Сочинения

– Ничего, сударыня, кроме того, что вы, без сомнения, уже сами знаете.

Затем он ушел, думая: «Ага, ты упрямилась, пусть же тебе достанется на орехи. Другой раз будешь любезнее». Никогда она не казалась ему такой привлекательной; теперь он был уверен в победе.

Но, вернувшись на площадь, он заметил Гундерманна, выходившего из улицы Вивьенн, и сердце его замерло. Издали он казался маленьким, но это был он, со своей медленной походкой, бледным лицом, закинутой головой, манерой двигаться среди толпы, никого не замечая, точно он прогуливался один в своем королевстве. Саккар с ужасом следил за ним, стараясь объяснить каждое его движение. Вот к нему подошел Натансон, – ну, все погибло! Но агент удалился с обескураженным видом, и Саккар вздохнул вольнее. Решительно, у банкира такой же вид, как всегда. И вдруг его сердце запрыгало от радости. Гундерманн вошел в кондитерскую за конфетами для внучек; то был верный признак: в дни кризисов он никогда не заходил в кондитерскую.

Пробило час, колокол возвестил об открытии биржи. Это было достопамятное собрание, одна из тех великих катастроф, крахов на повышение, крайне редких в истории биржи, память которых долго живет в легендах. Сначала, в удушливой жаре, курсы падали по-прежнему. Потом, как отдельные выстрелы перед началом битвы, раздались одинокие объявления о покупке. Но все-таки дела шли вяло при общем недоверии. Покупки участились, посыпались со всех сторон, в кулисе, в паркете, только и слышны были голоса Натансона, Мазо, Якоби, Деларока, кричавших, что они берут все фонды, по какой угодно цене; толпа содрогнулась, загудела, волнение росло, но никто еще не осмеливался рискнуть, все были сбиты с толку этим неожиданным поворотом. Курсы слегка поднялись; Саккар успел дать новые поручения Массиасу для Натансона. Наткнувшись на Флори, бежавшего куда-то, он попросил его передать Мазо записку с требованием покупать, покупать, во что бы то ни стало, так что Флори, прочитав записку и почувствовав прилив веры в своего кумира, купил и на свою долю. В ту самую минуту – без четверти два – над биржей разразилось известие: Австрия уступает Венецию императору; война кончена. Откуда оно явилось? Бог знает! Отовсюду, с неба свалилось! Кто-нибудь да принес его, конечно; и все толковали о нем, толпа загудела, как прилив в равноденствие. Курсы стали подниматься страшными скачками. Прежде чем прозвонил колокол, возвещавший закрытие биржи, они поднялись на сорок, на пятьдесят франков. Наступила страшная сумятица, одна из тех битв, в которых офицеры и солдаты смешиваются в беспорядке, оглушенные, ослепленные, стараясь только спасти свою шкуру, не имея ясного представления о положении дел. Пот струился со всех лиц, неумолимое солнце превращало биржу в чистое пекло.

Когда стали подводить счеты при ликвидации, выяснились огромные потери. Поле битвы было усеяно трупами и ранеными. Мозер, игрок на понижение, оказался в числе наиболее потерпевших. Пильро жестоко поплатился за малодушие, заставившее его в первый раз в жизни усомниться в повышении. Можандр потерял пятьдесят тысяч франков: его первая серьезная потеря, от которой он и жена слегли в постель. Баронессе Сандорф пришлось уплатить такую разницу, что Делькамбр, как говорили, отказался платить; она задыхалась от злобы и гнева при мысли о муже, который узнал о депеше раньше самого Ругона, и ничего не сказал ей. Но больше всего потерпел главный, еврейский байк. Один Гундерманн потерял восемь миллионов. Это всех изумило: как могло случиться, что он не получил сведений заблаговременно, он, признанный властелин рынка, у которого министры служили на посылках, от которого зависели целые государства! Очевидно, тут играла роль какая-нибудь дикая случайность. Это было неожиданное, глупое поражение, наперекор разуму и логике.

Тем не менее, все толковали об этом событии, и Саккар прослыл за гения. Он одним взмахом руки подобрал почти все деньги, потерянные игравшими на понижение. Лично на его долю досталось два миллиона. Остальное попало в кассу Всемирного банка или, лучше сказать, в руки членов правления. Он с трудом убедил Каролину, что доля Гамлэна в этой законной победе над жидами не меньше миллиона. Гюрз, участвовавший в компании, откроил себе царский кусочек. Остальные, Дегрэмон, маркиз Богэн, тоже не заставили себя просить. Все вотировали благодарность и поздравление великому директору. Одно сердце в особенности пылало благодарностью к Саккару, сердце Флори, который получил целое состояние, десять тысяч франков, давшее ему возможность нанять для m-lle Шюшю небольшую квартирку на углу улицы Кондорсэ, и проводить вечера вместе с нею, Гюставом Седиллем и Жерменой Кер в дорогих ресторанах. В редакции пришлось ублаготворить Жантру, который выходил из себя, узнав, что от него все скрыли. Только Дежуа был печален; ему суждено было навсегда сохранить горькое воспоминание о том, как однажды вечером он чуял в воздухе состояние, но пропустил его мимо рук.

Это первый триумф Саккара совпадал, по-видимому, с апогеем процветания империи. Он был участником ее величия, она бросала на него отблеск своей славы. В тот самый вечер, когда он поднялся среди общего крушения, когда биржа представляла из себя поле, усеянное трупами, Париж осветился иллюминацией точно после великой победы; праздники в Тюльери, гулянья на улицах прославляли величие и славу Наполеона III, властителя Европы, в которому короли обращались за посредничеством, уступая ему целые провинции, лишь бы он рассудил их дело. Правда, в палате раздавались протестующие голоса, пророчившие великие бедствия в будущем, вследствие усиления Пруссии, поражения Австрии, неблагодарности Италии. Но гневные восклицания и смех заглушали эти беспокойные голоса, и Париж, центр мира, после битвы при Садовой, был залит огнями, – в ожидании темных ненастных ночей, освещенных только багровым блеском граната. В этот вечер Саккар, в восторге от своего успеха, бродил по улицам, по площади Согласия, по Елисейским полям, по тротуарам, освещенным плошками. Стиснутый в толпе гуляющих, ослепленный блеском иллюминации, он готов был думать, что этот праздник дается в честь его: разве он не остался также победителем среди общей гибели? Одно только портило несколько его радость – гнев Ругона, который, вне себя от бешенства, выгнал Гюрз, догадавшись, каким образом произошла катастрофа на бирже. Так значит, он вовсе не оказался добрым братом и не думал сообщать ему депеши! Что ж, обойтись без его содействия? Атаковать всемогущего министра? Внезапно, перед дворцом Почетного Легиона, увенчанным огненным крестом, ярко сиявшим на черном небе, он принял смелое решение; и опьяняемый шумом толпы и развевающимися флагами, вернулся домой, на улицу Сен-Лазар, по залитому огнями Парижу.

Спустя два месяца, Саккар, окрыленный своей победой над Гундерманном, решился расширить операции Всемирного банка. В общем собрании, состоявшемся в конце апреля, был представлен баланс за 1864 год. Оказалось девять миллионов прибыли, считая в том числе двадцать франков премии на каждую из пятидесяти тысяч новых акций, со времени удвоения капитала. Издержки на устройство дела были вполне оплачены, акционеры получили свои пять на сто, а члены правления десять на сто; в запасный фонд было отложено пять миллионов, а оставшийся миллион дал возможность распределить дивиденд по десяти франков на акцию. Для общества, существовавшего не более двух лет, это был прекрасный результат. Но Саккар действовал с лихорадочною быстротой, применяя к финансовой почве метод интенсивной культуры, удобряя и перерабатывая землю с риском погубить урожай. Он провел сначала в совете, потом на экстренном общем собрании 15 сентября проект нового удвоения капитала, предложив возвысить его до ста миллионов, вместо пятидесяти, посредством выпуска ста тысяч новых акций, которые будут разобраны прежними акционерами. Но на этот раз акции были выпущены по 675 франков, с премией в 175, предназначенной для запасного фонда. Возрастающие успехи, новые и удачные аферы, наконец, великие предприятия Всемирного банка оправдывали это удвоение капитала; надо же было придать дому важность и значение, которого он заслуживал по своим предприятиям. Впрочем, результат немедленно обнаружился: акции, стоявшие в течение нескольких месяцев на одном уровне, около семисот пятидесяти франков, поднялись до девятисот, в течение трех дней.

Гамлэн не мог вернуться с Востока, чтобы присутствовать на экстренном собрании, и написал сестре письмо, в котором выражал свои опасения насчет Всемирного банка: зачем эти скачки, эта безумная стремительность? Он догадывался, что у нотариуса Лелоррена снова были сделаны ложные заявления. В самом деле, законной подписки на все акции не состоялось, на руках общества оказались бумаги, которых не пожелали взять прежние акционеры, и все они перешли известным путем к Сабатани. Да и кроме него нашлось много подставных лиц из служащих и чиновников банка, так что за банком осталось около тридцати тысяч акций, на сумму в семнадцать с половиной миллионов. Независимо от того, что это было противозаконно, такое положение вещей угрожало опасностью, так как опыт показал, что всякое кредитное учреждение, играющее со своими фондами, в конце концов, гибнет. Однако Каролина отвечала брату в самом веселом тоне, подсмеиваясь над его опасениями, доходившими до того, что ей, обвинявшейся в излишнем недоверии, приходилось успокаивать его. Она говорила, что внимательно следит за делом, но не замечает ничего подозрительного, напротив, удивляется великим предприятиям, ясным и логичным, как сама истина. Очень естественно, что она не знала о предприятиях, которые от нее скрывали; кроме того, ее ослепляло удивление к Саккару, симпатия к его уму и деятельности.

В декабре курс перешел на тысячу франков. Тогда, при виде торжества Всемирного банка, главный банк обнаружил признаки волнения: Гундерманн появился на Банковой площади со своим рассеянным видом, автоматической походкой, заходя в кондитерскую за конфетами для внучек. Он заплатил свои восемь миллионов, не поморщившись; никто из членов семьи не услыхал от него гневного слова. Когда ему случалось – очень редко – терпеть такие потери, он говорил, что это отлично, что это отучит его от безумных увлечений. Эти слова возбуждали улыбку, так как с представлением о Гундерманне решительно не вязалась мысль об увлечении. На этот раз, однако, жестокий урок, по-видимому, задел его за живое; мысль, что он, такой холодный, так искусно управлявший людьми и обстоятельствами, разбит сумасшедшим головорезом, очевидно, выводила его из себя. С этого времени он стал внимательно следить за Саккаром, уверенный, что рано или поздно наступит день мщения. В виду общего увлечения Всемирным банком, он занял позицию наблюдателя, убежденного, что слишком быстрые успехи, обманчивые удачи неминуемо ведут к гибели. Впрочем, курс в тысячу франков был еще разумен, и он решился подождать, пока можно будет начать игру на понижение. По его теории, события на бирже не создавались искусственно; можно было только предвидеть их и пользоваться ими. Логика царствует над всем; в спекуляции, как и везде, истина есть всемогущая сила. Если курсы чрезмерно поднимаются, они должны рухнуть: понижение последует математически и дело финансиста только рассчитать его наперед и затем загребать барыш. Он решил начать кампанию, когда курс поднимется до тысячи пятисот франков. И раз это было достигнуто, он начал продавать акции Всемирного банка, сначала понемногу, но увеличивая сумму при каждой ликвидации, по заранее обдуманному плану. Он не составлял синдиката игроков на понижение, он вел свою игру в одиночку: благоразумные люди не нуждаются в чужой помощи. Он спокойно ожидал, пока этот шумный Всемирный банк, так быстро овладевший рынком, выросший в виде угрозы верховному еврейскому банку, расшатается сам собою, и тогда он свалит его одним толчком.

Позднее говорили, что Гундерманн в тайне облегчил Саккару покупку старого здания на Лондонской улице, которое тот намеревался разрушить, чтобы воздвигнуть на его месте отель в своем вкусе, – пышный дворец для помещения Всемирного банка. Ему удалось добиться согласия членов совета, и работники принялись за дело в половине октября.

В тот день, когда с великой помпой был заложен первый камень, Саккар находился в редакции, около четырех часов дня, поджидая Жантру, отправившегося с отчетами о торжестве в сочувствующие газеты. В его отсутствие явилась баронесса Сандорф. Сначала она спросила редактора, потом как бы случайно обратилась к директору Всемирного банка, который очень любезно предложил ей свои услуги в отношении всевозможных справок, пригласив ее для переговоров в особую комнату в глубине коридора. Тут она отдалась ему без всякого сопротивления, при первой же попытке с его стороны.

Однако дело не обошлось без некоторого усложнения: случилось, что в это самое время Каролина по дороге в Монмартрский квартал вздумала завернуть в редакцию. Она нередко заходила сюда поговорить с Саккаром или просто узнать, какие новости. Кроме того, она была знакома с Дежуа, которого и поместила сюда, и всегда останавливалась с ним, счастливая его благодарностью. На этот раз, не застав его в передней, она прошла в коридор и тут столкнулась с ним. Он только что подслушивал; теперь это превратилось у него в настоящую болезнь; он вечно был в лихорадочном настроении, не пропускал ни одной двери, стараясь разузнать биржевые тайны. На этот раз, однако, то, что ему пришлось подслушать, несколько сконфузило его; он улыбался двусмысленно.

– Он там, не правда ли? – спросила Каролина, намереваясь пройти в комнату на конце коридора.

Но Дежуа остановил ее и от смущения не сумел даже придумать ловкой лжи.

– Да, он там, но к нему нельзя.

– Как, мне нельзя?

– Да, он с дамой.

Она побледнела, а Дежуа, ничего не знавший об их отношениях, подмигнул ей, покачивая головой и стараясь дать понять, в чем дело, выразительной мимикой.

– Кто эта дама? – спросила она отрывисто.

У него не было никаких оснований скрывать имя от нее, своей благодетельницы. Он шепнул ей на ухо:

– Баронесса Сандорф… О, она давно уже ловит его!

С минуту Каролина стояла неподвижно. В тени коридора нельзя было разглядеть смертельной бледности ее лица. Она испытывала такую острую, такую мучительную боль, какой, кажется, никогда еще не приходилось ей испытывать. Что делать? Ворваться к ним в комнату? Надавать пощечин ему и этой гнусной женщине?

Она еще стояла в нерешительности, ошеломленная неожиданным горем, когда к ней весело подошла Марсель, явившаяся за мужем. Каролина недавно познакомилась с нею.

– Ах, это вы, сударыня. Вообразите, мы будем в театре вечером. О! Это целая история, только бы не обошлось слишком дорого… Но Поль нашел маленький ресторан, где мы обедаем по тридцати пяти су с каждого.

В эту минуту к ним подошел Жордан.

– Два блюда, – подхватил он, смеясь, – графинчик вина и сколько угодно хлеба.

– Кроме того, – продолжала Марсель, – мы не берем извозчика: так весело возвращаться пешком ночью!.. Сегодня вечером, так как мы разбогатели, мы купим миндальный пирог в двадцать су… Словом, настоящий праздник!

Она ушла, опираясь на руку мужа. Каролина, вышедшая за ними в переднюю, заставила себя улыбнуться бледной и болезненной улыбкой.

– Желаю вам веселиться, – пробормотала она дрожащим голосом.

Потом она тоже ушла. Она любила Саккара и уходила с глубокой раной в сердце, которую не хотела обнаруживать перед посторонними.

VII

Спустя два месяца, в тихий и пасмурный ноябрьский день, Каролина вошла в комнату с чертежами и принялась за работу, ее брат, находившийся в это время в Константинополе по делам о железных дорогах на Востоке, поручил ей пересмотреть свои заметки из первого путешествия и составить общий очерк – историческое резюме вопроса. В течение двух недель она старалась забыться, погружаясь в эту работу. В комнате было так жарко, что она погасила огонь в камине и открыла окно, бросив взгляд на огромные обнаженные деревья отеля Бовилье, отливавшие фиолетовым цветом под бледным небом.

Прозанимавшись около получаса, она встала, чтобы отыскать какой-то документ, и начала рыться в бумагах, лежавших на столе. Между ними ей попался листок с напечатанной на нем молитвой, окруженной раскрашенными изображениями орудий Страстей. Эта молитва спасала от отчаяния в минуты скорби. Она вспомнила, что ее брат купил ее в Иерусалиме, и слезы покатились по ее щекам. Ах, этот брат! Такой талантливый, так долго не признанный – как он счастлив, что может верить, может серьезно относиться к этой наивной, рифмованной молитве, почерпать в ней утешение и спокойствие! Он доверчив, его легко обмануть, но как он спокоен, чистосердечен, безмятежен! А она, терзавшаяся в течение двух месяцев, утратившая веру по милости книг и рассуждений!.. Как бы ей хотелось в минуты скорби оставаться простой и благодушной, как он, засыпать спокойно, несмотря на растерзанное сердце, трижды повторив эту детскую молитву, окруженную гвоздями, копьем и терновым венцом.

После того как случай открыл ей связь Саккара и баронессы Сандорф, она вооружилась всем своим мужеством, чтобы не поддаться искушению следить за ними. Она не была женой этого человека и не желала быть ревнивой любовницей, готовой на скандал, но с отчаянием убеждалась, что не может примириться со своим положением. На свою связь с Саккаром она смотрела очень просто: дружба, фатально приведшая к той развязке, к которой всегда приводят отношения между мужчиной и женщиной. Ей уж давно минуло двадцать лет; жизнь с мужем научила ее терпению.

Неужели она не могла в тридцать шесть лет, утратив способность к иллюзиям, смотреть сквозь пальцы на эти вещи, относиться скорее, как мать, чем, как любовница, к своему другу, которому отдалась в минуту отчаяния, и который сам давно уже пережил возраст романических героев. Иногда она говорила про себя, что этим половым отношением придают слишком много значения: какая-нибудь случайная встреча может испортить целое существование. Но тут же усмехалась безнравственности своих мыслей; ведь допустить это, значит оправдывать все ошибки, освящать свальный грех.

А все-таки женщина поступает вполне благоразумно, делясь с соперницей, и обычная практика далеко опередила грубую идею единого и нераздельного владения! Но эти теоретические рассуждения, эти попытки самоотречения, эти старания ограничиться ролью преданной экономки, которой ничего не стоит пожертвовать телом, раз она пожертвовала сердцем и умом – не могли убить чисто физической боли, от которой ныло все ее существо; она жестоко страдала; ей хотелось все знать и отплатить ему за муки, которые приходилось терпеть из-за него.

Однако она овладела собою настолько, чтобы казаться спокойной, улыбаться – и никогда еще, в своей горькой жизни она так не нуждалась в мужестве.

С минуту она смотрела на картинку со скорбной улыбкой неверующей, взволнованная внезапным приливом нежности. Но ее мысли блуждали далеко, она старалась представить себе, что делал Саккар накануне, что он делает сегодня. Это происходило невольно и инстинктивно; ум всякий раз обращался к шпионству, когда она отрывалась от занятий. Впрочем, Саккар вел обычный образ жизни; утром занятия в банке, после полудня – на бирже, вечером – обеды, первые представления, веселая жизнь, интрижки с актрисами, к которым она его не ревновала. Но все-таки она чувствовала, что у него явился какой-то новый интерес, ради которого он жертвует временем, употреблявшимся прежде для других занятий – без сомнения, свидания с этой женщиной, за которыми она не хотела следить. Это делало ее подозрительной и недоверчивой, она невольно принимала на себя «роль жандарма», как выражался ее брат, – даже по отношению к делам банка, за которыми совсем было перестала следить: так велико было одно время ее доверие к Саккару. Различные неправильности поражали и огорчали ее. Но к удивлению, доходившему почти до насмешки над собой, она не могла ни говорить об этом, ни действовать: до такой степени заполонило ее торе – мысль об измене, к которой она хотела отнестись равнодушно и которая убивала ее. И, чувствуя со стыдом, что слезы снова покатились по ее щекам, она спрятала картинку, сожалея, что не может пойти в церковь и там излить свое горе.

Успокоившись, Каролина принялась за работу и писала уже минут десять, когда слуга доложил ей о приходе Шарля, кучера, которому вчера отказали и который во что бы то ни стало желал видеть барыню. Саккар нанял его сам, но прогнал, уличив в краже овса. Она было призадумалась, но в конце концов, решилась принять его.

Высокий, красивый малый, с гладко выбритым лицом и самоуверенным, фатовским видом сердцееда, Шарль начал очень нахально:

– Я, сударыня, насчет двух моих рубашек, которые прачка потеряла… а уплатить за них не хочет… Вы, конечно, понимаете, сударыня, что для меня это чувствительная потеря… А так как хозяйство лежит на ваших руках, то не угодно ли будет вам заплатить мне… Да, сударыня, я требую пятнадцать франков…

Она относилась к домашнему хозяйству очень строго. Может быть, во избежание всяких препирательств, она и заплатила бы ему пятнадцать франков, но бесстыдство этого человека, не далее как вчера уличенного в воровстве, возмутило ее.

– Я вам ничего не должна и не дам ни единого су… Притом барин предупредил меня об этом и запретил платить вам, сколько бы то ни было.

Он сделал шаг вперед с угрожающим видом:

– А, барин запретил… я так и думал, напрасно же он сделал это: я ему отплачу… Я не так глуп, чтобы не заметить, что вы, сударыня, с ним живете…

Она встала, краснея, с намерением выгнать его. Но он продолжал еще громче: – И, может быть, вам будет интересно узнать, где он бывает от четырех до шести часов дня, два-три раза в неделю, когда уверен, что застанет известную особу одну…

Она вдруг побледнела, вся ее кровь прихлынула к сердцу. Порывистым жестом она как бы хотела заткнуть ему глотку, чтобы не услышать того, от чего сторонилась целых два месяца.

– Как вы смеете…

Но он старался перекричать ее.