Сочинения

Но Саккар повторил невозмутимым тоном, со спокойной уверенностью человека, знающего силу денег, когда они предлагаются чистоганом:

– Я дам вам двести франков.

В конце концов, еврей, сознавая, что сделка выгодна, согласился с бешенством, со слезами на глазах!

– Я слишком слаб. Что за мерзкое ремесло!.. Честное слово, меня грабят, меня обирают… Что ж, благо вы здесь, не стесняйтесь, берите векселя, да, вон в той куче, берите за свои двести франков.

Написав расписку и письмо судебному приставу, у которого хранилось дело Жордана, Буш перевел дух. Он был до такой степени взволнован, что отпустил бы Саккара, не вспомнив о его деле, если бы не вмешалась Мешэн, до сих пор сидевшая молча и неподвижно:

– А дело? – сказала она.

Буш вспомнил и возрадовался, что может отомстить. Но весь его план, рассказ, вопросы, подготовленные заранее, все это разом испарилось, так ему хотелось поскорее приступить к делу.

– Да, да, правда!.. Я вам писал, г. Саккар. Нам нужно свести один старый счетец.

Он протянул руку и достал дело Сикардо.

– В 1852 г., живя в меблированном доме, на улице Лагарп, вы подписали двенадцать векселей по пятидесяти франков на имя девицы Октавии Шавайль… Вот эти векселя. Они остались неоплаченными; вы исчезли, не оставив адреса прежде, чем кончился срок первому. А главное, они подписаны вымышленным именем Сикардо, именем вашей первой жены…

Саккар смотрел и слушал, бледнея. Невыразимое волнение охватило его, прошлое восставало в его памяти, возбуждая в нем чувство гибели, падения, точно какая-то громадная, темная масса нависла над его головой. В первую минуту он совершенно потерял голову и пробормотал:

– Как вы могли узнать об этом?.. Откуда у вас эти бумаги?..

Потом, дрожащими руками, торопливо достал бумажник, желая поскорей уплатить и получить эти проклятые документы.

– Процентов нет, не правда ли?.. Шестьсот франков!.. О, можно бы поторговаться, но я предпочитаю заплатить без разговоров.

Он протянул Бушу шесть банковых билетов.

– Сию минуту! – воскликнул Буш, отталкивая деньги. – Я еще не кончил. Дама, которую вы видите здесь – родственница Октавии; документы принадлежат, ей, и я хлопочу только ради нее… Бедная Октавия осталась калекой после вашего насилия. Она испытала много горя и умерла в ужасной нищете у этой дамы, которая ее приютила… Если угодно, она сама может вам рассказать об этом…

– Ужасная история! – пропищала Мешэн, прерывая свое молчание.

Саккар обернулся к ней. Он совсем забыл об этой особе, втиснутой между бумаг, как наполовину опорожненный бурдюк. Она всегда возбуждала в нем беспокойство, своей сомнительной профессией – профессией хищной птицы, подбирающей потерявшие цену акции; и вот оказывается, что она причастна к этой неприятной истории.

– Конечно, она была несчастна, это досадно… – бормотал он, – Но если она умерла, то я не вижу… Впрочем, вот шестьсот франков.

Буш вторично отказался от денег.

– Виноват, вы еще не все знаете; у нее был ребенок… Да, ребенок, которому теперь четырнадцатый год и который похож на вас, как две капли воды, так что вы не можете отрицать родства.

Ошеломленный Саккар повторил несколько раз:

– Ребенок, ребенок…

Потом, внезапно, положил банковые билеты обратно в бумажник и сказал с апломбом и очень весело:

– Э, да вы смеетесь надо мной? Если есть ребенок, я не дам ничего… Он наследовал матери, он и получит по векселям и все, что я дам сверх векселей… Ребенок! Да это очень мило, это очень естественно, нет ничего дурного иметь ребенка. Напротив, я очень рад, это меня молодит, честное слово!.. Где он? Я хочу его видеть. Почему вы не отвели меня к нему с самого начала?

Буш, в свою очередь ошеломленный, вспомнил о нерешимости, о бесконечных колебаниях Каролины, не знавшей, как и сообщить Саккару о ребенке. Совершенно сбитый с толку, он пустился в самые бестолковые объяснения и разом вывалил все: рассказал о шести тысячах франков, об издержках Мешэн… о двух тысячах, полученных в задаток от Каролины, об ужасных инстинктах мальчика и о его поступлении в Дом трудолюбия. Саккар со своей стороны приходил в негодование при каждой новой детали. С какой стати шесть тысяч франков! Кто ему поручится, что они не ограбили мальчишку?

Задаток в две тысячи франков! Они осмелились вытребовать две тысячи франков у его знакомой? Да это воровство, шантаж! Ребенок дурно воспитан – и они же требуют с него деньги за дурное воспитание! Да что они, за дурака его считают, что ли?

– Не дам ничего, – кричал он, – слышите! Не рассчитывайте вытянуть хоть су из моего кармана.

Буш, посинев от злобы, выпрямился перед столом.

– Увидим, я притяну вас к суду!

– Полно врать! Правосудие не занимается этими делами… А если вы рассчитываете запугать меня скандалом, так это еще глупее, потому что мне плевать на все! Ребенок! Да это мне очень лестно.

И так как Мэшен загораживала дверь, он должен был оттолкнуть ее, чтобы выйти. Она задыхалась, и крикнула ему вслед своим пискливым голосом:

– Каналья, бессердечный!

– Я с вами разделаюсь! – прорычал Буш, захлопывая дверь.

Саккар был так возбужден, что велел кучеру ехать немедленно в улицу Сен-Лазар. Он спешил увидеть Каролину, обратился к ней без всякого стеснения и тотчас выбранил ее за выданные Бушу две тысячи франков.

– Как же можно так бросать деньги, дорогая моя?.. Почему вы не посоветовались со мною?

Увидев, что он знает, наконец, об этой истории, она некоторое время сидела молча. Теперь ей нечего было скрывать, после того как другой взял на себя труд уведомить его. Тем не менее, она колебалась, сконфуженная за этого человека, который говорил с ней, как ни в чем не бывало.

– Я не хотела огорчить вас… Этот несчастный ребенок был до такой степени испорчен!.. Я бы давно вам рассказала, но…

– Но что?.. Признаюсь, ничего не понимаю.

Она не пыталась объяснить ему или оправдаться, охваченная припадком грусти и равнодушия ко всему; тогда как он продолжал восклицать, в восторге, действительно помолодевший:

– Бедный мальчишка! Я буду любить его, уверяю вас… Вы хорошо сделали, что поместили его в Дом трудолюбия, чтобы очистить немножко его от грязи. Но мы возьмем его оттуда, найдем ему учителей… Завтра я пойду посмотреть на него, да, завтра же, если только позволят дела!

На другой день было заседание совета, прошли два дня, потом неделя, а Саккар не мог улучить минуты. Он часто вспоминал о ребенке и откладывал свое посещение, уступая увлекавшему его потоку.

В начале декабря курс поднялся до двух тысяч семисот франков среди общей горячки, по-прежнему заржавшей биржу своим болезненным дыханием; что всего хуже, сомнительные слухи росли: все кричали о неизбежной катастрофе, а курс все-таки поднимался безостановочно, вследствие одного из тех безумных увлечений, которые слепы перед очевидностью. Саккар жил в ореоле своего кажущегося триумфа, как бы озаренный блеском золотого дождя, изливавшегося над Парижем, но достаточно проницательный, чтобы чувствовать, что почва колеблется под его ногами и грозит крушением. Хотя он оставался победителем при каждой ликвидации, но по-прежнему возмущался усилиями понижателей, потери которых достигали уже громадных размеров. С чего же проклятые жиды взбесились? Ведь так или иначе конец наступит и без них. Больше всего его бесила измена своих, солдат Всемирного банка; он чуял, что многие из них теряют веру, переходят на сторону Гундерманна и продают, торопясь реализовать акции.

Однажды, когда Саккар изливал свое негодование перед Каролиной, она решилась, наконец, признаться:

– Знаете, друг мой, ведь я тоже продала… Я только что продала последнюю тысячу наших акций по курсу две тысячи семьсот.

Он не верил своим ушам, точно услышав о самой черной измене.

– Вы продали, вы! Боже мой!

Она взяла его за руки и пожала их с искренним огорчением, напоминая ему, что она и брат предупреждали его. Гамлэн, до сих пор остававшийся в Риме, посылал ей письма, полные смертельного беспокойства по поводу этого неумеренного и необъяснимого повышения, которое нужно остановить, во что бы то ни стало, даже рискуя провалиться. Еще накануне она получила письмо с формальным приказанием продать. И она продала.

– Вы, вы! повторял Саккар. – Так это вы шли против меня, это вас я чувствовал в тени, ваши акции покупал!

Против обыкновения он не вышел из себя, но тем сильнее было ее огорчение; она попыталась уговорить его, заставить отказаться от этой беспощадной борьбы, которая может кончиться только гибелью.