Сочинения

– Послушайте, друг мой… Подумайте: наши три тысячи акций составили более семи с половиной миллионов. Согласитесь, что это неожиданная, необычайная прибыль. Но эти деньги ужасают меня, я не могу поверить, что они принадлежат нам… Впрочем, дело не в нашем личном интересе. Подумайте об интересах всех тех, кто доверил свое состояние в ваши руки, об ужасающей массе миллионов, которыми вы рискуете. К чему поддерживать это безумное повышение, к чему еще подгонять его? Я слышу со всех сторон, что катастрофа неизбежна, неминуема… Нельзя подниматься бесконечно, да и нет никакого стыда в том, что акции будут представлять свою действительную стоимость: в этом спасение дома.

Но он порывисто вскочил.

– Я хочу добиться курса в три тысячи франков… Я покупал, и буду покупать, хотя бы пришлось лопнуть… Да, пусть я лопну, пусть все лопнет со мною, но я создам, и буду поддерживать курс в три тысячи франков!

После ликвидации 15 декабря курсы поднялись до двух тысяч восьми сот, потом до двух тысяч девятисот франков. Наконец, 21-го курс в три тысячи франков был объявлен на бирже среди гула обезумевшей толпы. Истина, логика исчезли, понятие о ценности утеряло всякий реальный смысл. Ходили слухи, что Гундерманн, вопреки своему обычному благоразумию, рисковал отчаянно; в течение нескольких месяцев он бил на понижение, потери его росли с каждой ликвидацией, по мере повышения, огромными скачками, и на бирже начинали шептаться, что он чего доброго сломит шею. Все головы пошли кругом; ожидали чудес.

В этот момент Саккар, на вершине своей славы, терзаясь смутным предчувствием падения, был царем. Когда его карета подъезжала к великолепному дворцу Всемирного банка, лакей расстилал ковер от ступенек прихожей до мостовой, и только тогда он удостаивал выйти из кареты и шествовал, как властитель, стопы которого не должны касаться улицы.

X

В день ликвидации, в конце декабря, шум и гам стоял в большом биржевом зале с половины первого. Возбуждение росло и заканчивалось этим последним днем битвы, лихорадочной суматохи, в которой уже чувствовалось начало решительного сражения. На улице стоял жестокий мороз, но яркое зимнее солнце, посылая косые лучи сквозь высокие окна, придавало веселый вид пустынному залу, с угрюмыми колоннами, печальным сводом, аллегорическими картинами, еще усиливавшими унылое впечатление.

Понижатель Мозер, более чем когда-либо желтый и беспокойный, столкнулся с повышателем Пильро, гордо шагавшим на своих длинных, как у цапли, ногах.

– Вы знаете, говорят, что…

Но он должен был возвысить голос, так как слова его терялись в неумолчном жужжании толпы, гудевшей, как река в половодье.

– Говорят, что в апреле будет объявлена война… Да эти чудовищные вооружения и не могут кончиться иначе. Германия не даст нам времени применить новый военный закон, который будет вотироваться в палате… Кроме того, Бисмарк…

Пильро расхохотался.

– Отстаньте вы с вашим Бисмарком!.. Я разговаривал с ним нынче летом, когда он был в Париже, целые пять минут. Он отличный малый… Чего же вам нужно, если даже подавляющий успех выставки не удовлетворяет вас? Нет, милый мой, Европа наша.

Мозер сокрушенно покачал головой и продолжал высказывать свои опасения. Состояние рынка слишком хорошо; это нездоровое благополучие так же обманчиво, как здоровье чересчур тучных людей. Выставка породила избыток дел, создала гибельное увлечение; игра превращается в чистое безумие. Да вот, например, Всемирный банк со своим трехтысячным курсом – разве это не сумасбродство?

– Ах, вот вы куда клоните! – воскликнул Пильро и затем произнес, скандируя каждый слог.

– Сегодня вечером, любезнейший, курс поднимется до трех тысяч шестидесяти… Вы все полетите кувырком – вот вам мое слово.

Понижатель слегка свистнул в знак презрения, хотя на деле легко поддавался страху, и, задрав голову с притворным спокойствием, принялся рассматривать женщин, видневшихся наверху, на телеграфной галерее, и с любопытством поглядывавших на шумную залу, куда вход был им запрещен. Гербы с именами городов, капители и карнизы тянулись в сероватой перспективе, испещренной желтыми пятнами от сырости.

– Ба, это вы! – воскликнул Мозер, опуская глаза и узнавая Сальмона, который стоял перед ним со своей вечной глубокомысленной улыбкой.

Потом, смущенный этой улыбкой, в которой почему-то увидел одобрение словам Пильро, он прибавил:

– Ну, что ж, если знаете что-нибудь, скажите… Мой расчет очень прост. Я с Гундерманном, потому что Гундерманн – это Гундерманн, не правда ли?.. С ним всегда кончится хорошо.

– Но, – заметил Пильро насмешливо, – кто вам сказал, что Гундерманн играет на понижение?

Мозер остолбенел. Давно уже на бирже толковали, что Гундерманн преследует Саккара, играет на понижение против Всемирного банка, намереваясь задушить его при какой-нибудь ликвидации, наводнив рынок своими миллионами, и если этот день начался так лихорадочно, то только потому, что все ожидали решительной битвы, одной из тех битв, которые кончаются гибелью какой-нибудь из армий. Но разве можно быть в чем-нибудь уверенным, в этом мире лжи и коварства? То, что сегодня кажется несомненным и твердо доказанным, завтра, при малейшей перемене ветра, становится источником мучительных сомнений.

– Вы не хотите признать очевидности, – пробормотал Мозер. – Без сомнения, я не видал ордеров, и нельзя ничего утверждать… А вы, Сальмон, что вы скажете? Гундерманн не может сдаться, черт побери!

Он не знал, что думать, видя безмолвную улыбку Сальмона, которая, казалась ему, приняла необычайно тонкое выражение.

– Ах, – начал он снова, указывая подбородком на толстяка, проходившего мимо них, – вот если бы этот сказал, что делать, я бы перестал сомневаться. Это светлая голова.

Это был знаменитый Амадье, до сих пор окруженный ореолом своей аферы с Сельзисскими рудниками, где акции, купленные по пятнадцати франков, дали пятнадцать миллионов, хотя он ничего не предвидел, не рассчитал, и действовал на авось. Его прославляли за великие финансовые способности, и целая свита вечно таскалась за ним, подслушивая его малейшие словечки и играя сообразно их смыслу.

– Ба! – воскликнул Пильро, защищая свою любимую теорию игры на авось. – Самое лучшее следовать своим идеям, наудачу… Все дело в счастье. Одному везет, другому нет! Коли так, нечего и раздумывать долго. Всякий раз, когда я раздумывал, я терпел неудачу… Слушайте, пока этот молодец на своем посту, и смотрит, словно собирается все проглотить – я покупаю!

Он указал на Саккара, который только что вошел и поместился на своем обычном месте, подле колонны у первой арки на левой стороне. Как все представители крупных домов, он имел свое определенное место на бирже, где его всегда могли найти агенты и клиенты. Только Гундерманн никогда не являлся в биржевую залу; даже не имел в ней официального представителя; но все чувствовали, что за него стоит целая армия, которой он управляет, как полновластный вождь, посредством легиона агентов и маклеров. Против этой-то незримой армии боролся – открыто и лицом к лицу – Саккар. Позади него у колонны стояла скамейка, но он никогда не садился, и простаивал все время, пока тянулось собрание, презирая усталость. Только иногда, забывшись, он прислонялся к колонне, которая от частого прикосновения людей почернела и отполировалась на высоту человека. Эта жирная, блестящая полоса вдоль стен, дверей и лестниц – пот и грязь многих поколений игроков и воров – выглядела очень характерно на сероватом фоне здания. Саккар, элегантный и шикарно одетый, как все биржевики, в сюртуке тонкого сукна и ослепительном белье, имел вид любезного и беззаботного человека среди этих стен с черным бордюром.

– Знаете, – сказал Мозер, понизив голос, – говорят, что он поддерживает повышение, покупая собственные акции. Если Всемирный банк играет со своими бумагами – он погиб.

Но Пильро протестовал.

– Опять-таки сплетня!.. Разве можно разобрать, кто продает и кто покупает?.. Он действует ради клиентов своего дома: это очень естественно. Действует, конечно, и за себя, потому что он должен играть.

Мозер не настаивал. Никто еще на бирже не решался утверждать наверняка, что Саккар действительно ведет эту гибельную кампанию, покупая акции на счет общества, под прикрытием подставных лиц, Сабатани, Жантру и других, в особенности служащих банка. Об этом ходили только смутные слухи, передававшиеся шепотом из уст в уста, вечно возобновлявшиеся без всяких доказательств. Сначала он действовал благоразумно, поддерживая курс, перепродавая акции, как только представлялась возможность, чтобы пускать в оборот капиталы и не слишком загромождать кассы. Но мало-помалу он был увлечен борьбой и теперь предвидел необходимость усиленных покупок, чтобы оставить за собой поле битвы. Он уже сделал надлежащие распоряжения и сохранял обычный веселый и спокойный вид, хотя и не был уверен в успехе, и терзался сомнениями, сознавая, что вступил на крайне опасный путь.

Внезапно Мозер, который все время вертелся за спиной Амадье, толковавшего с каким-то невзрачным человеком, по-видимому, о важных делах, вернулся в страшном волнении.

– Слышал, своими ушами слышал… Он говорил, что Гундерманн дал ордеров на продажу более чем на десять миллионов… О, я продаю, продаю, продам все до последней рубашки!

– Десять миллионов, черт побери! – продолжал Пильро слегка изменившимся голосом. – Да это настоящая резня!

Толпа гудела все громче и громче, толкуя о поединке Саккара с Гундерманном. Невозможно было разобрать отдельных слов, но весь этот гул, это неумолчное жужжание происходило вследствие разговоров, предметом которых было холодное, логическое упорство одного, решившегося продавать, и лихорадочная страсть другого, как думали, покупавшего собственные акции. Противоречивые новости передавались сначала шепотом, потом во все горло. Одни кричали, желая быть услышанными в общей суматохе, другие таинственно наклонялись к уху собеседника и говорили шепотом, даже когда им нечего было сказать.

– Э, я все-таки бью на повышение, – сказал Пильро, снова воспрянув духом. – Погода отличная, все пойдет в гору.

– Все лопнет, – уныло возразил Мозер. – Скоро будет дождь, у меня был припадок сегодня ночью.

Но Сальмон, слушавший их обоих, улыбнулся так загадочно, что оба остались в нерешимости. Уж не изобрел ли этот дьявол, этот дока, так тонко понимавший игру, какой-нибудь третий способ – ни на повышение, ни на понижение?

Толпа льстецов и клиентов, окружавшая Саккара у его колонны, росла. Ежеминутно протягивались к нему руки, и он пожимал их ласково и крепко, возбуждая в каждом надежду на победу. Многие подходили, обменивались с ним двумя-тремя словами и отходили сияя. Иные упорно оставались подле него, гордые тем, что принадлежат к его партии. Он даже не помнил фамилии многих из тех, кто обращался к нему, хотя неизменно отвечал любезностями. Так капитан Шав должен был напомнить ему фамилию Можандра: они помирились недавно и капитан уговаривал его продать акции, но рукопожатие директора снова воспламенило надежды Можандра. Затем явился Седилль, член правления, шелковый фабрикант, посоветоваться с Саккаром. Его торговый дом еле держался; все его состояние было связано с делами Всемирного банка, так что понижение грозило ему гибелью. Терзаясь беспокойством, озабоченный к тому же поведением своего сына Гюстава, который бил баклуши у Мазо, он нуждался в поддержке и утешении. Саккар потрепал его по плечу, и он отошел, полный доверия и пыла. За ним потянулась целая вереница: банкир Кольб, который давно уже реализовал свои акции, но не упускал из вида благоприятного случая; маркиз де-Богэн, посещавший биржу со снисходительным величием грансеньера, якобы для забавы и развлечения; даже Гюрз, неспособный долго сердиться, всегда готовый увиваться около сильных мира до дня окончательной катастрофы и явившийся посмотреть, нельзя ли подцепить еще что-нибудь на свою долю. Но все расступились, когда появился Дегрэмон. Это была важная особа; все заметили его любезность, шутливые приятельские манеры. Игроки на повышение просияли, так как он пользовался репутацией ловкого человека, который сумеет оставить дом, лишь только затрещат половицы. Очевидно, Всемирный банк еще не затрещал. Подходили и другие, обменивавшиеся взглядами с Саккаром: его поверенные, служащие, которым он поручал покупку акций. Большинство покупало и для себя, так как горячка игры свирепствовала среди служебного персонала на Лондонской улице, разжигая страсти, побуждая свои жертвы вечно держаться настороже, подслушивать, гоняться за справками. Так, раза два Сабатани прошел мимо Саккара, со своей изнеженной грацией, делая вид, что даже не замечает своего патрона; тогда как Жантру, стоя в нескольких шагах от него, казалось, углубился в чтение депеш иностранных бирж, вывешенных в рамке за проволочной сеткой. Массиас, вечно на побегушках, протискиваясь сквозь толпу, слегка кивнул головой, без сомнения давая знать об исполнении какого-нибудь поручения. И по мере того, как приближался час открытия биржи, толкотня и суматоха усиливались, наполняя зал гулом и грохотом, напоминавшим грохот прибоя.

У корзины остановились Мазо и Якоби, вышедшие из кабинета маклеров рядышком, точно закадычные друзья. Тем не менее, они были врагами, – и знали это, – врагами, бившимися не на живот, а на смерть уже несколько недель, причем битва должна была неминуемо кончиться гибелью одного из них. Мазо, маленького роста, стройный, веселый живчик, всей своей фигурой обличал человека, которому везет, который в тридцать два года получил должность по наследству, тогда как Якоби, старый поверенный, добившийся, наконец, маклерства, благодаря клиентам, которые осуждали его деньгами, отяжелевший от старости, лысый и с проседью детина, с широким лицом добродушного игрока, медленно передвигал свое грузное брюхо. Оба с записными книжками в руках говорили о погоде, точно там в этих книжках и речи не было о миллионах, которыми они собирались обменяться, как ружейными залпами, в убийственной схватке спроса и предложения.

– Каков морозец, а?

– О, чудесный, я даже пришел пешком.

Остановившись у корзины, обширного круглого бассейна еще не загроможденного ненужными бумагами, марками, которые туда бросают, они продолжали болтать о пустяках, облокотившись на барьер, обитый красным бархатом, и искоса поглядывая кругом.

Четыре прохода, в форме креста, образуемого перилами, и расходившиеся в виде четырех ветвей от корзины, представляли святилище, куда публика не допускалась; впереди между ветвями находилось с одной стороны отделение наличного счета, где заседали три котировщика, на высоких стульях, перед огромными книгами; тогда как с другой стороны, менее обширное и открытое для публики отделение, прозванное за свою форму «гитарой», давало возможность служащим и спекулянтам переговариваться непосредственно с маклерами. Позади, в углу, образованном двумя ветвями, находилось отделение французских рент, в котором каждый маклер имел особого представителя, конторщика, с особой записной книжкой, как и в отделении наличного счета, так как сами маклера, собравшиеся вокруг корзины, занимались исключительно операциями на разницу, всецело отдаваясь славному делу – игре.

Заметив в проходе налево своего поверенного Бертье, Мазо подошел к нему и обменялся с ним несколькими словами. Поверенные могли входить только в проход, но должны были держаться на почтительном расстоянии от окружавшего корзину барьера, обитого красным бархатом, к которому не смели прикасаться руки профанов. Каждый день Мазо приходил, таким образом, на биржу с Бертье и двумя конторщиками – для наличного счета и рент, – к которым большею частью присоединялся и ликвидатор. Кроме того, одному из служащих поручались телеграммы, большею частью Флори, лицо которого все более и более зарастало бородой, так что теперь из нее светились только его мягкие глаза. Со времени выигрыша в десять тысяч франков после Садовой, Флори, сбитый с толку требованиями Шюшю, которая сделалась капризной и жадной, играл отчаянно, впрочем, без всякого расчета, слепо доверяясь счастью Саккара. Ордера, телеграммы, проходившие через его руки, указывали ему, что делать.

Как раз в эту минуту он сбежал с телеграфа, помещавшегося во втором этаже, с целой кипой телеграмм и велел сторожу позвать Мазо. Последний, оставив Бертье, подошел к гитаре.

– Нужно ли разобрать и переписать их сегодня же, сударь?

– Разумеется, если их такая куча… Что это такое?

– О, насчет Всемирного банка, почти все ордера на покупку.