Сочинения

– Понимаете, сударыня, папа не хочет продавать… Одна особа запугивает его и убеждает продать… Я не назову этой особы, потому что ей вовсе не следовало бы пугать людей… Но теперь я не позволяю ему продать. Очень нужно, ведь курс поднимается! Что за охота быть дурой, не правда ли?

– Конечно! – отозвалась Марсель.

– Вы знаете, что курс теперь две тысячи пятьсот, – продолжала Натали. – Я сама веду счеты, потому что папа не умеет писать… Наши восемь акций составляют уже двадцать тысяч франков. А? Ведь недурно!.. Папа хотел было остановиться на восемнадцати тысячах; у него был свой расчет: шесть тысяч франков мне в приданое и двенадцать тысяч ему. Это составило бы ренту в шестьсот франков, которую он, конечно, заслужил своими хлопотами… Но хорошо, что он не продал; вот у нас уже на две тысячи франков больше!.. Теперь мы хотим еще больше, мы хотим ренту в тысячу франков. И, наверно, получим, г. Саккар нам обещал… Он так добр, г. Саккар!

Марсель невольно улыбнулась.

– Так вы не выходите замуж?

– Как же, как же, выхожу, когда курс перестанет подниматься… Мы очень спешим, особенно отец Теодора, из-за своей торговли. Но что прикажете делать? Не отказываться же от денег, когда они сами валятся к вам в карман. О, Теодор очень хорошо понимает, что, чем больше будет денег у отца, тем больше останется нам в наследство. Ведь это нужно принять в расчет. Вот мы и ждем. Шесть тысяч франков давно готовы, мы могли бы обвенчаться; но пусть они лучше растут… Вы читаете статьи об акциях?

Не дождавшись ответа, она продолжала:

– Я их читаю по вечерам; папа приносит газеты… Сначала он сам их читает, потом я прочитываю еще раз вслух. Ах, как это интересно, какие чудеса они обещают. Когда я ложусь спать, я только о них и думаю, вижу их во сне. Папа тоже говорит, что видит хорошие сны. Третьего дня мы оба видели одно и то же: будто загребаем лопатой на улице монеты в сто су. Это было презабавно.

Она снова остановилась и спросила:

– Сколько у вас акций?

– У нас? Ни одной, – отвечала Марсель.

Личико Натали в рамке белокурых локонов приняло выражение глубокого сострадания. Бедняги! У них нет акций. И так как отец в эту минуту позвал ее, чтобы поручить ей отнести пакет с корректурами одному из сотрудников, она ушла, с комической важностью капиталистки, ежедневно заходящей в редакцию узнать о состоянии курсов на бирже.

Оставшись одна на скамеечке, Марсель, обыкновенно такая веселая и бодрая, погрузилась в печальное раздумье. Боже мой, какая тоскливая, какая мрачная погода! А ее бедному мужу приходится бегать по улицам в такой проливной дождь! Он так презирал деньги, что одна мысль о необходимости их добывания делала его больным; ему так тяжело было просить их даже у тех, кто был ему должен! Погруженная в раздумье, не замечая ничего, что делается вокруг, она перебирала в уме происшествия этого печального дня, тогда как кругом нее шла обычная редакционная суматоха, сновали сотрудники, посыльные, хлопали двери, то и дело раздавался звонок.

Утром около девяти часов, когда Жордан отправился разузнавать о каком-то происшествии, о котором должен был представить отчет в газету, а Марсель только что умылась и была еще в кофточке, к ним нагрянул Буш с двумя грязнейшими субъектами, не то судебными приставами, не то бандитами. Пользуясь тем, что застал ее одну, этот отвратительный Буш объявил, что заберет все ее вещи, если она не заплатит ему тотчас же. Сколько она ни спорила, не имея понятия о законных формальностях, Буш настаивал на своем с такою уверенностью, что она была совершенно сбита с толку, и поверила в законность его требований. Тем не менее, она не сдавалась, говоря, что муж не вернется даже к завтраку, что она не позволит ни к чему прикоснуться до его прихода. Тогда между тремя негодяями и молодой женщиной, полураздетой, с распущенными волосами, началась безобразная сцена, они пытались составить инвентарь, она захлопывала ящики, бросалась к дверям, чтобы не дать им унести что-нибудь. Бедная комнатка, которой она так гордилась, с четырьмя стульями, блестевшими как золото, с ситцевыми занавесками, которые она сама прибивала! Она кричала в порыве воинственной храбрости, что скорее умрет, чем позволит им ограбить ее; называла Буша канальей и вором, который не стыдится требовать семьсот тридцать франков пятнадцать сантимов, не считая новых издержек, за вексель в тридцать франков, купленный за какие-нибудь сто су вместе с тряпьем и старым железом! Они уже заплатили четыреста франков, а этот вор хочет утащить их мебель, из-за трехсот франков с лишним, которые еще осталось ему украсть! И добро бы он не знал, что они говорят правду, что они заплатили бы, если б у них были деньги. Да еще пользуется тем, что она одна, и не знает порядков, чтобы запугать ее и довести до слез. Каналья, вор, вор! Буш, в бешенстве, старался перекричать ее, колотил себя кулаками в грудь, да разве он не честный человек, разве он не заплатил за вексель свои кровные денежки? Он действует по закону, он решился покончить с этим делом. Однако когда один из грязных субъектов принялся за комод, намереваясь пересчитать белье, она так свирепо накинулась на него, угрожая поднять на ноги весь дом и улицу, что еврей поневоле смягчился. Наконец, после получасового спора, он согласился подождать до завтрашнего утра, обещая со страшными угрозами забрать у них все в случае неуплаты. О, какой позор видеть у себя этих негодяев, оскорблявших ее стыдливость, ее заветные чувства, шаривших даже в постели, заразивших своей вонью эту счастливую комнатку, так что пришлось растворить окно после их ухода!

Но в этот день Марсель ожидало еще более тяжелое огорчение. Ей пришло в голову занять необходимую сумму у родных: если это удастся, она не огорчит мужа рассказом о нашествии Буша; у нее хватит духа передать эту истории в комическом свете. Она уже представляла себе, как будет рассказывать об этой великой битве, о нашествии на их хозяйство и о своем геройском отпоре. Сердце ее порядком билось, когда она вошла в домик на улице Лежандр, домик, где она выросла, и который казался ей чужим, – такая ледяная атмосфера в нем царствовала. Ее родители собирались завтракать, и она заелась с ними, чтобы расположить их в свою пользу. Все время разговор вертелся на повышении курса акций Всемирного банка; еще накануне они поднялись на двадцать франков; и к удивлению Марсели ее мать оказалась еще более возбужденной и жадной, чем отец; она, когда-то дрожавшая при мысли о спекуляциях, теперь упрекала его в трусости с азартом убежденной женщины, готовой на всякий риск. Однажды она вышла из себя, когда он сказал, что хорошо бы продать семьдесят пять акций по курсу в две тысячи пятьсот двадцать франков и получить сто восемьдесят девять тысяч, т. е. более ста тысяч барыша. Продавать, когда «Cote financiere» обещает курс в три тысячи франков, да он с ума сошел! Ведь «Cote financiere» известна своей честностью; сам же он говорил, что этой газете можно слепо довериться. Нет, она не позволит продавать, она скорее согласится продать дом, чтобы купить новых акций. Марсель молча, с тяжелым сердцем, слушала эти страстные тирады, не зная, как и решиться попросить пятьсот франков в этом доме, охваченном игрой, наводненном финансовыми листками, заражавшими его опьяняющей атмосферой рекламы. Наконец, за десертом она решилась: им нужно пятьсот франков, иначе них продадут все имущество; родители не могут оставить их в этом несчастий. Отец тотчас съежился, с замешательством поглядывая на жену. Но мать отказала начисто. Пятьсот франков, откуда их взять? Все их капиталы помещены в различных операциях. Затем последовали старые диатрибы: когда выходишь за голяка, за человека, который пишет книжки, нужно принимать последствия своей глупости, нечего садиться на шею родным! Нет у нее денег для лентяев, которые, делая вид, что презирают деньги, только и думают, как бы прожить на чужой счет. В конце концов, Марсель должна была уйти, огорченная до глубины души, не узнавая своей матери, когда-то такой доброй и рассудительной.

На улице она шла почти бессознательно, опустив глаза, точно ожидая найти деньги на земле. Потом ей пришла в голову мысль обратиться к дяде Шаву, и она тотчас отправилась в укромную квартиру на улице Налле, чтобы застать его до ухода на биржу. Там слышался шепот и женский смех. Однако, когда дверь отворилась, капитан оказался один со своей трубкой. Он пришел в отчаяние, осыпал самого себя бранью, говорил, что у него никогда не бывает сотни франков, потому что он изо дня в день проедает свои биржевые доходы, живя свинья свиньей. Узнав об отказе Можандров, он разразился бранью: что за уроды! Он перестал бывать у них с тех пор, как повышение акций Всемирного банка свело их с ума. Недавно еще сестра назвала его сквалыжником, смеялась над его благоразумной игрой, потому что он дружески советовал им продать акции. Пусть же сломают себе шею, вот уж кого он не станет жалеть.

Снова очутившись на улице с пустыми руками, Марсель, должна была покориться судьбе и отправилась в редакцию сообщить мужу о том, что случилось утром. Необходимо было уплатить Бушу. Жордан, до сих пор не нашедший издателя для своей книги, пустился на поиски по грязным парижским улицам, не зная, куда обратиться: к друзьям, в газеты, где участвовал, рассчитывая на случай. Он просил жену вернуться домой, но она так беспокоилась, что предпочла подождать его тут же в редакции на скамеечке.

Увидав ее одну после ухода Натали, Дежуа принес ей газету.

– Не угодно ли почитать от скуки, сударыня?

Но она отказалась и, увидав Саккара, постаралась принять бодрый вид и объяснила ему, что услала мужа по хлопотливому делу, поленившись исполнить его сама. Саккар, расположенный к молодой чете, как он называл их, пригласил ее перейти в кабинет. Но она отказалась, говоря, что ей хорошо и здесь, а он не настаивал, столкнувшись, к своему удивлению, с баронессой Сандорф, выходившей из кабинета Жантру. Впрочем, они любезно улыбнулись друг другу, обменявшись значительным взглядом, как люди, которые ограничиваются легким поклоном при встрече, чтобы не афишировать своей близости.

Жантру заявил баронессе, что не решается посоветовать ей что-нибудь. Смущение его возрастало при виде прочности Всемирного банка, который не могли поколебать все усилия понижателей; конечно, Гундермаин одолеет, но Саккар может долго сопротивляться и, пожалуй, пока выгоднее действовать заодно с ним. Он убеждал ее выжидать случая, ухаживая за обоими. Самое лучшее выведывать тайны одного, чтобы воспользоваться ими самой или продать их другому, смотря по обстоятельствам. Все это он говорил шутливым тоном, точно тут и не пахло изменой; она же смеясь, обещала быть с ним заодно.

– Однако она вечно торчит у вас, наступил и ваш черед? – сказал Саккар с обычной грубостью, входя в кабинет Жантру.

Тот притворился удивленным.

– Кто?.. Ах, да, баронесса!.. Но она обожает вас… сейчас сама говорила.

Старый корсар остановил его жестом человека, которого не проведешь. И пристально посмотрел на Жантру, истаскавшегося в грубом разврате, думая, что если она уступила желанию узнать, как устроен Сабатани, то, конечно, может соблазниться пороком этой развалины.

– Не оправдывайтесь, милейший! Женщина, которая играет на бирже, способна отдаться уличному рассыльному, чтобы он отнес ей ордер.

Жантру, был задет за живое, но удовольствовался смехом, продолжая уверять, будто она заходила только поместить объявление.

Но Саккар, пожав плечами, уже забыл этот неинтересный вопрос о женщине.

Расхаживая по комнате, останавливаясь перед окном поглядеть на дождь, ливший ливнем, он с лихорадочным оживлением выражал свою радость. Да, вчера Всемирный банк поднялся еще на двадцать франков! Но с чего так взбесились продавцы? Без сомнения, он поднялся бы на тридцать франков, если бы с самого начала не был пущен в продажу целый пакет акций. Он не знал, что Каролина снова продала тысячу акций, противодействуя со своей стороны неумеренному повышению, согласно распоряжениям брата. Конечно, Саккар не мог жаловаться в виду возрастающего успеха, и все-таки его грызло какое-то глухое чувство страха и гнева. Он кричал, что жиды поклялись погубить его, что каналья Гундерманн стоит во главе целого синдиката понижателей. Ему говорили об этом на бирже, утверждают, будто сумма в триста миллионов франков назначена синдикатом для игры на понижение. Разбойники! Он не упоминал о другого рода слухах, усиливавшихся с каждым днем; говорили, что прочность банка очень сомнительна, указывали факты, симптомы близких затруднений, хотя еще не могли поколебать слепую веру публики.

Но дверь неожиданно отворилась, и вошел Гюрэ с своим обычным видом простака.

– А, вот и вы, Иуда? – сказал Саккар.

Гюрэ, узнав, что Ругон окончательно решился оставить брата, снова перебежал на сторону министра, так как был уверен, что вражда Ругона с Саккаром неизбежно кончится катастрофой Всемирного банка. Чтобы получить прощение, он снова стал служить на посылках у великого человека, рискуя получать ругательства и пинки.

– Иуда, – повторил он с тонкой улыбкой, освещавшей иногда его грубое мужицкое лицо, – во всяком случае, честный Иуда, явившийся с целью бескорыстно предупредить учителя, которого он предал.

Но Саккар, делая вид, что не хочет слушать, крикнул торжествующим тоном:

– Каково, пять тысяч пятьсот двадцать вчера, пять тысяч пятьсот двадцать пять сегодня!

– Знаю, я сейчас продал.

Гнев, который Саккар старался скрыть под видом шутки, вдруг прорвался.

– Как, вы продали?.. А, так вы решились на полный разрыв. Вы бросаете меня ради Ругона, вы за Гундерманна?

Депутат смотрел на него с изумлением.

– За Гундерманна? С какой стати? Я за свои интересы, только и всего! Вы знаете, я не охотник рисковать. Нет, слуга покорный, я предпочитаю продать, раз это можно сделать с хорошим барышом. Может быть, поэтому я и не терял никогда.

Он снова улыбался, как хитрый и благоразумный нормандец, который пожинает свою жатву, не горячась.

– Администратор общества, – с гневом продолжал Саккар. – Кто же будет доверять банку, что подумает публика, видя, что вы продаете в самом разгаре повышения? Черт возьми, после этого я не удивляюсь, что наши успехи кажутся сомнительными, что нам предвещают крах… Эти господа продают, все продают! Это паника.

Гюрэ отвечал неопределенным жестом. В глубине души ему было все равно, он обделал свои дела. Теперь он думал только, как бы исполнить поручение Ругона с наименьшим, ущербом для себя.

– Я говорил вам, мой милый, что хочу предупредить вас… Вот в чем дело. Будьте благоразумны, ваш брат бесится и откажется от вас начисто, если вы будете побеждены.

Саккар подавил свой гнев.

– Он поручил вам передать мне это?

После некоторого колебания депутат решил, что лучше будет сознаться.

– Ну, да, поручил… О, не думайте, что нападки «Надежды»– играют какую-нибудь роль в его раздражении. Он выше этих уколов самолюбию. Нет, но подумайте сами, какой помехой его Деятельности является кампания в пользу католиков, предпринятая вашей газетой. Со времени этих несчастных усложнений с Римом он возбудил против себя все духовенство и еще недавно должен был осудить одного епископа за злоупотребления… А вы, как нарочно, выбираете для нападок на него такой момент, когда он едва может сопротивляться либеральному движению, вызванному реформами 19 января, на которые он согласился только из желания приостановить поток… Вы, его брат, подумайте, может ли он быть доволен?

– В самом деле, – насмешливо отвечал Саккар, – это очень гнусно с моей стороны… Мой бедный братец, готовый на все, лишь бы остаться министром, управляет во имя принципов, с которыми боролся вчера, и обижается на меня за то, что не может сохранить равновесия между правой, раздраженной на него за измену, и третьим сословием, которое жаждет власти. Вчера, желая успокоить католиков, он изрек свое знаменитое «никогда», клялся, что Франция не позволит Италии отобрать Рим у папы. Сегодня, напуганный либералами, он старается поладить и с ними, он готов задушить меня, чтобы угодить им… Эмиль Оливье отделал его в палате.

– О, – перебил Гюрз, – ему по-прежнему доверяют в Тюльери, император прислал ему орден с алмазами.