Сочинения

Жордан в беспокойстве бросился вон из комнаты. Несколько месяцев тому назад Мешэн узнала, наконец, что он пишет в «Надежде» под своим именем и с тех пор Буш, преследовал его шестью векселями по пятидесяти франков, выданными когда-то портному. Он бы еще мог заплатить триста франков, но беда в том, что долг успел нарасти до семисот тридцати франков пятнадцати сантимов. Однако он кое-как уладил дело, обязавшись выплачивать по сто франков в месяц, но выплачивать не мог, так как в его маленьком хозяйстве представлялись другие еще более настоятельные нужды; в результате, нарастали новые проценты, и опять начиналась бесконечная канитель.

В настоящее время он переживал очень тяжелый кризис.

– Что случилось? – спросил он у жены, которая дожидалась в прихожей.

Но она не успела ответить, дверь редакторского кабинета распахнулась, и появился Саккар:

– Эй, Дежуа, где же г-н Гюрэ?

Дежуа, ошеломленный этим окриком, пробормотал:

– Господи, его нет здесь, сударь! Я тут не при чем.

Саккар с ругательством захлопнул дверь, и Жордан, пригласивший жену в соседнюю комнату, мог расспросить ее без всякой помехи.

– Что же случилось, милочка?

Марсель, обыкновенно живая и веселая, даже в самые затруднительные минуты не изменявшая своему добродушию, которое светилось во всей ее фигурке, полной и смуглой, с ясным лицом и смеющимися глазами, – на этот раз, казалось, совершенно упала духом.

– О, Поль, если бы ты знал… Пришел какой-то человек, отвратительный, вонючий и, кажется, пьяный… Он объявил мне, что все кончено и наша мебель будет продана завтра… И хотел, во что бы то ни стало, приклеить афишу к дверям…

– Не может быть! – воскликнул Жордан. – Как же меня не уведомили, тут должны быть и другие формальности.

– Ах, ты еще меньше понимаешь в этом, чем я. Ты даже не читаешь бумаг, которые тебе присылают… Ну, так я дала ему сорок су, чтобы он не приклеивал афиши, и побежала уведомить тебя.

Они были в отчаянии. Их бедное маленькое хозяйство в улице Клише, мебель – четыре штуки – из черного дерева, обитая голубым рейсом, которую они купили с таким трудом, в рассрочку, которой так гордились, хотя и смеялись иногда, находя ее верхом буржуазного безвкусия. Но они любили ее, потому что она была связана с их счастьем, напоминала о свадьбе, о жизни в этих двух комнатках, таких светлых, с таким привольным видом на далекое пространство до самого Мон Валерьена; комнатах, где он приколотил столько гвоздей, а она потратила бездну остроумия, стараясь придать им артистический вид при помощи дешевых драпировок. Неужели у них продадут все это, неужели их выгонят из этого гнезда, в котором самая нищета казалась восхитительной.

– Послушай, – сказал он, – я собирался попросить вперед денег; попробую, хотя и не надеюсь на успех.

Тогда она нерешительно сообщила ему свой план.

– Вот что я придумала… О, я не стала бы делать этого без твоего согласия и нарочно пришла поговорить с тобой… я хочу обратиться к моим родителям.

Он горячо протестовал:

– Нет, никогда! Ты знаешь, что я не хочу им обязываться.

Конечно, Можандры держали себя очень прилично. Но он не мог забыть, как после разорения и самоубийства его отца, они не хотели согласиться на давно задуманный брак и уступили только формальному желанию дочери, да и тут обставили дело оскорбительными предосторожностями; например, не дали за ней ни гроша, в уверенности, что молодой человек, который пишет в газетах, должен все протранжирить. Все равно, мол, когда умрем, ей же достанется. И оба они решили, что скорее умрут с голоду, чем обратятся к родным, и до сих пор выдерживали это, несколько рисуясь своей решимостью, не пользуясь от Можандров ничем, кроме обедов по воскресеньям.

– Поверь мне, – говорила она, – наше упорство просто смешно. Ведь я у них одна, все их богатство мне же достанется!.. Мой отец рассказывает всем встречным и поперечным, что он нажил ренту в пятнадцать тысяч франков торговлей, кроме того у них есть отель с прекрасным садом… Не глупо ли нам так надрываться, когда у них избыток во всем? В сущности, они ведь не злые люди. Решительно, я схожу к ним.

Она улыбалась с бодрым, решительным видом, оказываясь очень практичной в своем желании сделать счастливым своего милого мужа, который столько работает, не встречая со стороны критики и публики ничего, кроме равнодушия и изредка насмешек. Ах, деньги, ей бы хотелось иметь их целую бочку, чтобы поднести ему, и не глупо ли деликатничать, раз она его любит и всем ему обязана! У нее была своя мечта, своя волшебная сказка: сокровища семьи, которые она повергает к ногам своего разоренного принца, чтобы помочь ему добиться славы, покорить мир.

– Да, – сказала она весело, целуя его, – должна же я делать что-нибудь для тебя, ты не можешь один выносить все бремя.

Он уступил. Решено было, что она отправится в Батиньоль, в улицу Лежандр, где жили ее родители и принесет деньги в редакцию, чтобы он успел заплатить сегодня же. Вернувшись в общую комнату, кончать свою хронику, он услышал целую бурю голосов в кабинете Жантру.

Саккар, достигнув могущества, сделавшись снова повелителем, хотел, чтобы его слушались, зная, что все эти господа в его руках, что на них есть узда – надежда на прибыль и страх потери в затеянной им погоне за колоссальным состоянием.

– А, вот и вы, наконец! – воскликнул он, увидав Гюрэ. – Что это вас так задержало в палате? Подносили великому человеку свою статью?.. Довольно, знаете, этого фимиама; я нарочно дожидался вас, чтобы сказать, что это было в последний раз и что на будущее время мы потребуем от вас иного.

Ошеломленный Гюрэ взглянул на Жантру, но тот, не желая навлекать на себя неприятностей заступничеством, расчесывал пальцами свою великолепную бороду, устремив взор куда-то в пространство.

– Как, иного? – ответил, наконец, депутат. – Но ведь я вам даю то, что вы сами требовали!.. Купив «Надежду», католический и роялистский орган, так жестоко нападавший на Ругона, вы просили меня написать ряд хвалебных статей, которые бы показали вашему брату, что вы не против него, и в то же время свидетельствовали о новом направлении газеты.

– Вот именно направление газеты вы и компрометируете, – возразил Саккар с еще большим гневом. – Вы, кажется, думаете, что я вступил в сделку с моим братом? Конечно, я никогда не торговал моим удивлением и привязанностью к императору, я всегда помню, как много мы все, и в частности я сам, ему обязаны. Но указывать ошибки не значит нападать на империю; напротив, это значит исполнять долг верноподданного. Вот направление газеты: преданность династии, но полная независимость относительно министров, честолюбивых личностей, которые бьются и ссорятся из-за милостей Тюльери.

Он принялся разбирать политическое положение дел, доказывая, что у императора дурные советники. Он говорил, что Ругон потерял прежнюю энергию, изменил своей вере в абсолютную власть, заигрывает с либеральными идеями только для того, чтобы сохранить за собой министерский портфель. Тогда как он, Саккар, продолжал он, колотя себя кулаком в грудь, он неизменен, он бонапартист с самого начала, верит в переворот, убежден, что благо Франции теперь, как и прежде, в гении и силе одного человека. Нет, он не станет поддерживать перемену направления в брате, не допустит императора стремиться к самоубийству по пути уступок; он соберет непримиримых диктатуры, соединится с католиками, чтобы отклонить гибель, близость которой ясна для него. И пусть Ругон побережется, потому что «Надежда» может снова открыть поход в защиту Рима.

Гюрэ и Жантру слушали, изумленные его гневом: ни тот, ни другой не подозревали в нем таких пылких политических убеждений. Первый попробовал вступиться за последние действия правительства.

– Э, милый мой, если империя делает уступки свободе, так ведь это потому, что вся Франция того хочет… Император вступил на этот путь, и Ругон принужден следовать за ним.

Но Саккар уже перешел к другим обвинениям, не заботясь о логике.

– А наше внешнее положение! Оно просто жалко… Со времени Виллафранкского договора, после Сольферино, Италия злится на нас за то, что мы не дошли до конца, не дали ей Венеции; и вот она соединилась с Пруссией в уверенности, что та поможет ей одолеть Австрию… Когда разразится война, вы увидите, какая чепуха выйдет, и какую глупую роль мы разыграем, тем более что мы сделали крупную ошибку, позволив Бисмарку и королю Вильгельму овладеть герцогствами в деле с Данией, невзирая на трактат, подписанный Францией: это просто оплеуха, нам остается только подставить другую щеку… Война неизбежна; вспомните понижение французских и итальянских фондов в прошлом месяце, когда прошел слух о нашем вмешательстве в германские дела. Не пройдет двух недель, и вся Европа будет в огне.

Гюрз, удивление которого все росло, тоже разгорячился, что с ним случалось редко.

– Вы говорите то же, что оппозиционные газеты; разве вы хотите, чтобы «Надежда» шла по пятам «Siecle» и тому подобных… Вам остается только инсинуировать, по примеру этих газет, будто император унизился в деле с герцогствами и допустил безнаказанное усилие Пруссии, потому что ослабил армию, отправив целый корпус в мексиканскую экспедицию. Но вот мексиканская экспедиция кончена и войска возвращаются… И потом я вас решительно не понимаю. Вы хотите оставить Рим за папой; почему же вы браните Виллафранкский мир? Достанься Венеция итальянцам – и через два года они овладеют Римом; вы знаете это не хуже меня; и Ругон это знает, хотя на трибуне клянется в противном.

– Ага, видите, какой он мошенник! – воскликнул Саккар победоносным тоном. – Знайте, что, если когда-нибудь осмелятся затронуть папу, вся католическая Франция поднимется, как один человек, на его защиту… Мы отдадим ему наши деньги, да, все деньги Всемирного банка. У меня свой план насчет этого, и, право, вы доведете меня до того, что я расскажу о том, что еще рано открывать!

Жантру разом навострил уши, начиная понимать, стараясь извлечь пользу из случайно вырвавшихся слов.

– Во всяком случае, – заговорил Гюрэ, – я хочу знать, что я должен проводить в своих статьях. Нам нужно столковаться… Хотите вы вмешательства или невмешательства? Если мы стоим за принцип национальностей, то с какой стати нам соваться в итальянские иди германские дела?.. Вы хотите, чтобы мы открыли поход против Бисмарка, да, потому что его политика угрожает нашим границам?

Но Саккар, вне себя, вскочив со стула, разразился бешеной тирадой.

– Я хочу, чтобы Ругон не лез ко мне. Как, после всего, что я сделал!.. Я покупаю газету, злейшую из его врагов, делаю из нее орган, преданный его политике, позволяю вам славословить его несколько месяцев подряд?.. И эта скотина, хоть бы пальцем пошевелила, хоть бы какую-нибудь услугу!

Депутат робко заметил, что поддержка министра оказалась очень полезной для инженера Гамлэна там, на Востоке, открыв перед ним все двери, оказав давление на многих лиц.

– Ах, отстаньте! Он не мог поступить иначе… Но предупредил ли он меня хоть раз о повышении или понижении? А ведь он, при его высоком положении, имеет возможность все знать заранее… Помните, двадцать раз я поручал вам позондировать его, и вы, встречаясь с ним каждый день, еще ни разу не могли доставить мне полезной справки… А мне, кажется, немного и требуется? Шепнуть словечко кстати.

– Конечно, но он не любит этого, он говорит, что это каверзы, в которых всегда приходится раскаиваться.

– Полноте, небось он не так щепетилен с Гундерманном. Передо мной корчит честного человека, а Гундерманну доставляет все справки.

– О, Гундерманну, еще бы! Гундерманн им всем нужен: без него они не могут сделать займа.

Саккар с торжеством ударил в ладоши.

– Ага, вот оно, вы сами сознались! Империя продана жидам! Все наши деньги попадут в их цепкие лапы. Всемирный банк должен лопнуть перед их всемогуществом.

В нем проснулась наследственная ненависть; он разразился градом обвинений против этой расы торгашей и ростовщиков, из века в век пробивающих себе дорогу среди народов, высасывая их кровь, как паразиты коросты или чесотки, достигая, несмотря на все плевки и удары всемирного господства, которого и добьются когда-нибудь, благодаря непобедимой силе золота. Он бесновался в особенности против Гундерманна, уступая застарелой злобе, непреодолимому и безумному желанию одолеть, хотя и предчувствовал, что разобьется об эту скалу, если вздумает вступить в борьбу. Ах, этот Гундерманн: пруссак в душе, хотя и родился во Франции! Очевидно, он ратует за Пруссию, рад бы был помочь ей деньгами, да, может быть, и помогает потихоньку! Осмелился же он сказать в одном салоне, что если возгорится война между Пруссией и Францией, то Франция будет разбита.

– Довольно, Гюрэ! Зарубите себе на носу, что если Ругон не хочет помогать мне, так и я не хочу помогать ему… Когда вы принесете от него хорошенькую весть, т. е. полезную справку, тогда можете возобновить свои дифирамбы. Ясно?