Сочинения

– Но, сударыня, эта девица требует уплаты. Она права, говоря, что граф Бовилье дурно поступил с ней. Это просто мошенничество.

– Никогда я не соглашусь платить подобный долг.

– В таком случае, выйдя от вас, мы берем карету, отправляемся в суд и я подаю жалобу, которую составил заранее, вот она! Тут изложены все факты, о которых вам сообщила эта девица.

– Это чудовищный шантаж; вы не сделаете этого.

– Прошу извинить, сударыня, я сделаю это немедленно. Дело прежде всего.

Графиня совершенно упала духом. Последняя гордость, поддерживавшая ее, исчезла; она сложила руки и пробормотала умоляющим голосом:

– Но вы видите, в каком мы положении. Посмотрите на эту комнату. У нас нет ничего, может быть, завтра нам нечего будет есть… Где я возьму деньги, десять тысяч франков! Боже мой!

Буш улыбнулся, как человек, привыкший находить добычу среди подобных развалин.

– О, такие дамы, как вы, никогда не лишены средств. Поищите хорошенько.

Он только что заметил на камине старый футляр с драгоценностями, который графиня поставила здесь утром, окончив разборку одного из чемоданов. Он чутьем угадал драгоценные каменья, и его взгляд загорелся таким огнем, что графиня заметила его и поняла.

– Нет, нет, – воскликнула она, – драгоценности! Никогда!

Она схватила футляр, как бы желая защитить его. Эти драгоценности, единственное приданое дочери, так долго хранившиеся в их семье при самых стеснительных обстоятельствах, представляли ее последние средства к существованию.

Никогда, лучше расстанусь с жизнью.

Но в эту минуту произошел перерыв: постучалась и вошла Каролина. Она остановилась, пораженная этой сценой. Она жестом дала понять графине, что не будет ее стеснять и хотела уйти, но та остановила ее умоляющим взглядом. Она молча остановилась в сторонке.

Буш взялся за шляпу, в то время как Леонида, чувствуя себя решительно не в своей тарелке, ретировалась к дверям.

– В таком случае, сударыня, нам остается только уйти.

Однако он не уходил. Он принялся снова рассказывать всю историю, в еще более грубых выражениях, как бы желая унизить графиню перед новой гостьей. Последнюю он не узнал: это было его правило, когда он занимался делами.

– Прощайте, сударыня, мы отправимся в суд. Подробный рассказ появится на днях в газетах. Тогда пеняйте на себя.

В газетах! Этот ужасный скандал завершит гибель ее дома. Мало того, что он обрушился в прах, нужно еще окунуться в грязь! Она машинально открыла футляр. В нем оказались серьги, браслет, три кольца: бриллианты и рубины в старинных оправах.

Буш тотчас приблизился. Его глаза приняли мягкое, почти сладкое выражение.

– О, тут не будет на десять тысяч… Позвольте посмотреть.

Он уже перебирал драгоценности, поворачивал их, поднимал вверх; его толстые пальцы дрожали от сладостного волнения. Чистота рубинов, по-видимому, приводила его в экстаз. А, старинные бриллианты! Отделка не вполне хороша, но какая вода!

– Шесть тысяч франков! – сказал он грубым голосом эксперта-оценщика, стараясь подавить свое волнение. – Я считаю только каменья, оправа годится разве в плавильню. Впрочем, мы удовольствуемся шестью тысячами.

Но жертва была слишком велика для графини. В порыве негодования, она вырвала у него драгоценности и судорожно стиснула их в руках. Нет, нет, это слишком, отнимать у нее эти каменья, которые носила ее мать, которые ее дочь должна надеть в день свадьбы. Жгучие слезы выступили на ее глазах, покатились по ее щекам, так что Леонида, готовая расплакаться от жалости, дернула Буша за фалду, стараясь увести его. Ей хотелось уйти, ей было больно огорчать эту бедную старую даму, с таким добрым лицом. Но Буш хладнокровно ожидал конца, зная по опыту, что подобные припадки у дам показывают упадок сил и что он получит все, что ему требуется.

Может быть, эта ужасная сцена тянулась бы еще долго, но в эту минуту из глубины алькова раздались рыдания и жалобный голос Алисы:

– О, мама, они убьют меня!.. Отдай им все, пусть они берут все!.. О, мама, пусть они уйдут, они убьют меня, убьют!.

Тогда графиня отчаянно махнула рукой, как бы отдавая свою жизнь. Ее дочь слышала, умирала от позора. Она бросила драгоценности Бушу и, едва дав ему время положить на стол расписку графа, вытолкала его вон, за Леонидов, которая уже исчезла. Потом она открыла альков и бросилась к изголовью Алисы; они обнялись, почти без чувств, заливаясь слезами.

Возмущенная этой сценой, Каролина хотела было вмешаться. Неужели предоставить этому негодяю ограбить несчастных? Но как избежать скандала, ведь он способен исполнить свою угрозу. Она сама конфузилась его присутствия, стыдясь своих тайных сношений с ним. Ах, сколько страданий, сколько грязи! Зачем она пришла сюда, ведь ей нельзя помочь, нечего сказать в утешение? Все приходившие ей в голову вопросы, фразы, даже простые намеки по поводу вчерашней драмы казались ей оскорбительными, грубыми, способными только усилить страдание жертвы, лежавшей перед ней в агонии. А всякая помощь с ее стороны покажется оскорбительной милостыней, она сама разорилась и в очень стесненных обстоятельствах ожидала окончания процесса. Наконец, она подошла к ним с полными слез глазами и в порыве бесконечной жалости, проникавшей все ее существо, молча обняла их обеих. Она не могла сделать ничего более, и плакала вместе с ними. Несчастные поняли ее, и слезы их полились сильнее; но им все же стало легче. Если невозможно утешиться, то все-таки надо жить, жить во что бы тони стало.

Очутившись снова на улице. Каролина увидела Буша, горячо беседовавшего о чем-то с Мешэн. Он кликнул извозчика, уселся с Леонидой и уехал. Но в то время как Каролина спешила уйти, Мешэн направилась к ней. Без сомнения, она поджидала ее, так как немедленно заговорила о Викторе и вчерашней истории в Доме трудолюбия. С тех пор, как Саккар отказался уплатить четыре тысячи франков, она не могла успокоиться, придумывая способ выжать деньги из этого дела; посещала Дом трудолюбия в надежде на какой-нибудь неожиданный случай и таким образом узнала о бегстве Виктора. Очевидно, у нее был составлен какой-то план, так как она объявила Каролине, что тотчас пустится на поиски за Виктором. Было бы грешно оставить этого несчастного ребенка, в жертву дурным инстинктам; надо его найти, иначе он очутится когда-нибудь на скамье подсудимых. Говоря это, она всматривалась в Каролину своими заплывшими жиром глазками, радуясь ее волнению, и чувствуя, что, когда ей удается найти мальчишку, то можно будет поэксплуатировать добрую барыню.

– Итак, сударыня, это решено; я примусь за поиски… В случае если вы пожелаете увидеть меня, не трудитесь приходить ко мне, в улицу Маркадэ, зайдите лучше к г-ну Бушу, в улице Фейдо, я бываю у него каждый день около четырех часов.

Каролина вернулась в улицу Сен-Лазар, мучимая новой тревогой. Да, правда, если выпустить на волю это чудовище, сколько бед оно еще наделает, рыская в толпе, как голодный волк. Позавтракав на скорую руку, она взяла карету, рассчитывая, что успеет перед посещением Консьержери побывать на бульваре Вино и навести справки. Но по дороге ей пришла в голову новая мысль: отправиться к Максиму, заставить его принять участие в судьбе Виктора, ведь все же это его брат! Он богат, он один может оказать действительную помощь в этом деле.

Но лишь только она вступила в переднюю роскошного отеля на улице Императрицы, ее охватило холодом. Обойщики выносили ковры и картины, слуги надевали чехлы на мебель и люстры; и от всех безделушек на столах, этажерках, разливался слабый аромат, точно благоухание букета, брошенного на другой день после бала. Максима она нашла в спальне подле двух огромных чемоданов, куда камердинер укладывал целый гардероб, пышный и изящный, как у новобрачной.

Увидев ее, он первый заговорил холодным и сухим тоном:

– А, это вы! Очень рад, значит, мне не нужно будет писать… Я сыт по горло и уезжаю.

– Как, вы уезжаете?

– Да, сегодня вечером. Я намерен провести зиму в Неаполе.

Потом, выслав камердинера, он прибавил:

– Вы думаете, приятно иметь отца, который сидит в Консьержери. Не оставаться же, чтобы видеть его на скамье подсудимых… А я так ненавижу путешествия. Ну, да там хорошо; я возьму с собой все необходимое и постараюсь провести время повеселее.

Она взглянула на этого красивого щеголя, на чемоданы, где ни одной тряпки не принадлежало жене или любовнице, но все было посвящено культу самого себя – и, тем не менее, рискнула:

– Я пришла еще раз просить вас об услуге…

Затем она рассказала о Викторе.

– Мы не можем оставить его на произвол судьбы. Помогите мне; будем действовать сообща.

Он перебил ее, бледный, слегка вздрогнув, точно грязная рука убийцы опустилась на его плечо.

– Именно! этого только недоставало!.. Брат – вор, брат – убийца… Я слишком замедлил; я хотел уехать на прошлой неделе. Это безобразие, чистое безобразие – ставить такого человека, как я, в подобное положение!

Когда она попыталась настаивать, он сделался грубым.

– Оставьте меня в покое! Если вас забавляет эта печальная жизнь, возитесь с нею. Я говорил, что вам же придется плакать… Но я… по мне пусть лучше пропадет весь этот проклятый мир, чем мне потерять хоть волосок.

Она встала.

– И так, прощайте!

– Прощайте!

Уходя, она видела, как, позвав камердинера, он наблюдал за укладкой своего великолепного несессера, в котором все вещи были из позолоченного серебра, самой изящной работы, в особенности лоханка с выгравированной на ней гирляндой амуров. Представляя себе, как он будет проводить время в неге и праздности под ясным небом Неаполя, она живо представила себе другого, голодного, с ножом в руках, вечером, в ненастную погоду где-нибудь в глухом переулке Виллетты или Шаронны. Может быть, это и есть ответ на вопрос, не в деньгах ли воспитание, здоровье, интеллигенция? Если одна и та же грязь повсюду, то не сводится ли вся цивилизация к возможности чувствовать себя хорошо и хорошо жить?