыре тысячи с лишним голосов. Формальности при входе, проверка карточек и занесение в списки заняли два часа. Зал гудел от разговоров; все члены правления были в сборе, многие из главных служащих банка явились на заседание. Сабатани в толпе слушателей толковал о своей родине, о Востоке, рассказывая бархатным голосом самые удивительные истории; по его словам выходило, что там на каждом шагу можно загребать серебро, золото и драгоценные каменья: только не ленись нагибаться.

Можандр, решившийся в июне купить пятьдесят акций Всемирного банка по курсу тысяча двести, слушал его, развесив уши, радуясь своей сметливости; тогда как Жантру, пустившийся во все тяжкие с тех пор, как разбогател, и еще не оправившийся после вчерашней попойки, подсмеивался себе под нос, иронически скривив рот. Когда был назначен распорядительный комитет и президент Гамлэн объявил заседание открытым, Лавиньер, вторично выбранный цензором и вскоре рассчитывавший попасть в члены правления, что было его заветной мечтой, прочел доклад о предполагаемом финансовом состоянии общества к первому декабря: это был предписанный уставом способ проверки заранее составленного баланса. Прежде всего отчет указывал на последний баланс, представленный общему собранию в апреле, – великолепный баланс, с чистою прибылью в одиннадцать с половиною миллионов, доставившей сверх пяти процентов акционерам, десяти – администраторам и десяти – в запасный фонд, – дивиденд, в тридцать три на сто. Далее хлынул целый поток цифр, имевший целью доказать, что предполагаемая прибыль в тридцать шесть миллионов не только не преувеличена, но далеко ниже самых скромных надежд. Без сомнения, Лавиньер искренно верил в основательность этих расчетов и добросовестно прочел представленные ему документы; но эта вещь крайне обманчивая, так как изучить основательно отчет можно только составив его наново. Впрочем, акционеры не слушали. Только немногие из верных, Можандр и другие, мелюзга, владевшая одним-двумя голосами, благоговейно ловила каждую цифру среди жужжания залы. При контроле комиссаров-цензоров проверка отчета собранием не имела значения. Благоговейное молчание водворилось только, когда встал Гамлэн. Буря аплодисментов разразилась, прежде чем он успел открыть рот, как дань уважения к его рвению, к смелому и упрямому гению человека, который отправился так далеко за бочками с золотом, чтобы высыпать их в Париже. Новое указание на прошлогодний баланс было встречено общим одобрением. По особенный восторг возбудила смета ближайшего баланса: миллионы от компании соединенных пакетботов, миллионы от серебряных рудников Кармеля, миллионы от национального турецкого банка и так далее: тридцать шесть миллионов составлялись быстро и естественно, сыпались доящем, наполняя Париж оглушительным звоном. А далее открывались еще более широкие горизонты. Выступала на сцену компания железных дорог на Востоке; сначала главная центральная линия, постройка которой должна была скоро начаться; потом разветвления, целая сеть современной промышленности, наброшенная на Азию, торжественное возвращение человечества в свою колыбель, возрождение угасшего мира; тогда как вдали смутно рисовалась тайна, о которой не смели говорить, увенчание здания, долженствующее повергнуть в изумление народы. Никаких возражений не последовало, когда Гамлэн в заключение предложил собранию увеличение капитала до ста пятидесяти миллионов, выпуск ста тысяч новых акций по восемьсот пятьдесят франков, причем старые акции покрывались премией и доходами предстоящего баланса. Оглушительные «браво» приветствовали эту гениальную идею. Огромные руки Можандра, возвышаясь над толпой, хлопали во всю мочь в ладоши. На передних скамьях бесновались администраторы и служащие банка под предводительством Сабатани, который, выпрямившись во весь рост, орал: «браво! браво!» точно в театре.

Но Саккар счел нужным подстроить заранее маленькую комедию. Он знал, что его обвиняют в игре, и решился уничтожить последние сомнения недоверчивых акционеров, если бы таковые оказались в собрании.

Жантру, исполняя заранее назначенную роль, поднялся и заявил своим гнусливым голосом:

– Господин президент, я думаю, что выражу желание многих акционеров, если попрошу заявить, что общество не оставляет за собой ни одной из своих акций.

Гамлэн, не предупрежденный об этом заявлении, в первую минуту смутился. Он инстинктивно искал глазами Саккара, который выпрямился, стараясь казаться выше, и отвечал своим звонким голосом:

– Ни одной, господин президент!

При этом ответе, Бог знает почему, снова разразились аплодисменты. Конечно, Саккар солгал, но формально общество не сохраняло за собой ни одной акции, так как все они считались за Сабатани и другими. На этом и кончилось заседание при грохоте аплодисментов и веселом говоре толпы.

Отчет о заседании, напечатанный в газетах, произвел огромный эффект на бирже и во всем парижском обществе. Жантру приберег для этого случая последний и самый оглушительный залп реклам. Кроме того, ему удалось, наконец, осуществить давно задуманный план; купить Cote financiere, старую солидную газету, в течение двенадцати лет пользовавшуюся репутацией неподкупной честности. Это обошлось дорого, зато были завоеваны серьезные клиенты, робкие буржуа, осторожные толстосумы, почтенные денежные мешки. В какие-нибудь две недели курс поднялся до тысячи пятисот, к концу августа последовательными скачками достиг двух тысяч. Увлечение Всемирным банком росло, разжигаемое горячкой ажиотажа. Покупали, покупали даже самые благоразумные, в уверенности, что курс еще поднимется, что он будет подниматься без конца.

Таинственные пещеры тысячи одной ночи разверзались перед жадным Парижем, открывая бесчисленные сокровища халифов. Волшебные сны, о которых шептались в течение многих месяцев, по-видимому, осуществлялись наделе перед очарованной публикой, колыбель человечества снова в его власти, древние исторические города восстают из своих песчаных могил. Дамаск, потом Багдад, потом Индия и Китай эксплуатируются толпой наших инженеров.

То, что не удалось Наполеону с его саблей – завоевание Востока – достигнуто финансовой компанией, пославшей туда армию заступов и тачек. Азия завоевывалась силой миллионов, чтобы доставить миллиарды. Больше всего торжествовали женщины, давно уже провозгласившие крестовый поход на маленьких интимных собраниях в пять часов вечера, на шумных раутах в полночь, за столом и в спальнях. Они все предсказали заранее: Константинополь уже взят, скоро будут взяты Брусса, Ангора и Алеппо, потом Смирна и Трапезуит, все города, осаждаемые Всемирным банком, а там, наконец, овладеют и священным городом, благочестивою целью отдаленного паломничества, о которой не говорилось вслух. Отцы, мужья, любовники, подстрекаемые этим страстным пылом женщин, давали ордера маклерам при криках: так хочет Бог! Наконец, страшная суматоха происходила и среди мелкоты, толпы, следующей за великими армиями; увлечение распространялось из гостиных в прихожие, от буржуа к рабочим и крестьянам, толкая в эту безумную погоню за миллионами бедных подписчиков с одной, тремя, четырьмя, с десятком акций; консьержей, готовых удалиться на покой; старых девиц, живущих сам друг с кошкой; отставных провинциальных чиновников с ежедневным бюджетом в десять су; сельских священников – массу голыдьбы, которую биржевая катастрофа сметает, как эпидемия, и валит гуртом в общую могилу.

Эта экзальтация по поводу акций Всемирного банка, этот подъем курса, уносивший их как бы в порыве религиозного увлечения, совершался под звуки музыки в Тюльери и на Марсовом поле, при блеске непрерывных праздников, одурманивших Париж со времени открытия выставки. Флаги шелестели в теплом воздухе; вечером город загорался огнями, как колоссальный дворец, в котором до утра идет пир горой. Веселье передавалось из дома в дом, охватывало улицы: облако растлевающих испарений, праздничного чада собиралось, под крышами, распростирая над городом ночь Содома, Вавилона и Ниневии. С мая месяца императоры и короли стекались со всех концов земли, более сотни правителей и правительниц, принцев и принцесс явились на выставку. Париж кишел величествами и высочествами; приветствовал императора австрийского, султана и египетского вице-короля, бросался под колеса карет, чтобы рассмотреть поближе прусского короля, за которым, как верный пес, следовал г-н Бисмарк. Толпа, теснившаяся на выставке, восхищалась огромными зловещими пушками Круппа, выставленными Германией. Почти каждую неделю в опере зажигались люстры для какого-нибудь официального празднества. В маленьких театрах и ресторанах задыхались от тесноты, тротуары не вмещали разлившегося потока проституции. В довершение всего Наполеон III пожелал собственноручно раздать награды шестидесяти тысячам экспонентов, в торжественной церемонии, превзошедшей своим великолепием все остальные: это был ореол, воссиявший над Парижем, высшая ступень славы, на которой император казался, в обманчивом блеске феерии, властелином Европы, спокойным в сознании своей силы и обещающим мир. В тот же день было получено в Тюльери известие об ужасной катастрофе в Мексике, о казни Максимилиана, о бесполезно затраченных французской крови и золоте; но это известие было скрыто, чтобы не расстраивать празднества. Первый удар похоронного колокола на закате роскошного дня, озаренного последними ослепительными лучами!

Казалось, среди этого блеска звезда Саккара тоже поднимается и достигает зенита. Наконец-то, после многих лет он овладел фортуной, поработил ее, мог распоряжаться ею по произволу, держать ее под замком! Сколько раз в его кассах гнездилась ложь, сколько миллионов прошло через них, ускользая сквозь какие-то невидимые дыры! Но теперь было не то, не лживое показное богатство, а настоящая власть – власть золота, прочная, царствующая на полных мешках. И эту власть он приобрел не так, как Гундерманн, по наследству от целого ряда банкиров; нет, он с гордостью сознавал, что завоевал ее сам, как смелый авантюрист, который одним ударом добывает королевство. В эпоху своих операций с землями европейского квартала он часто поднимался очень высоко, но никогда Париж так не пресмыкался у его ног. Он вспомнил завтрак у Шампо, когда, сомневаясь в своей звезде, разоренный и разжигаемый жаждой реванша, он бросал жадные взоры на биржу, желая начать все сызнова, завоевать все сызнова. А теперь, когда он сделался властелином, какое торжество! Считая себя всемогущим, он отказался от услуг Гюрэ и поручил Жантру написать против Ругона статью, в которой министр напрямик обвинялся в двуличном отношении к римскому вопросу. Это было началом открытой войны между братьями. Со времени конвенции, 15 сентября 1864 г., в особенности со времени битвы при Садовой, клерикалы притворялись не на шутку озабоченным положением папы; и «Надежда», возвращаясь к своему прежнему ультрамонтанскому направлению, с азартом нападала на либеральную империю. В палате переходило из уст в уста замечание Саккара, сказавшего, что скорее он покорится Генриху V, чем станет поощрять революционное движение, грозящее Франции катастрофами. Притом его смелость росла вместе с успехами; он открыто говорил о своем намерении атаковать верховный еврейский банк в лице Гундерманна, пробить брешь в его миллиарде, а там начать и решительный приступ. Всемирный банк вырос почти чудесным образом – почему бы этому учреждению, опираясь на весь христианский мир, не сделаться через несколько лет владыкой биржи? И Саккар выставлял себя соперником, соседним королем, не менее могущественным и полным воинственного задора, тогда как Гундерманн, со своей обычной флегмой, не позволяя себе даже иронической усмешки, продолжал наблюдать и выжидать, как человек, который видит свою силу в терпении и логике.

Страсть подняла Саккара на высоту, она же должна была и погубить его. Он рад бы был открыть в себе шестое чувство, чтобы иметь возможность удовлетворять его. Каролина, которая улыбалась, даже когда ее сердце обливалось кровью, оставалась его подругой; он относился к ней с каким-то супружеским почтением. Баронесса Сандорф, темны веки и пунцовые губы которой решительно лгали, не удовлетворяла его. Притом и сам он не знал сильных увлечений, как человек занятый, растрачивающий свои нервы на другие дела. Поэтому, когда мысль о женщине пришла ему в голову, вместе с грудой новых миллионов, он мечтал только о любовнице подороже, чтобы удивить весь Париж, точно выбирал бриллиант покрупнее, единственно из щегольства. К тому же это отличная реклама: человек, который может тратить много денег на женщин, несомненно, богат.

Выбор его пал на г-жу Жемон, у которой он обедал два или три раза с Максимом. Она была еще очень хороша собой, несмотря на свои тридцать шесть лет, обладала правильной и величавой красотой Юноны и пользовалась большою известностью с тех пор, как император заплатил ей сто тысяч франков за одно свидание, не считая ордена, пожалованного ее мужу, вполне приличному господину, функция которого в том только и заключалась, чтобы быть мужем своей жены. Они жили та широкую ногу, бывали всюду, в министерствах, при дворе; средства добывала жена, дарившая своей любовью избранных лиц два-три раза в год. Все знали, что это обходится страшно дорого и считается в высшей степени distinque. Саккар сторговался за двести тысяч франков, так как муж сначала заупрямился при виде этого старого финансиста сомнительной репутации, известного своей безнравственностью. Как раз около этого времени маленькая г-жа Конен наотрез отказалась позабавиться с Саккаром. Он часто навещал бумажную лавку в улице Фейдо, покупая записные книжки, соблазняемый этой очаровательной блондинкой, розовой и пухлой, с волосами цвета бледного шелка, – эти курчавым барашком, грациозным и ласковым, всегда веселым.

– Нет, не хочу! С вами – никогда! – Раз она сказала никогда, кончено дело, ничто не могло переломить ее.

– Но почему же? Ведь я вас видел с мужчиной, когда вы выходили из отеля, в пассаже Панорам…

Она покраснела, но продолжала смело смотреть ему в глаза. Этот отель, хозяйка которого, старая дама, была ее подругой, действительно служил ей местом свиданий, когда на нее находил стих снизойти к ухаживаниям какого-нибудь биржевика, между тем как муж клеил свои книги, а она таскалась по Парижу, вечно на побегушках по домашним надобностям.

– Вы знаете, о ком я говорю: Гюстав Седиль, молодой человек, ваш любовник.

Она протестовала с милой жестикуляцией. Нет, нет! У нее нет любовников! Ни один мужчина не может похвастаться, что обладал ею дважды. За кого он принимает ее? Один разок! Пожалуй, куда ни шло, ради удовольствия, без всяких последствий! И все оставались ее друзьями, очень признательными, очень скромными.

– Так вы не хотите, потому что я уже не молод?

Новый жест и вечная улыбка, казалось, говорили, что ей дела нет до молодости. Она уступала и менее молодым, менее красивым, часто уродам.

– Так почему же? Скажите, почему?

– Бог мой, очень просто… Потому что вы мне не нравитесь. С вами – никогда!

Тем не менее, она оставалась любезной, как будто в отчаянии, что не может его удовлетворить.

– Послушайте, – сказал он грубо, – сколько хотите?.. Хотите тысячу, две тысячи, за один раз, за один только раз?

Но она только ласково покачивала головой в ответ на каждую прибавку.

– Хотите… слушайте, хотите десять тысяч, двадцать тысяч?

Она тихонько остановила его, положив свою маленькую ручку на его руку.

– Ни десять, ни пятьдесят, ни сто тысяч! Сколько ни набавляйте, я отвечу нет и нет… Вы видите, на мне нет ни одной драгоценности. Я не хочу ничего, разве не довольно удовольствия, когда оно есть?.. Но поймите же, что мой муж любит меня всей душой и я его тоже. Он очень порядочный человек, – мой муж. Уж, конечно, я не захочу его убить, причинив ему горе… Что же я буду делать с вашими деньгами, раз не могу подарить их мужу? Мы не бедны, у нас будет со временем порядочное состояние; и если все эти господа относятся ко мне так дружески, что продолжают забирать в нашей лавке, то это я принимаю… О, я не хочу выставлять себя более бескорыстной, чем я есть. Будь я одна, я бы еще подумала. Но ведь вы сами понимаете, что мой муж не возьмет ваших ста тысяч франков за то, что я сойдусь с вами… Нет, нет, ни за миллион.

Она уперлась. Саккар, распаленный этим неожиданным препятствием, со своей стороны упорствовал целый месяц. Она кружила ему голову своим смеющимся личиком, большими, нежными, полными сострадания глазами. Как, деньги не могут доставить всего? Вот женщина, которая отдавалась другим даром, а ему не отдается за сумасшедшую цену. Она сказала нет, – такова была ее воля. Он жестоко страдал, в апогее своего торжества, точно от сомнения в своем могуществе, от тайного разочарования в силе денег, которые считал до сих пор абсолютным и верховным властителем.

Но однажды вечером ему довелось потешить свое тщеславие. То был кульминационный пункт его существования. Давался бал в министерстве иностранных дел, и он выбрал этот праздник по поводу выставки, чтобы публично аффинировать свой успех у г-жи Жемон, так как в контрактах с этой красавицей всегда ставилось условием, что счастливый обладатель имеет право заявить о своем счастье публично. Итак, около полуночи, в салонах, где голые плечи мелькали среди черных фраков, при ярком свете люстр, появился Саккар под руку с г-жей Жемон, а муж следовал за ними. При их появлении группы расступились, все давали проход этому капризу в двести тысяч франков, этому скандальному воплощению ненасытных аппетитов и чудовищной расточительности. Улыбались, перешептывались, добродушно, без гнева, среди опьяняющего аромата корсажей, под убаюкивающие звуки отдаленной музыки. Но в глубине одного салона другой поток любопытных теснился вокруг гиганта в кирасирском мундире, пышном и блестящем. Это был граф Бисмарк, гигантский стан которого возвышался над всеми головами, – колосс с громким смехом, большими глазами, резко очерченным носом, массивной челюстью, обрамленной усами варвара-завоевателя. После Садовой он подарил Пруссии Германию; союзные договоры, существование которых долго отрицалось, были уже подписаны против Франции; и война, чуть было не загоревшаяся в мае из-за Люксембурга, была неизбежной. Когда Саккар торжественно проследовал по комнате, под руку с г-жей Жемон, в сопровождении мужа, граф Бисмарк остановился среди раската смеха, как добродушный великан-шутник, и с любопытством взглянул на них.

IX

Каролина снова почувствовала себя одинокой. Гамлэн оставался в Париже до первых чисел ноября для выполнения формальностей, связанных с увеличением капитала, и он же, по желанию Саккара, отправился к нотариусу Лелоррену, на улице св. Анны, сделать надлежащие заявления и сообщить, что все акции разобраны и капитал внесен сполна, чего на самом деле вовсе не было. Затем он уехал в Рим, где намеревался провести два месяца по каким-то секретным делам. Без сомнения, он имел в виду свой знаменитый проект переселения папы в Иерусалим, и более практичный и важный план превращения Всемирного банка в католический, опирающийся на интересы всего христианского мира, в огромную машину, которая должна раздавить и смести с лица земли еврейский банк. Оттуда он должен был проехать на Восток, для наблюдения за постройкой линии от Бруссы до Бейрута. Он уезжал, радуясь процветанию банка, вполне убежденный в его несокрушимой прочности, и только чрезмерная быстрота успехов возбуждала в нем глухое беспокойство. Поэтому накануне отъезда он настоятельно просил Каролину не поддаваться общему увлечению и продать акции, лишь только курс поднимется до двух тысяч двухсот франков, так как он решился лично протестовать против этого непрерывного повышения, считая его безумным и опасным.

Оставшись одна, Каролина чувствовала себя еще более неловко среди общей горячки. В начале ноября курс достиг двух тысяч двухсот франков, и со всех сторон раздавались благодарственные крики, высказывались безграничные надежды: Дежуа не знал, как и благодарить Каролину, Бовилье относились к ней, как к равной, как к подруге доброго ангела, решившегося восстановить величие их дома. Счастливая толпа великих и малых смешивалась в общем хоре похвал: невесты получали приданое, бедняки обогащались, богачи радовались, видя себя еще богаче. По открытии выставки, Париж, опьяненный удовольствиями и могуществом, переживал единственную в своем роде минуту – минуту безграничной веры в счастье, в непрерывные успехи. Все фонды поднялись, самые надежные находили доверчивых покупателей, сомнительные дела приливали к рынку, грозя ему апоплексией, тогда как внутри чувствовалась пустота, истощение государства, не знавшего меры в игре, растратившего миллиарды на крупные предприятия, породившего огромные кредитные учреждения, зияющие кассы которых трещали по всем швам. Первый толчок грозил общим крушением. Без сомнения, Каролина чувствовала это, так как сердце ее сжималось при каждом новом повышении курса. По-видимому, все обстояло как нельзя лучше, только игроки на понижение, удивленные и принужденные сдаться, обнаруживали легкое беспокойство. Тем не менее, она чуяла что-то неладное, что-то уже подтачивавшее дом; но что именно, – ничего определенного не выявлялось, и она сохраняла выжидательное положение в виду блеска и успехов, возраставших, несмотря на легкие колебания, которые всегда предшествуют катастрофе.

Впрочем, у Каролины была и другая забота, не дававшая ей покоя. В Доме трудолюбия были, наконец, довольны Виктором, который сделался молчаливым и скрытным, и если она до сих пор ничего не говорила Саккару, то только вследствие какого-то странного смущения, заставлявшего ее откладывать объяснение со дня на день. Мысль о том, как ему будет стыдно, заставляла ее страдать. С другой стороны, Максим, которому она уплатила две тысячи франков из собственного кармана, подсмеивался по поводу четырех тысяч, требуемых Бушем и Мешэн: эти субъекты обирают ее, отец взбесится, когда узнает. Поэтому она отказывала Бушу, который приставал к ней, требуя уплаты. После многих неудачных попыток он, наконец, рассердился, тем более что его давнишний план пощипать Саккара возродился с тех пор, как дела последнего шли в гору, и можно было думать, что он побоится скандала. Итак, Буш обратился к Саккару с письмом, приглашая его в свою контору посмотреть старые бумаги, найденные в улице Лагарп. При этом он намекнул в чем дело настолько ясно, что Саккар не мог не явиться. Случайно письмо Буша попало в руки Каролины, которая узнала почерк. Она вздрогнула и хотела уже отправиться к Бушу для уплаты. Но потом ей пришло в голову, что это письмо может быть по другому делу, а если и нет, то, во всяком случае, пора покончить с этой историей. В глубине души она радовалась, что может избежать тяжелого объяснения. Вечером, когда Саккар вернулся и прочел письмо с серьезным видом, но без всяких признаков смущения, она решила, что тут, вероятно, речь идет о какой-нибудь денежной афере. Однако, на самом деле, Саккар был крайне удивлен и расстроен при мысли, что попался в такие грязные лапы. Он чуял шантаж и, положив письмо в карман, с притворным спокойствием решился сходить к Бушу.

Проходил день за днем, наступила вторая неделя ноября, а Саккар, увлекаемый потоком, с которым не мог бороться, со дня на день откладывал свое решение. Курс перешел две тысячи триста франков, Саккар был в восторге, но на бирже, почувствовалось сопротивление, усиливавшееся по мере того, как курс поднимался: очевидно, группа игроков на понижение начала враждебные действия, правда еще нерешительно, аванпостными стычками. Однако раза два Саккару пришлось самому покупать акции через подставных лиц, чтобы повышение не остановилось. Начиналась гибельная система покупки собственных акций.

Однажды вечером Саккар, разгоряченный азартной игрой, заговорил о своих делах с Каролиной.

– Кажется, будет жарко! О, мы слишком сильны, слишком стесняем… Я чую Гундерманна – это его тактика: он всегда действует регулярными продажами; сегодня столько-то, завтра столько-то, увеличивая цифру, пока не сокрушит нас…

Она перебила его серьезным тоном:

– Если у него есть акции Всемирного банка, ему следует продавать их.

– Как, следует продавать?

– Конечно, мой брат говорил вам: поднимать выше 2.000 франков безумно.

Это замечание привело его в бешенство.

– Продавайте же, коли так… Да, играйте против меня; я вижу, что вы хотите моей гибели.

Она слегка покраснела, потому что как раз накануне продала тысячу акций, повинуясь настояниям брата. Да и сама она радовалась этой продаже, как акту запоздалой честности. Но так как он не предложил прямого вопроса, то она умолчала об этом, тем более что дальнейшие слова Саккара окончательно смутили ее.

– Вчера, например, нам изменили, это несомненно. Целая кипа акций была брошена на рынок и, если бы я не вмешался, курс наверно поколебался бы… Но это не Гундерманн. Его метода более медленная и, в конце концов, более убийственная… Ах, дорогая моя, я уверен в победе, а все-таки боюсь; не трудно защищать жизнь, но беда защищать деньги, свои и чужие.