
Сочинения
Граф принялся сторожить у самой двери театра. Он не хотел ждать в этом проходе, где его могли узнать. Это был глухой угол между галереей Варьете и С. Марк, где помещались темные давки: сапожные без покупателей, лавка старой мебели, закоптелая читальня, где слабо мерцали лампы под абажурами, бросая вокруг зеленоватый свет; здесь постоянно сновали господа хорошо одетые, терпеливо выжидавшие у подъезда артистов, где всегда толпились фигурантки из лохмотьях и пьяные машинисты. Газовый рожок под матовым колпаком освещал вход театра. Одну минуту Мюффа думал войти, чтоб расспросить m-me Брон: быть может, Нана уже вышла с другой стороны. Однако, он сообразил, что если она еще в фойе или в уборной, капельдинерша может предупредить ее, и тогда она наверно улизнет. Поэтому, он снова принялся ходить медленно взад и вперед, решившись уйти только тогда, когда затворят решетку, как это с ним нередко бывало. Его коробило при мысли, что ему придется возвращаться домой одному. Всякий раз, когда из театра выходили растрепанные женщины или мужчины в грязных рубашках и оглядывали его, он отходил к читальне; там, между двумя афишами, приклеенными к окну, сидел старик перед большим столом и читал газету; свет лампы с зеленым колпаком бросал зеленоватый свет на газету и на его руки. Около десяти часов появился какой-то господин, высокий, белокурый, в перчатках, который тоже принялся ходить перед театром. И тот, и другой, при встрече, обменивались косым и недоверчивым взглядом. Граф доходил до угла обеих галерей, украшенных зеркальною панелью, где отражалась вся его фигура. При виде своей важной осанки, он одновременно ощущал стыд и страх.
Пробило десять часов. Вдруг граф вспомнил, что он может легко убедится, находится ли Нана в своей уборной. Поднявшись на крыльцо театра и пройдя сени, выкрашенные желтой краской, он вышел на двор через заднюю дверь, оставлявшуюся всегда открытой. Узкий двор, сырой, как подвал, с вонючими отхожими местами, колодцем и всяким сором, которым его заваливал капельдинер, казался, в этот поздний час, окутанным какой-то темной мглой; но две высокие стены, возвышавшиеся над ним и испещренные окнами, горели яркими огнями; внизу помещались мелочная лавка и отделение пожарных, на лево – канцелярия; на право и на верху – уборные артистов. Освещенные окна имели вид огненных пастей, горевших над будкой. Граф тотчас же заметил свет в уборной Нана во втором этаже; успокоенный и счастливый, он забылся на минуту с широко раскрытыми глазами среди вонючего и грязного двора старого парижского дома. Крупные капли воды падали из какого-то желоба. Луч света, проникавший из окна г-жи Брон, освещал угол заплесневевшего двора, с облупившейся стеной и целой грудой битой посуды и всякого мусора, среди которого в каком-то горшке зеленел кустик великолепного вершлета. Вдруг заскрипела задвижка у двери, и граф поспешил удалиться.
Нана, конечно, сейчас должна сойти. Он вернулся к читальне. При слабом свете лампы старичок продолжал сидеть неподвижно с газетой в руках. Затем, граф снова принялся ходить, встречаясь с белокурым господином, на которого он смотрел с торжествующим видом. Теперь он доходил еще дальше, прогуливаясь взад и вперед; он проходил галерею Варьете, Фейдо и большую галерею, мрачную, холодную и погруженную в густой, мрак; возвращаясь, он шел мимо театра, огибая галерею С. Марк, и отваживался доходить до галереи Монмартр, где его интересовала какая-то машинка для пилки сахара. Но, после третьего раза, страх пропустить Нана заставил его забыть свое собственное достоинство.
Он, вместе с другим господином, остановился перед самым театром, обмениваясь с ним, отчасти, смиренным, отчасти недоверчивым взглядом, опасаясь встретить в нем соперника. Они ничего не решались сказать машинистам, которые, выходя покурить в антрактах, бесцеремонно толкали их. Три женщины, высокие и растрепанные, появились на крыльце, и поджидавшие продолжали стоять с опущенными головами, чувствуя на себе их насмешливые взгляды и выслушивая их наглые замечания. Плутовки, проходя мимо, задевали их, как бы случайно.
В эту минуту Нана показалась на крыльце. Увидав Мюффа, она побледнела.
– Ах, это вы! – проговорила она.
Фигурантки присмирели, увидав ее; они выстроились в ряд с видом служанок, застигнутых врасплох госпожой. Высокий господин посторонился с печальным видом.
– Дайте же мне руку, – сказала Нана нетерпеливо.
Они медленно удалились. Граф, намеревавшийся приступить к допросу, не знал, с чего, начать. Она заговорила первая, объясняя ему в нескольких словах, что она пробыла у своей тетки до 8 часов; но, когда Луизэ сделалось лучше, она вздумала зайти на минуту в театр.
– Разве там было что-нибудь важное?
– Да, новая пьеса, e отвечала она нерешительно. E Желали знать мое мнение.
Он чувствовал, что она лжет. Но ощущение теплой руки, которая твердо опиралась на его руку, заставило его молчать. Его гнев и раздражение от долгого ожидания исчезли, его единственной заботой было сохранить ее возле себя. На другой день он постарается узнать, зачем она заходила в театр.
Нана, в тревожном состоянии, не зная на что решиться, остановилась на углу галереи «Варьете» перед магазином, где были выставлены веера.
– Смотри, как красива эта отделка из перьев и перламутра, – заметила она и, затем, равнодушно прибавила:
– Так ты меня проводишь до дома?
– Конечно, отвечал он с удивлением, ведь твоему ребенку лучше?..
Нана пожалела о своей выдумке. А, может быть, у Луизэ припадок повторится, не лучше ли ей вернуться в Батиньол? Но так как он предложил ее сопровождать, то она замолчала.
Одну минуту ею овладело бешенство, которое овладевает человеком, когда он не имеет исхода и в то же время вынужден принимать довольный вид. Она покорилась своей судьбе, решившись подождать; если ей удастся отделаться от него до полуночи, то дело будет улажено.
– Ах, да, я и забыла. Ты сегодня холостой, твоей жены нет; она, кажется, вернется только завтра.
– Да, – отвечал Мюффа, недовольный тем, что она так бесцеремонно заговорила о графине.
Но она настаивала, желая знать, пойдет ли он ее встречать на железную дорогу. Она замедлила шаг, как бы засматриваясь на магазины.
– Посмотри-ка, – сказала она, останавливаясь перед ювелиром, какой странный браслет!
Нана очень любила пассаж Панорам. Она с молодости хранила страсть к разным безделушкам, подделкам золотых и драгоценных изделий. Проходя мимо, она не могла не остановиться перед окнами магазинов; она забывалась перед окнами кондитерских, заслушиваясь звуками органа или выкрикиваемой дешевой распродажи разных безделушек, в роде несессеров, зубочисток, пресс-папье, в виде колоны с термометром.
Но, на этот раз, она был слишком возбуждена; она ничего не замечала. Ее тяготило сознание, что она не свободна; подавленная злоба пробудила в ней неистовое, желание сделать какую-нибудь глупость. Какая польза иметь дело с так называемыми, порядочными людьми? Она истратила деньги Стейнера и принца на какие-то прихоти, не зная сама, куда они ушли. Даже ее квартира на бульваре Гаусмана еще не совсем была отделана. Один салон, обитый красным атласом, был разукрашен и загроможден, как мебельная, лавка. Однако теперь кредиторы осаждали ее гораздо более чем прежде, когда у нее не было ни копейки. Это удивляло ее, так как она считала себя образцом бережливости и расчетливости. Негодяй Стейнер приносит только по тысяче франков, это в такие дни, когда она грозит ему изгнанием, если он их не достанет. Что касается Мюффа, то это какой-то идиот: он совсем не понимает, что женщине нужны деньги, и она не могла даже сердиться на него за его скаредность. Как бы она вытурила всех этих господ, если бы не повторяла себе, что только хорошим поведением можно нажить состояние! Надо быть благоразумной, Зоя твердит это ей каждое утро. При том же, она всегда хранила в душе, как святыню, воспоминание о шалонском замке. И вот, почему, несмотря на сдержанную злобу, она, опираясь на руку графа, покорно переходила от магазина к магазину, среди редевшей толпы прохожих. Мостовая была суха; свежий ветер пронизывал галерею, колебля пламя цветных фонарей и газовых рожков, горевших в виде вееров у дверей магазинов. У дверей ресторана гарсон тушил лампы; между тем, в пустых и освещенных магазинах, конторщицы, неподвижные и сонные, казалось, спали с открытыми глазами.
– Ах, какая прелесть! – воскликнула Нана у последнего магазина, делая шаг назад, чтоб полюбоваться левреткой из бисквита, с поднятой лапкой, стоявшей над гнездом, скрытым в розовом кусте.
Наконец, они вышли из пассажа, и Нана не захотела брать карету. Она уверяла, что погода прелестна, а потому им нечего спешить и гораздо лучше вернуться пешком. Проходя мимо английского ресторана, ей вдруг, захотелось устриц; она вспомнила, что с утра ничего не ела, встревоженная болезнью Луизэ. Мюффа не смел ей противоречить; но так как он открыто еще никуда не являлся в сопровождении Нана, то он потребовал отдельную комнату, поспешно проходя по коридору. Она следовала за ним, как человек, хорошо знакомый с местом. Она уже входила в комнату, дверь которой отворил перед ними гарсон, как вдруг в смежном салоне раздался взрыв хохота. Человек вышел из двери. Это был Дагенэ.
– А! Нана! – воскликнул он, узнав ее.
Граф быстро исчез в отворенную дверь кабинета. Дагенэ, мигнув ему вслед, прибавил:
– Черт возьми! Видно твои дела идут на лад, если ты уже добралась до Тюльери!
Нана улыбнулась, приложив палец к губам, в знак молчания.
Он был навеселе, но она была рада его видеть, сохраняя еще к нему некоторую нежность, несмотря на то, что он имел трусость не узнавать ее, когда встречался с ней, находясь в обществе порядочных женщин.
– Что ты поделываешь? – спросила она его дружелюбно.
– Я стараюсь остепениться, – отвечал он. – Кроме шуток, я намерен жениться.
Она пожала плечами с сожалением. Он продолжал шутить, говоря, что не стоит играть на бирже для того только, чтобы иметь чем платить за букеты. Триста тысяч франков хватили ему только на восемнадцать месяцев. Пора ему остепениться. Он женится на богатой невесте и кончит жизнь префектом, как его отец. Нана продолжала недоверчиво улыбаться и, указав движением головы по направлению к салону, спросила:
– С кем это ты?
– О, это целая компания, – воскликнул он, забыв о своих планах при этом напоминании; – Представь себе, Леа рассказывает о своем путешествии в Египет. Это до того забавно! Там, между прочим, идет речь о купанье…
Он готовился передать рассказ. Нана медлила. Они стояли друг против друга в узком коридоре. Было очень жарко, газовые рожки горели под низким потолком; воздух был пропитан запахом кухни. По временам, когда шум в салоне возрастал, они должны были приближаться друг к другу, чтоб расслышать слова. Гарсон, поминутно пробегая с тарелками в руках, расталкивал их. Но они не переставали болтать под шумный говор веселой компании, среди толкотни лакеев.
– Посмотри, – заметил Дагенэ, указывая глазами на дверь, за которой исчез Мюффа.
Оба посмотрели в ту сторону. Дверь колебалась, как бы от слабого прикосновения. Наконец, она медленно затворилась без малейшего шороха. Они молча улыбнулись. Графу там, небось, весело одному.
– Ты читал статью Фошри на счет меня? – вдруг спросила Нана.
– О «Золотой мухе»? Да, читал, но я ничего не говорил, думая, что тебе это неприятно.
– Почему же? – спросила она с удивлением. – Это очень длинная статья.
Ей, очевидно, льстило, что ею занимаются в «Фигаро». Без объяснения парикмахера Франсиса, который ей принес эту статью, она бы не поняла, что речь идет о ней, так как ее не называли по имени. Дагенэ смотрел на нее исподлобья с какой-то скверной улыбкой.
– Позвольте! – воскликнул гарсон, грубо расталкивая их и пронося мимо какое-то пирожное.
Нана сделала несколько шагов по направлению к комнате, где ожидал ее Мюффа.
– Ну, прощай, – возразил Дагенэ. – Иди к своему рогоносцу.
Она остановилась.
– Почему ты его так называешь?
– Потому, что он рогоносец, черт побери!
Она возвратилась, сильно заинтригованная, с блестящими глазами и напряженным вниманием на лице…
– Вот, как! – сказала она просто.
– Как! ты этого не знала! – продолжал он в полголоса. Его жена живет с Фошри, милая моя… Это, должно быть, началось в деревне… Я встретился с Фошри перед тем, как идти сюда, и подозреваю, что у них сегодня свидание, на его квартире. Она, кажется, уехала под предлогом путешествия. Нана онемела от изумления.
– А, ведь, я это подозревала! – воскликнула она вдруг, ударяя себя по бедрам. – Я это угадала, увидав ее там па дороге… На что это похоже! Честная женщина, обманывающая своего мужа и еще для такого прохвоста, как Фошри! Он ее научит добру.
– О, – заметил Дагенэ, – для нее это не в первый раз. Он, может быть, не первый…
Нана воскликнула с негодованием:
– Неужели!.. Вот так народец. Хороши, нечего сказать!
– Позвольте! – прокричал гарсон, с бутылками в руках, разделяя их. Дагенэ взял ее за руки и заговорил мягким и нежным голосом, которым он так умел очаровывать женщин.
– Прощай, дорогая… Ты знаешь, я все еще люблю тебя.
Она, улыбаясь, высвободила свою руку и, заглушаемая криками и хлопаньем, раздавшимися в соседнем салоне, проговорила:
– Глупенький… Этого уже не будет. Впрочем, заходи как-нибудь на днях. Поболтаем.
Затем, приняв серьезный вид глубоко возмущенной добродетели, она продолжала:
– А! Так он рогоносец!.. Ну, друг мой, это неприятно. Я всегда питала отвращение к рогоносцам.
Когда она, наконец, вошла в кабинет, Мюффа покорно сидел на диване, бледный, с дрожащими руками, не решаясь сделать ей ни одного упрека. Она была взволнована, чувствуя к нему в одно и тоже время и жалость, и презрение. Бедный человек, так нагло обманутый женою. Она хотела броситься к нему на шею, чтобы утешить его. Впрочем, так ему и надо; он идиот в отношении женщин. Это для него наука. Однако жалость взяла верх. После устриц, она не ушла, как задумала раньше. Она пробыла не более четверти часа в кафе, и вернулись вместе на бульвар Гаусмана. Она старалась быть благоразумной, убеждая себя, что необдуманные поступки портят жизнь. Было одиннадцать часов; она надеялась незаметным образом спровадить Мюффа ранее двенадцати.
Из предосторожности она отдала Зое приказание вполголоса.
– Ты его постережешь и попросишь не шуметь, если этот еще не уйдет.
– Да куда же я его дену?
– Оставь его у себя на кухне. Это безопаснее.
Мюффа, войдя в комнату, уже снимал сюртук. В камине горел огонь. Эта была все та же комната с палисандровою мебелью, покрытой штофом с голубыми цветами на сером фоне. Два раза Нана мечтала переменить обивку; в первый раз она хотела обить мебель черным бархатом, в другой раз белым атласом с розовой отделкой. Когда же Стейнер выдавал ей на это деньги, она их прокучивала.
С тех пор, как она жила на широкую ногу, она исполнила всего две свои прихоти: купила тигровую шкуру к постели и хрустальную висячую лампу на потолок.
– Я спать не хочу и не лягу, – заметила Нана, когда они остались наедине.
Граф повиновался ей с покорностью человека, который знает, что свидетелей нет. Он думал только о том, как бы ее не рассердить.
– Как хочешь, – проговорил он.
Однако, он снял сапоги, усевшись перед камином.
Одним из любимых удовольствий Нана было раздеваться перед зеркалом, в котором она видела себя во весь рост. Она была в восторге от своей красоты и могла по целым часам стоять перед зеркалом в немом созерцании изящных линий своего тела. Присутствие мужчин не стесняло ее. Нередко парикмахер заставал ее в таком виде, и она даже не оборачивала головы. Мюффа сердился на нее за это, она же смотрела на него с удивлением. Что он в этом видит нехорошего? Разве она это делает для себя, а не для других, что же в этом дурного? Почему ей не забавляться по своему, когда это никому не вредит?
На этот раз, чтобы лучше рассмотреть себя, она зажгла все шесть свечей, стоявших по обеим сторонам зеркал. Спуская с плеч свою рубашку, она остановилась на минуту и спросила:
– Послушай, ты не читал статью в Фигаро?.. Газета там на столе. Прочти-ка ее и скажи мне, что ты о ней думаешь?
Она вспомнила двусмысленную улыбку Дагенэ; ее мучило какое- то сомнение: быть может, она неверно поняла. Если этот негодяй Фошри поднял ее на смех, она сумеет отомстить.
– Говорят, что в этой статье речь идет обо мне, продолжала она с притворным равнодушием. Как ты думаешь, миленький, это правда?
Мюффа читал медленно. Фошри в своей статье, под заглавием «Золотая Муха», передавал рассказ о молодой девушке, рожденной от четырех или пяти поколений пьяниц, с кровью, испорченной наследственной нищетой и пьянством, превратившимся в ней в истерическое расстройство. Она выросла в предместья, на мостовой Парижа. Красивая, стройная, с великолепным телом, как растение, выросшее на навозе, она мстила за несчастных и отверженных бедняков, плодом которых она была. Она вносила в аристократию разложение, бродившее в народе. Она олицетворяла собою силу природы, фермент разрушения, развращая Париж в своих белоснежных объятиях. В конце статьи эту женщину сравнивали с золотой мухой, вылетевшей из навоза, с мухой, разносившей заразу, которая, переливаясь яркими цветами, отравляет людей одним своим прикосновением, проникая даже во дворцы сквозь отворенные окна. Мюффа поднял голову и неподвижно уставился в огонь.
– Ну, что? – спросила Нана.
Но он не отвечал. Он, по-видимому, собирался перечитывать хронику. Холод пробежал по его спине. Хроника была метко написана, с неожиданными оборотами и причудливыми сравнениями. Доведенная до безумного комизма, сквозь который слышались взрывы нервного хохота, эта статья, казалось, принадлежала скорее перу зубоскала, чем моралиста. Однако Мюффа был поражен ею потому, что она внезапно пробудила в нем все то, о чем он старался не думать с некоторого времени.
Он взглянул на Нана. Но она была погружена в самосозерцание; она разглядывала себя с удивлением молодой женщины, в первый раз сознавшей свою красоту. Она медленно разводила руками, чтоб любоваться своим станом Венеры, наклонялась, изгибалась, желая видеть себя в профиль и прямо, рассматривая тонкие очертания шеи и мягкие линии ног.
Мюффа смотрел на нее. Она его пугала. Газета выпала из его рук. В эту минуту, как бы отрезвившись, он презирал себя. Это верно: в три месяца она испортила его жизнь, он чувствовал уже в себе заразу, которой он ранее и не подозревал. Теперь в нем начнется разложение. В одну минуту он понял силу зла, внесенного этим ферментом; он сам отравлен, его семья разрушена, часть общества готова рухнуть и уничтожиться. Не отводя от нее глаз, он, как бы, старался проникнуться отвращением к ее наготе.
Он вспоминал свое прежнее отвращение к женщине, к чудовищу, исполненному всякие скверны, о котором говорится в апокалипсисе.
Наконец, она надела длинную рубашку с кружевом и села на пол перед камином. Это было ее любимое место. Вспомнив про хронику Фошри, она принялась расспрашивать Мюффа, но тот отвечал вяло, не желая ее сердить. К тому же он заметил, что она имеет что-то против Фошри. Затем, она погрузилась в глубокое молчание, обдумывая средство удалить скорее графа. Ей хотелось придумать что-нибудь половчее, потому что у нее было доброе сердце, и она не любила огорчать людей; тем более, что этому человеку изменила жена, и ей, в конце концов, его становилось жаль.
– Так ты завтра утром ожидаешь свою жену? – спросила она вдруг.
Мюффа сидел в кресле с усталым видом. Он отвечал утвердительно кивком головы. Нана смотрела на него серьезно, занятая своими мыслями.
– Ты давно женат? – спросила она.
– Девятнадцать лет, – отвечал он.
– А!.. А что твоя жена – хорошая? Вы ладно живете между собою?
Он молчал. Но потом он, несколько смущенно, проговорил:
– Но, ведь, я просил тебя никогда не говорить об этом.
– Это почему? – воскликнула она с досадой. – Говоря о твоей Жене, я ее, кажется, не съем… Э, голубчик, все женщины стоят друг друга.
Нана остановилась, боясь сказать слишком много. Она приняла покровительственный тон, считая себя очень доброй. Бедный человек, его надо пожалеть! К тому же, ей пришла в голову веселая мысль. Она улыбнулась и проговорила:
– Скажи, ты не живешь больше со своей женой?
– Нет, даю тебе честное слово, – отвечал он, опасаясь сцены.
– И ты думаешь, что она настоящая деревяшка?
Он кивнул головой, в знак согласия.
– Потому-то ты и любишь меня? Отвечай, я не рассержусь.
Он опять кивнул головой.
– Отлично! – сказала она. – Я так и думала. Ах, бедняжка!.. Послушай, ты знаком с моей теткой Лера. Когда она придет сюда, попроси ее рассказать тебе историю зеленщика, что живет под нею… Черт возьми! как горячо. Постой немножко, я повернусь. Теперь погрею себе левый бок.
Когда она подставила к огню свой жирный бок, ей пришла в голову пресмешная мысль, от которой она сама рассмеялась.
– Не правда ли, я теперь, точь-в-точь, похожа на гуся?.. Именно, гусь на вертеле. Верчусь, верчусь. Право, я совсем жарюсь в собственном соку.
Она принялась громко хохотать, но, вдруг, в эту минуту из кухни донеслись голоса и хлопанье дверей. Мюффа, удивленный, устремил на нее вопрошающий взгляд. Она сделалась серьезной и озабоченной. Это, наверное, Зоин кот, препоганое животное, которое все бьет. При этом она взглянула на часы. Половина первого. Как это она совсем забыла о том, что решила позаботиться о счастье своего бедненького рогоносца!
Но теперь, когда другой уже тут, нужно спровадить его, и, притом, поскорее.
– Что ты хотела сказать? – заискивающим голосом, спросил граф Мюффа, счастливый тем, что она так любезна с ним на этот раз.
Но она так торопилась отделаться от него, что, вдруг, перейдя в совершенно другое настроение, – сделалась грубой и наглой, и уже не церемонилась в выражениях.
– Ах, да! – воскликнула она. – О зеленщике и его жене. Так вот, видишь ли, миленький, они совсем не знали друг друга… Жили, как чужие… Кончилось тем, что, считая ее сущей деревяшкой, он стал заводить знакомства с разными… и с ним случались всякие гадости; она же, со своей стороны, утешалась с ребятами, которые были половчее мужа-пентюха… Так подобные отношения всегда кончаются, – мне это хорошо известно. Вот, что значит не понимать друг друга.
Мюффа побледнел, поняв, наконец, к чему клонятся все ее намеки, и хотел заставить ее замолчать; но она чересчур расходилась.
– Нет, – крикнула она, – дай мне кончить! Если б вы не были ослами, то были бы так же внимательны к вашим женам, как и к нам; а если бы ваши жены не были индюшками, то они потрудились бы делать, для удержания вас, по крайней мере, то, что мы делаем для того, чтобы завлекать вас. Все это – одно жеманство… Так вот что, миленький! Намотай себе это на ус!
– Не говорите о честных женщинах, – грубо сказал он, – потому что вы их не знаете.
Нана вскочила на колени.
– Как, я их не знаю? – вскричала она. – Замарашки все твои честные женщины – вот что! Держу пари, что между ними не найдется ни одной, которая посмела бы рассказать про себя все, как я… О, не приставай ты ко мне с твоими честными женщинами, не то я скажу тебе нечто такое, в чем потом сама буду каяться.
Вместо всякого ответа, Мюффа пробормотал какое-то бранное слово. Нана, в свою очередь, побледнела. Она пристально смотрела на него в течение нескольких секунд, не говоря ни слова. Потом, ясным, отчетливым голосом, проговорила:
– Что бы ты сделал, если бы жена обманула тебя?
Он ответил угрожающим жестом.
– Ну, а если бы я тебя обманула?
– О, ты… – пробормотал Мюффа, пожимая плечами.
Нана вовсе не была зла. С самого начала разговора, ей ужасно хотелось сказать ему, что он рогоносец, но она удерживалась. Она желала бы тихонько происповедовать его, но это, наконец, выводило ее из себя. Пора было кончить.
– В таком случае, мой миленький, не понимаю, чего ты ко мне лезешь? Вот уже два часа, как ты наскучаешь мне. Ступай лучше за своей женой. Я тебе скажу, где она: у Фошри, улица Тетбу, на углу Провансальской… Видишь, я тебе даю даже адрес.
При этих словах Мюффа поднялся со своего места, шатаясь, подобно быку, пораженному обухом. Но это еще более поощрило ее, и она прибавила торжественно:
– Нечего сказать, хороши ваши честные женщины, которые вмешиваются в наши дела и крадут у нас любовников!..
Но она не кончила: сильным толчком он повалил ее на пол и поднял над ней сапог, намереваясь размозжить ей голову, чтоб заставить ее замолчать. Она страшно испугалась. Граф принялся бегать по комнате, как сумасшедший. Его зловещее молчание и ужасная внутренняя борьба тронули Нана до слез. Она глубоко раскаивалась в своей неосторожности и, придвинувшись к огню, чтоб погреть себе правый бок, пыталась утешить графа.