Сочинения
– Он не толще меня! – заметила Нана, взяв его за талию. – Зоя! пойди-ка, посмотри, как это ему идет! Точно на него сшит корсаж, только немного широк… Бедный Зизи! Он тоньше меня. – Понятно, что мне кое-чего недостает… – пробормотал Жорж, улыбаясь.
Все трое расхохотались. Нана застегнула на нем белый, капот сверху донизу, чтобы было прилично. Она вертела его, как куклу, слегка похлопывая по плечу и расправляя ему юбку. Она расспрашивала его, как, он себя чувствует, согрелся ли он? Еще бы! Отлично! Ничто так не греет, как женская рубашка, он бы охотно всегда носил такие рубашки! Он блаженствовал в этом мягком и теплом одеянии, благоухание которого напоминало ему Нана.
Тем временем Зоя отнесла промокшее платье Жоржа в кухню, чтоб оно скорее просохло. Тогда Жорж, вытянувшись в кресле, осмелился сделать признанье.
– Послушай, ты не будешь ужинать сегодня? Я умираю с голоду. Я еще не обедал.
Нана рассердилась. Вот дурень! убегает из дому с пустым желудком, чтоб попасть в промоину. Но и она ощущала пустоту в желудке. Конечно, надо поужинать. Только придется довольствоваться тем, что найдется. И вот, на столике перед камином устроили самый своеобразный обед. Зоя достала у садовника какой-то суп с капустой, который он приготовил на всякий случай, так как Нана не предупредила его на счет обеда. К счастью, в погребе вина было достаточно. Подали суп с капустой и с ветчиной. Нана нашла в дорожном мешке еще некоторые остатки от запасов, взятых на дорогу: пирог из дичи, конфеты и апельсины. Оба принялись с жадностью за еду, как товарищи, не стесняясь друг друга. Нана называла Жоржа «моя милая»: это казалось ей как-то проще и нежнее. Чтоб не тревожить Зою, они из одной ложки ели варенье из банки, найденной на шкафу.
– Ах, милая Зоя, – заметила Нана, отодвигая стол, – я уже десять лет не обедала с таким удовольствием.
Однако становилось поздно, и Нана, чтобы избавить его от опасностей, требовала, чтоб он ушел. Но он повторял, что еще успеет, и при этом ссылался на то, что и платье еще не просохло. Зоя же заявила, что оно не будет готово ранее часа. Так как она очень устала от дороги, то ее отпустили спать. Таким образом, они остались вдвоем, одни в пустом доме. Было решено, что Жорж сам возьмет свое платье в кухне и уйдет.
Вечер был тихий. Огонь постепенно угасал. В большой голубой комнате, где Зоя уже приготовила постель, было немного душно. Открыв окно, Нана слегка вскрикнула.
– Боже! как хорошо!.. Посмотри, милая.
Жорж подошел и, обняв ее за талию, прислонил голову к ее плечу. Погода неожиданно изменялась; теперь перед ними открывалось ясное небо, с которого полная луна обливала окрестности своим серебристым светом. Кругом царила глубокая тишина; долина терялась в пространстве, залитом светом, среди которого местами выделялись тени деревьев. Нана была тронута; ей вспомнилось детство. Ей казалось, что когда-то она мечтала о подобной ночи. Простор деревни, благоухание растений, этот дом, этот сад, – все, что она перечувствовала с тех пор, как вышла из вагона, все сильно волновало ее; ей казалось, что уже более двадцати лет прошло с тех пор, как она оставила Париж. Она забыла о своем прошлом и переживала ощущения, которых сама не понимала. Поцелуя Жоржа увеличивали ее смущение. Она нерешительно отталкивала его, как ребенка, который надоедает своими ласками; она повторяла, что ему следует удалиться. Он соглашался с нею: сейчас, он скоро уйдет.
Где-то послышалось чириканье птички, но оно тотчас же оборвалось. Это был соловей, засевший в бузине под окном.
– Он боится огня, – заметил Жорж, – я погашу лампу. Сделав это и снова обняв Нана, он прибавил:
– Мы ее скоро опять зажжем.
Он прижался к ней ближе, слушая пение соловья. Нана стала припоминать. Да, она все это уже слышала в романсах.
Было время, когда она была готова все отдать, чтоб стоять рядом с милым и при лунном свете слушать пение соловья. Боже! ей хотелось плакать, так все ей казалось хорошо и прекрасно! Она чувствовала, что рождена для лучшей жизни! Она отталкивала Жоржа, который становился смелей.
– Нет, оставь меня, я не хочу…. Это дурно в твои года…. Я лучше останусь твоей мамашей.
Ею овладела стыдливость. Она вся покраснела. Никто их не мог видеть; комната была темна, перед ними расстилалась долина, кругом царила глубокая тишина. Никогда еще она не чувствовала такого стыда. Но она, мало-помалу, поддавалась. Силы оставляли ее. Его женский наряд смешил ее. Ей казалось, что ее дразнит одна из ее подруг.
– Нет! это дурно, это дурно, – произнесла она, делая последнее усилие.
С этими словами она упала в объятия юноши при свете ясной ночи. В доме все спали.
На другой день, когда в Фондеттах прозвонили к завтраку, столовая не казалась уже слишком большой. В первой карете приехали вместе Фошри и Дагенэ, а за ними следовал граф Вандевр. Жорж сошел к завтраку последним; он был немного бледен и имел усталый вид. Он говорил, что ему немного лучше, но, что на этот раз, припадок был очень силен. Г-жа Гугон смотрела ему в глаза с тревожной улыбкой, поглаживая его волосы, он же уклонялся, как бы стыдясь ее ласки. Когда сели за стол, она пошутила, заметив, что ожидала Вандевра более пяти лет.
– Наконец-то, я вас вижу… Как это вы собрались?
Вандевр отвечал весело. Он рассказал, как, проиграв много денег в клубе, он решил окончить свои дни в провинции.
– Уверяю вас, прибавил он, я это сделаю, если вы только найдете мне богатую невесту… Здесь должны быть прелестные женщины.
Г-жа Гугон благодарила также Дагенэ и Фошри за то, что они приняли приглашение ее сына. Наконец, ее обрадовало появление маркиза Шуара, приехавшего вслед за остальными.
– Что это значит? воскликнула она, – это настоящее rendez vous! Вы, наверное, сговорились… Что случилось? Вот уже несколько лет, как никто не бывал у меня, а теперь вы съехались все разом… Впрочем, я нисколько не в претензии на вас за это.
Поставили еще один прибор, Фошри сидел рядом с графиней Сабиной, которая поражала его своею веселостью; он помнил, как она была томна в строгом салоне на улице Мироменил. Дагенэ сидел возле Эстеллы, его стесняло соседство этой молчаливой девушки и неприятно поражали ее острые локти и плоская талия. Мюффа и Шуар обменялись недовольным взглядом. Вандевр продолжал говорить в шутливом тоне о своей будущей свадьбе.
– Что касается дам, – заметила вдруг г-жа Гугон, – то у нас явилась новая соседка, которую вы, вероятно, знаете.
Она назвала Нана. Вандевр выразил изумление.
Неужели дача Нана здесь – поблизости!
Фошри и Дагенэ тоже удивились. Маркиз Шуар, занятый куриным крылышком, казалось, ничего не слышал. Никто из мужчин не улыбнулся.
– Это верно, продолжала старушка. Она приехала в Миньотту вчера вечером. Я это сейчас узнала от садовника.
На этот раз никто не скрыл непритворного изумления.
Все подняли головы. Как! Нана приехала! Ее ждали только, на следующий день; все рассчитывали приехать раньше нее. Только Жорж не поднимал глаз и с усталым видом смотрел в свой стакан.
С самого начала завтрака он, казалось, спал с открытыми глазами задумчиво, улыбаясь.
– Зизи, ты все еще не здоров? – спросила его мать, не сводя с него глаз.
Он вздрогнул и, покраснев, отвечал, что чувствует себя хорошо.
– Что это у тебя на шее? – старушка испуганно. – У тебя красное пятно.
Он что-то пробормотал в ответ. Он ничего не знал, у него на шее ничего нет. Но, поправив воротник рубашки, он заметил:
– Ах! Да, это меня что-то укусило.
Морис Шуар искоса посмотрел на красное пятнышко. Мюффа тоже посмотрел на Жоржа. Кончили завтрак, обсуждая разные планы прогулок. Смех графини Сабины все более и более раздражал Фошри. Передавая ей тарелку, он коснулся ее руки, и она при этом посмотрела на него так пристально своими черными глазами, что он снова вспомнил признание, сделанное ему после ужина. Неизвестность возбуждала его любопытство. К тому же, в ней произошла какая-то перемена. Серое фуляровое платье, мягко охватывая ее плечи, как-то особенно удачно обрисовывало изящество ее стана.
Выходя из-за стола, Дагенэ и Фошри довольно бесцеремонно шутили насчет худобы Эстель. Однако первый задумался, узнав от журналиста цифру ее приданого, доходившую до четырех сот тысяч франков.
– А какова мать? Неправда ли, шикарна?
– О! для этой я готов!.. Но о ней и думать нечего…
– Почем знать!.. Надо потерпеть…
В этот день нельзя было выходить из дому; дождь лил, как из ведра. Жорж исчез и заперся на ключ в своей комнате. Гости избегали разговора о Нана. Зная отлично; по какому случаю они все сюда съехались. Вандевр, – которому не повезло в игре, как он сам говорил, внезапно решился поехать в деревню, в надежде, что близость приятельницы не даст ему умереть со скуки. Дагенэ, досадовавший на Нана за Стейнера, мечтал о том, как бы возобновить прежние отношения при первом удобном случае. Фошри просто воспользовался отпуском, данным ему Розой, которая в это время была так занята, что даже Миньон со своими сыновьями должен был уехать на несколько дней из Парижа. Журналист рассчитывал уговориться с Нана относительно новой рецензии, если деревенская жизнь разнежит их обоих. Что касается маркиза Шуара, то он выжидал удобного случая. Но между всеми этими господами, поклонниками белокурой Венеры, Мюффа был самый ярый; его волновали новые ощущения, в нем боролись желания со страхом и сдержанным гневом. От Нана он уже получил формальное обещание. Она должна была его ждать. Почему же она уехала двумя днями ранее?
Он решил отправиться в Миньотту в тот же вечер, после обеда.
Вечером, когда граф выходил из парка, Жорж побежал за ним. Оставив его идти по дороге в Гумьер, он прошел через Шу и явился к Нана, задыхаясь от злобы и со слезами на глазах. Ах! он хорошо понял, что этот старик спешил на свидание. Нана, изумленная этой сценой ревности и сильно взволнованная, обняла его и утешила, как могла. Нет, он ошибся; она никого не ждет. Виновата ли она, что старик идет к ней? Зизи – чудак, расстраивается из-за пустяков. Она поклялась ему, что любит только своего Жоржа, и, при этом, целовала его, утирая ему слезы.
– Слушай, продолжала она, ты увидишь, что все устраивается к лучшему для тебя… Стейнер приехал, он наверху… Ты, ведь знаешь, дорогой мой, что я его выгнать не могу.
– Да, я знаю, я о нем не говорю, – пробормотал Жорж.
– Видишь ли, я его поместила в самой дальней комнате, уверив его, что я больна. Он раскладывает свой чемодан.
Так как тебя никто не видел, то спрячься в мою комнату и жди меня там.
Жорж бросился к ней на шею. Так это правда! она его любит хотя сколько-нибудь! Все будет по-вчерашнему; они погасят лампу и останутся в темноте до рассвета. Услышав звонов, Жорж быстро исчез. На верху, в ее комнате, он тотчас же снял башмаки, чтоб его не слышали; затем, усевшись тихонько на полу за занавесью, он принялся ждать.
Нана приняла графа несколько взволнованная и смущенная. Она ему дала, обещанье и желала бы сдержать свое слово, считая его человеком положительным. Но кто же мог ожидать вчерашней истории? Путешествие, новый дом, этот мальчик, промокший от дождя… Тем хуже для старика. Три месяца она его заставляет ждать, разыгрывая роль приличной женщины для того, чтоб окончательно раздразнит его. Ну, так что же! он еще обождет, а если ему это не понравится, то он может убираться. Она скорее готова была всех послать к черту, чем обмануть своего Зизи.
Мюффа уселся с церемонным видом сельского гостя. Только его руки дрожали. В этой страстной, нетронутой натуре, еще более распаляемой ловкой тактикой Нана, страсть произвела страшные опустошения. Этот важный сановник, чинно расхаживавший по залам в Тюильери, по ночам кусал свою подушку и рыдал от ярости, вызывая все тот же чувственный образ. На этот раз, он решил покончить дело. На дороге, в полумраке, он даже успел составить себе план насилия. И тотчас же, после первых слов, он хотел схватить Нана за руки.
– Нет, нет, оставьте! – сказала она, улыбаясь. Он собирался повторить первую попытку и стиснул зубы; она стала отбиваться. Тогда он грубо объявил ей, что пришел к ней ночевать. Несколько смущенная и продолжая улыбаться, она удержала его за руки. Наконец, чтоб смягчить свой отказ, она обратилась к нему на «ты».
– Послушай, дорогой, успокойся… Право, я не могу… Стейнер здесь.
Но он был в исступлении. Она никогда еще не видела человека в таком состоянии. Он пугал ее; она рукой зажимала ему рот, чтоб он не кричал; понизив голос, она умоляла его успокоиться. Стейнер сходил по лестнице. Наконец, Стейнер вошел, и Нана, вытянувшись в кресле, говорила:
– Я обожаю деревню…
Обернувшись к нему, она прибавила:
– Друг мой, это граф Мюффа. Проходя мимо и увидав свет в окнах, он зашел поздравить нас с приездом.
Мужчины пожали друг другу руки. Мюффа молчал, оставаясь в тени. Стейнер, казалось, был не в духе. Заговорили о Париже. Дела шли плохо, на бирже творились неслыханные вещи. Через четверть часа Мюффа раскланялся. Когда молодая женщина проводила его, он просил у нее свиданья на следующую ночь, но получил отказ. Стейнер, почти вслед за ним, ушел спать наверх, жалуясь вполголоса на вечные отговорки девушек. Таким образом, удалось спровадить стариков. Поднявшись в свою спальню, Нана нашла Жоржа, сидевшего смирнехонько за занавеской. В комнате было темно. Тем временем граф Мюффа шел по гумиерской дороге, сняв шляпу, чтоб освежить свою разгоряченную голову.
С каждым днем, жизнь их становилась очаровательнее. Нана, в объятиях юноши, снова стала пятнадцатилетней девушкой. Под влиянием ласк этого ребенка, в ней снова, пробудилась любовь. Она внезапно краснела, волновалась, дрожала, плавала и смеялась в одно и тоже время, испытывая ощущения, вызывавшие в ней трепет и смущение. Никогда еще она не переживала ничего подобного. Деревня располагала ее к нежности. Она как будто переродилась, помолодела. Когда вечером; отуманенная благоуханием деревенского воздуха, Нана бежала на верх в своему Зизи, спрятанному за занавеской, ей казалось, что она пансионерка, приехавшая домой на вакансию и влюбленная в своего кузена, с которым тихонько целуется, дрожа ежеминутно, чтобы их не поймали родители. Она испытывала всю прелесть и весь сладостный страх первой ошибки.
В это время Нана приходили фантазии сантиментальной барышни. Она по целым часам смотрела на луну. Однажды, ночью, ей захотелось непременно сойти вниз вместе с Жоржем, когда все в доме спали; они, обнявшись, гуляли по саду и улеглись в траве, влажной от росы.
В другой раз, в комнате, Нана, после некоторого молчания, вдруг разрыдалась и, обняв Жоржа, сказала ему, что она боится смерти. Она часто напевала любимый романс тетки Лера где говорилось о цветах и птичках, при чем плакала и страстно обнимала Жоржа, требуя от него клятвы в вечной любви. Одним словом, она стала совсем дурочкой, как сама сознавалась, когда успокоившись и закуривая папиросу, они усаживались рядом с обнаженными ногами на краю кровати.
Сердце молодой женщины окончательно размягчилось, когда в Миньотту приехала М-m Лера с маленьким Луизэ. Ее материнская нежность доходила до безумия. Она играла со своим сыном на солнце, валялась с ним по траве, нарядив его, как принца. С первого же дня Нана пожелала, чтобы он спал в соседней комнате, где М-m Лера, под влиянием деревенского воздуха, громко храпела во сне. Маленький Луизэ не ссорился с Зизи, а, напротив, очень полюбил его. Нана говорила, что у нее двое детей, которых она одинаково ласкала. Ночью она десять раз вскакивала, чтобы послушать, как дышит Луизэ; возвращаясь, она осыпала Зизи нежными ласками а он блаженствовал, позволяя себя укачивать, как младенца. Дело дошло до того, что она серьезно предложила Жоржу навсегда остаться в деревне. Они прогонят всех и будут жить втроем – он, она и ребенок. Это будет восхитительно. Она строили тысячи планов до зори, не слушая М-m Лера, которая, утомленная прогулкой, храпела во всю мочь.
Эта идиллическая жизнь продолжалась около недели. Граф Мюффа являлся каждый вечер и уходил с раскрасневшимся лицом и пылавшими руками. Однажды, вечером, его даже не приняли, так как Стейнере уехал на время в Париж. Нана возмущалась при одной мысли об измене Жоржу. Он так невинен и так верен ей! Если бы она это сделала, то почувствовала бы его презрение и отвращение. Зоя, следившая за всем молча, решила, что барыня совсем одурела.
Вдруг, на шестой день, толпа гостей положила конец их блаженству. Пригласив массу знакомых, Нана надеялась, однако, что никто не приедет. Потому, ее неприятно поразило появление целого омнибуса, набитого народом, который остановился у ворот Миньотты.
– Вот и мы! – воскликнул Миньон, являясь первый в сопровождении двух сыновей – Анри и Шарля.
За ним сошел Лабордэт, подавая руку бесконечной веренице дам: Люси Стюарт, Каролине Эке, Татане Нэнэ, Марии Блонд. Нана думала, что здесь все; вдруг показался ла-Фалуаз, помогавший высадиться Гага и ее дочери Амели. Всех было одиннадцать человек, которых разместить было нелегко. В доме было всего пять комнат для гостей. Одну из них занимала г-жа Лера и Луизэ. Самую большую комнату отдали Гага и ла-Фалуазу. Было решено, что Амели будет спать рядом с уборной. Миньон с сыновьями поместился в третьей комнате, Лабордэт в четвертой. Оставалась одна комната, которую превратили в дортуар; там поставили четыре кровати для Люси, Каролины, Татаны и Марии. Стейнер же может спать на диване в гостиной.
Через час, когда все гости разместились, Нана, сначала, было, нахмурившаяся, с восторгом принялась разыгрывать роль хозяйки дома. Дамы поздравляли ее с поместьем, которое все находили прелестным. К тому же ее интересовали парижский новости; все говорили разом, перебивая друг друга восклицаниями, смехом и шутками. Кстати, что сказал Борднав, узнав о ее бегстве? Да ничего! С начало он бесился, говоря, что вернет ее с жандармами, а вечером он просто заменил ее другой, и даже ее наместница, маленькая Виолэн, имела очень порядочный успех в роли белокурой Венеры. Это известие заставила Нана задуматься.
Было всего четыре часа. Кто-то предложил прогуляться.
– А знаете ли, – сказала Нана, – я собиралась копать картофель, когда вы приехали?
Все пожелали идти копать картофель, даже не меняя платья.
Садовник с двумя помощниками уже ожидал в поде. Дамы принялись рыться в земле, вскрикивая каждой раз, когда находили особенно крупный картофель. Это занятие их очень забавляло! Но более всех торжествовала Татана Нэнэ. Она так часто в молодости своей собирала картофель, что теперь всех поднимала на смех и всем давала наставления. Мужчины работали с меньшим рвением. Миньон, с добродушным видом, пользовался пребыванием в деревне, чтоб пополнять образование своих сыновей: он толковал им о корнеплодных.
Вечером обед был очень оживлен. Все обедали с жадностью. Нана, не стесняясь присутствия гостей, обрушилась на своего метр-д‘отеля, которого Стейнер нанял недавно в Орлеане. За кофеем дамы курили. Страшный шум разносился в отворенные окна. Запоздавшие крестьяне с удивлением посматривали на ярко освещенный дом.
– Ах! как досадно, что вы уезжаете послезавтра, – заметила Нана. – Во всяком случае, надо устроить что-нибудь.
Было решено отправиться на другой день, в воскресенье, осматривать развалины древнего Шомонского аббатства, находившегося в семи километрах. Пять карет из Орлеана приедут за всей компанией после завтрака и привезут гостей домой к семи часам вечера. Это будет прелестно.
В этот вечер, граф Мюффа, по обыкновению позвонил у решетки. Его удивили яркое освещение в окнах салона, говор и громкий смех. Он все понял, услышав голос Миньона, и удалился, взбешенный новым препятствием, выведенный из терпения и решившись прибегнуть к насилию. Жорж, который имел ключ от маленькой двери, спокойно поднялся на верх в комнату Нана, пробираясь вдоль стены. Но ему пришлось ждать за полночь. Наконец, она явилась сильно разгоряченная вином и еще более обыкновенного нежная. Она требовала, чтобы он непременно ехал с ними на другой день в Шонон, но он не соглашался, боясь, чтобы его не увидели; у матери могли явиться подозрения, если она увидит его в одной карете; может выйти скандал.
Нана в припадке отчаяния принялась рыдать, а он старался утешать ее, обещая ей участвовать в прогулке.
– Так ты меня сильно любишь? – шептала она, – повтори, что ты меня очень любишь… Скажи, миленький, если б я умерла, тебе было бы грустно!
Соседство Нана вызывало тревогу в Фондеттах. Каждое утро, за завтраком, добрая m-me Гугон, совершенно против своей воли, заводила разговор об этой женщине, передавая все, что рассказывал ей садовник. Нана угнетала ее своим присутствием, как угнетают кокотки, даже самых почтенных женщин. Эта добрейшая, снисходительнейшая старушка была возмущена, раздражена, до глубины души. Ею овладело смутное предчувствие какого-то несчастия и по вечерам она чего-то боялась: точно ей сказали, что по окрестностям рыскает какой-нибудь зверь, вырвавшийся из зверинца. Она придиралась к своим гостям, упрекая их в том, что они все бегают вокруг Миньотты. Она делала вид, что смеется, когда после завтрака все, бывало, тайком исчезали один за другим из дому. Графа Вандевра встретили на большой дороге с дамой в локонах. Но он горячо оправдывался, уверяя, что не знает Нана: действительно, он гулял накануне не с Нана, а с Люси, с этой сумасшедшей Люси, только что вытурившей за дверь своего второго принца. Он мечтал снова увезти ее в Париж. Что касается до маркиза Шуара, то он, конечно, тоже не сидел сиднем дома, но он уверял, что это делалось по приказанию доктора, предписавшего ему, как можно больше, ходить. Что, наконец, касается Дагенэ и Фошри, то m-me Гугон была к ним совершенно несправедлива. Первый, в особенности никогда не покидал Фондетт, отказавшись от плана снова завязать порванную связь с Нана: теперь он почтительно ухаживал за Эстеллой… Фошри тоже всегда был с дамами. Только раз, гуляя, он встретил на одной дорожке Миньона, который держал в руках огромный пучок цветов и объяснял своим сыновьям ботанику. Они пожали друг другу руки, обменявшись вестями о Розе. Она совершенно, здорова – оба получили утром от Розы одинаковые записочки, в которых она просила их еще несколько временя подышать свежим деревенским воздухом, потому что она все еще имеет очень много дела в Париже. Так как граф Мюффа почти каждый день уходил, под предлогом обсуждения каких-то важных дел в Орлеане, то Фошри сделался всегдашним кавалером графини. Во время прогулок по парку, он носил ее шаль и зонтик. К тому же ее забавлял причудливый ум маленького журналиста, и между ними установилась тесная дружба, допускаемая только дачной жизнью. Казалась, графиня отдалась ей сразу. Она была очень весела и оживлена, как будто к ней возвратилась ее вторая молодость в присутствии этого молодого человека, откровенное распутство которого, как казалось, не могло грозить ей никакой опасностью. Но иногда, когда случалось, они на секунду оставались одни за каким-нибудь кустом, они внезапно умолкали, внезапно становилась серьезными и устремляли друг на друга пристальный долгий взгляд, который красноречиво говорил, что они поняли друг друга. Из всех своих гостей m-me Гугон щадила только графа Мюффа и Жоржа. Первый был так занят важными делами в Орлеане, что ему было не до беганья за этой дрянью, бедняжка же Жорж начинал не на шутку беспокоить ее: каждый вечер с ним делались такие ужасные мигрени, что ему приходилось ложиться засветло в постель.
В пятницу, за завтраком, на столе появился новый прибор: приехал Теофил Вено, приглашенный старушкой на последнем вечере у Мюффа. Он горбился, стараясь принять добродушную мину маленького человечка и не замечая, по-видимому, тревожного внимания, каким его окружали. Когда же ему удалось заставить всех забыть о себе, он, за десертом, посасывая маленькие кусочки сахару, стал рассматривать Дагенэ, передававшего Эстелле землянику, и Фошри, который рассказал анекдот, рассмешивший графиню. Когда на него кто-нибудь смотрел, он улыбался своей тихой улыбкой. После завтрака он взял графа под руку и увел его в парк. Все знали, что старик, после смерти матери графа, имел на него огромное влияние. Странные слухи ходили относительно этого обстоятельства в обществе. Фошри, которого, очевидно, стесняло присутствие старика, объяснял Жоржу и Дагенэ источник его богатства: он выиграл когда-то иезуитам огромный процесс. При этом журналист прибавил, что этот старичок, с добродушным, жирным лицом и кроткой улыбкой, человек ужасный и, что он принимает теперь самое деятельное участие во всех поповских махинациях. Молодые люди расхохотались: старичок казался им совершенным идиотом. Представление о каком-то неведомом Вено, о Вено гиганте, интригующем в пользу клерикалов, казалось им самой забавной выдумкой. Но они умолкли, когда в комнату вернулся граф по-прежнему под руку с Вено, очень бледный и с красными глазами точно от слез.
