Сочинения

Как только вошла Каролина, он обратился к ней, как к знакомой, хотя они никогда не встречались до сих пор:

– А, это вы, сударыня… Я вас видел, я вас звал всеми силами души… Подойдите поближе, мне нужно вам сказать кое-что…

Несмотря на легкую дрожь, она подошла и села на стул подле кровати.

– Я не знал до сих пор, но теперь знаю. Мой брат торгует бумагами: я слышал, как плакали люди в его кабинете… Мой брат! Ах, он точно пронзил мне сердце раскаленным железом! Да, это осталось в моей груди, и жжет меня. Деньги, страдания бедняков – ужасно… И когда я умру, брат продаст мои бумаги, а я не хочу этого, не хочу!

Он мало-помалу возвышал голос в страстной мольбе.

– Слушайте, вон мои бумаги, на столе. Дайте их мне, свяжем их в пачку и унесите, унесите их все… О, я вас звал, я вас ожидал! Мои бумаги – вся моя жизнь – погибнут!

И видя, что она медлит, он с мольбой сложил руки.

– Ради Бога, я хочу убедиться, что они все целы… Моего брата нет дома, он не скажет, что я убиваю себя… Умоляю вас…

Она уступила, потрясенная его жаркой мольбой.

– Этого не следует делать, ваш брат говорит, что это вам вредно.

– Вредно, о, нет! Да и не все ли равно… Наконец-то мне удалось воздвигнуть будущее обществу, после стольких бессонных ночей! Тут все предусмотрено, решено; справедливость и счастье, какие только возможны… Как жаль, что я не успею обработать этот труд для печати! Но все мои заметки готовы, приведены в порядок. Вы сохраните их, не правда ли, чтобы со временем кто-нибудь другой мог обработать их в виде книги и выпустить в свет.

Он взял бумаги своими длинными иссохшими руками и любовно перелистывал их, тогда как в его больших, уже помутившихся глазах загорелся огонь. Он говорил быстро, сухим, монотонным голосом, с однообразием маятника, увлекаемого силой тяжести, да это и был отголосок мозгового механизма, действовавшего безостановочно под влиянием агонии.

Казалось, он хотел повернуть мир, обводя рукой вокруг своей жалкой комнаты. Он, проживший в этой нищенской обстановке, умиравший аскетом, братски делил земные блага. Он отдавал другим счастье, все, что есть хорошего на земле, зная, что сам ничем не пользуется. Он ускорил свою смерть ради этого пышного подарка страдающему человечеству. Руки его блуждали, среди разбросанных бумаг, глаза, уже одетые тьмою, засверкали предсмертным огнем и, казалось, созерцали бесконечное, неземное совершенство в порыве экстаза, осветившего его лицо.

– Ах, какая кипучая деятельность! Все человечество работает, руки всех живущих улучшают мир!.. Нет более болот, негодных земель. Морские рукава засыпаны, горы, которые служат помехой, исчезают, пустыни превращаются в плодоносные долины. Нет ничего неосуществимого, великие памятники древности вызывают улыбку, кажутся жалкими игрушками. Земля, наконец, сделалась обитаемой… Человек развился, вырос, удовлетворяет всем своим потребностям, сделался истинным господином. Школы и мастерские открыты для всех, ребенок выбирает занятие, которое подходит к его способностям. Проходят годы, и происходит подбор, благодаря строгой проверке. Недостаточно платить за образование, нужно уметь им пользоваться. Таким образом, каждый попадает на свое место, сообразно своим способностям, и благодаря этому общественные функции распределяются правильно, по указаниям самой природы. Каждый за всех, по своим силам… О, царство веселой деятельности, идеальное царство здорового труда, где не будет старых предрассудков насчет черной работы, где великий поэт не постыдится быть столяром, великий ученый – слесарем! О, счастливое государство, к которому люди стремятся столько веков, я вижу его… вижу там, в ореоле счастья, в ослепительном блеске…

Глаза его погасли, слова замерли в последнем дыхании и голова, с улыбкой восторга, застывшей на губах, опрокинулась на подушку… Он был мертв.

Потрясенная жалостью и нежностью, Каролина смотрела на него, как вдруг почувствовала приближение бури. Это был Буш, который, не найдя доктора, прибежал, задыхаясь, в отчаянии, тогда как Мешэн, следуя за ним по пятам, объяснила, что она не могла приготовить питья, потому что кипяток опрокинулся. Но он увидел брата, своего малютку, как он его называл, неподвижного, с открытым ртом, с остановившимися глазами, понял все, и заревел, как раненый зверь. Он бросился к нему одним прыжком, поднял его своими огромными руками, точно стараясь вдохнуть в него жизнь. Этот аферист, готовый зарезать человека из-за десяти су, столько лет возившийся в подонках Парижа, рычал от нестерпимого страдания. Его малютка, Боже мой! Он, который ходил за ним, лелеял его, как мать, никогда не увидит своего дитяти. И в припадке бешеного отчаяния он схватил бумаги, валявшиеся на кровати, комкал их, разрывал, точно хотел уничтожить этот бессмысленный, жестокий труд, убивший его брата.

Каролина чувствовала, что сердце ее разрывается. Несчастный! Теперь он возбуждал в ней только бесконечную жалость. Но где она слышала этот вопль? Случилось однажды, что крик человеческого страдания бросил ее в дрожь. Да, это было у Мазо, вопль матери и детей, над трупом отца. Она осталась еще минуту, точно не могла удалиться от этого страдания. Потом перед уходом, оставшись наедине с Мешэн в кабинете Буша, она вспомнила о цели своего посещения, и спросила о Викторе. А, Виктор! Он далеко, Бог знает где. Мешэн рыскала по Парижу три месяца и не могла напасть на след. Наконец, она отказалась от поисков: сыщется когда-нибудь на эшафоте. Каролина слушала ее молча. Да, конечно, чудовище выпущено на волю, в пространство, навстречу неизвестному будущему, и будет рыскать, как зверь, с пеной у рта, зараженной наследственным ядом, создавая на каждом шагу новое зло.

Выйдя на улицу, Каролина была удивлена мягкостью воздуха. Было пять часов, солнце садилось на ясном небе. Этот апрель, дышавший новой юностью, действовал на нее, как целебная ласка, проникавшая все ее существо до глубины сердца. Она вздохнула полною грудью, с облегчением, уже начиная забывать о несчастье, чувствуя, как возрождается и укрепляется в ней непобедимая надежда. Без сомнения, прекрасная смерть этого мечтателя, отдававшего последний вздох своей химере правосудия и любви, подействовала на нее, тоже мечтавшую об избавлении человечества от заразы денег – умиротворяющим образом; также как и вопли его брата, безумная и отчаянная нежность свирепого барышника, которого она считала бессердечным, неспособным плакать. Однако нет. Ведь она ушла не под впечатлением этой великой доброты, проявившейся среди великой скорби; перед самым уходом она услыхала печальную весть об окончательной гибели маленького чудовища, которое рыскало теперь, Бог знает где, рассевая на своем пути фермент гнили, от которой еще не скоро избавится человечество. Откуда же эта возрождавшаяся радость, охватывавшая все ее существо?

Дойдя до бульвара, Каролина повернула налево и замедлила шаги среди оживленной толпы. На мгновение она остановилась перед тележкой, наполненной букетами гвоздики и сирени, аромат которых пахнул на нее весною. И когда она пошла дальше, волна радости поднималась в ней с неудержимою силою, точно из кипучего источника, который она тщетно старалась остановить, заткнуть обеими руками. Она не хотела радоваться. Нет, нет, ужасные катастрофы слишком близки, она не может быть веселой, отдаваться порыву вечной жизни, увлекавшей ее. Она старалась сохранить печальное настроение духа, обращаясь к жестоким воспоминаниям. Как, она может еще смеяться после крушения всего, после таких бедствий! Неужели она может забыть о своем участии в этой катастрофе? Она вспоминала то тот, то другой факт, которые, казалось, должна бы была оплакивать всю жизнь. Но источник жизни в ее сердце пробивался неудержимо, устраняя препятствия, выбрасывая обломки на берег, и струился свободно, ясный и чистый под лучами солнца.

С этого момента Каролина должна была покориться непреодолимой силе вечного обновления. Как она сама говорила, иногда смеясь, она не могла быть печальной. Она только что испытала крайнюю степень отчаяния, и вот, надежда возрождается снова, разбитая, окровавленная, но живучая, несмотря ни на что. Конечно, никаких иллюзий у нее не оставалось; жизнь несправедлива и гнусна, как сама природа. Отчего же мы так глупо любим ее, стремимся к ней, рассчитываем, как ребенок, которого обманывают обещанием игрушки, на какую-то отдаленную и неведомую цель, к которой она без конца ведет нас! Наконец, повернув в улицу Шоссе-д’Антен, она перестала рассуждать; философка, ученая, начитанная женщина исчезла, утомленная бесплодными поисками, осталось только счастливое существо, наслаждающееся ясным небом, чистым воздухом, ощущением здоровья, радостно прислушивавшееся к твердым шагам своих маленьких ног по тротуару. Ах, радость бытия… есть ли, в сущности, какая-нибудь иная радость? Жизнь, как она есть, в своей силе, хотя бы и ужасной, со своей вечной надеждой!

Вернувшись в свою квартиру на улице Сен-Лазар, Каролина окончила укладку вещей и, проходя по опустевшей зале с чертежами, бросила взгляд на планы и акварели, висевшие на стене, которые она решилась увязать в одну пачку после всего. Но воспоминания задерживали ее перед каждым листом. Она вспоминала свою жизнь на Востоке, который так полюбился ей и как будто сообщил ей часть своего ослепительного света, потом четыре года парижской жизни, ежедневную суматоху, безумную деятельность, чудовищный ураган миллионов, ворвавшийся в ее жизнь, и произведший в ней столько опустошений. Она чувствовала, что из-под этих развалин пробивается и распускается на солнце целая жатва. Если национальный турецкий банк погиб вследствие крушения Всемирного банка, то компания соединенных пакетботов уцелела и процветает. Она видела волшебный берег Бейрута, где среди огромных магазинов, возвышались постройки управления, план которых она очищала от пыли в эту минуту: Марсель у ворот Малой Азии, Средиземное море завоевано, нации сближены, быть может, умиротворены. А Кармельское ущелье, рисунок которого она снимала со стены – еще на днях она читала в одном письме, что там возник целый народ. Деревня в пятьсот душ, построившаяся около рудника, превратилась в город с населением в несколько тысяч человек, возникла целая цивилизация, – дороги, фабрики, школы, оплодотворявшая этот глухой и дикий закоулок. Затем следовали чертежи, нивелировки, профили – целая серия листов, относившихся к железной дороге из Бруссы в Бейрут через Ангору и Алеппо. Без сомнения, пройдет много лет, пока ущелья Тавра сделаются доступными для паровозов, но новая жизнь приливала со всех сторон, почва древней колыбели человечества обсеменилась новым посевом людей, будущий прогресс принимался с удивительной быстротой в этом чудном климате, под лучами жаркого солнца. Оживал целый мир; человечество получало больше простора и счастья.

Наконец, Каролина крепко увязала планы шнурком. Брат, ожидавший ее в Риме, где они должны были начать жизнь сызнова, просил ее упаковать их как можно тщательнее; и, стягивая узлы, она вспоминала о Саккаре, который уже предпринял новую колоссальную аферу в Голландии – осушение громадных болот путем сложной системы каналов, отвоевавших у моря целое маленькое королевство. Он прав: до сих пор деньги служат навозом, насчет которого развилось человечество; деньги, отравляющие и разрушающие деньги, представляют фермент всякого социального развития, удобрение, необходимое для великих работ, благодаря которым облегчается существование. Неужели на этот раз она пришла, наконец, к правильному взгляду и ее несокрушимая надежда проистекала из веры в полезность усилий. Боже мой, не возвышается ли над всей этой грязью, над всеми этими жертвами, над ужасными страданиями, которые приносит человечеству каждый шаг вперед – не возвышается ли над всем этим темная и отдаленная цель, нечто высшее, доброе, справедливое, окончательное, к чему мы стремимся, сами того не сознавая, что наполняет наши сердца упорным желанием жить и надеяться?

И Каролина чувствовала себя веселой, несмотря пи на что, со своим вечно юным лицом, увенчанным седыми волосами, точно обновлялась с каждой весной. И, вспомнив о своей связи с Саккаром, которой она так стыдилась, она подумала, как ужасно загрязнили самую любовь. Чем же виновны деньги, что из-за них происходит столько преступлений и мерзостей? Любовь также осквернена, любовь, которая порождает жизнь.

КОНЕЦ.

Нана

Роман в двух частях

Часть первая

I

В девять часов зала театра «des Varietes» была еще пуста. При слабом свете люстры, вдоль балкона и оркестра, виднелось несколько человек, исчезавших среди кресел из красного бархата. Красный занавес утопал в тени; на сцене все было тихо, рампа еще не была освещена; пюпитры музыкантов стояли в беспорядке. Только вверху, с третьей галереи вокруг ротонды потолка, украшенного изображением женщин и детей, летящих по небу, зеленоватому от газа, раздавались возгласы и взрывы хохота среди общего гула голосов; головы в чепцах и фуражках возвышались друг над другом среди позолоты карнизов. По временам появлялась капельдинерша с билетами в руках, провожая господина с дамой к их местам. Они садились: господин во фраке, дама, тонкая и стройная, медленно оглядывалась по – сторонам.

Двое молодых людей появилось у оркестра. Они стояли спиной к сцене и смотрели.

– Что я тебе говорил, Гектор, – воскликнул старший, высокий, молодой человек с маленькими усиками, – мы пришли слишком рано. Я бы еще успел докурить сигару.

Капельдинерша, проходившая мимо, фамильярно заметила молодому человеку:

– О, г. Фошри, представление начнется не ранее как через полчаса.

– Зачем же объявляли, что начало в девять? – спросил Гектор с недовольным видом. – Клариса, которая играет тоже сегодня, уверяла меня, утром, что начало ровно в девять.

Фошри пробормотал, пожимая плечами:

– Охота тебе слушать комедианток… Берегись, голубчик, Клариса тебя еще не так проведет.

Они замолчали на минуту и, подняв голову, стали рассматривать полученные ложи. Зеленые обои делали их еще более мрачными. Внизу, под галереями бенуары, совершенно исчезли в темноте. В одной из лож балкона показалась дама, облокотившись на бархатные перила. По обе стороны, среди высоких колон, литерные ложи, украшенные бахромой, оставались незанятыми. При слабом освещении хрустальной люстры, стены белой залы с позолотой и – светло-зеленой отделкой стушевывались, как бы окутанные прозрачной мглой.

– Достал ты ложу для своей Люси, – спросил Гектор, обращаясь к своему собеседнику.

Фошри, бросив взгляд на ложу балкона на право, отвечал:

– Да, и не без труда… Люси рано не явится – это верно. Он скрыл легкую зевоту и продолжал после некоторого молчания:

– Ты никогда не был на первом представлении?

– Нет, я всего три недели в Париже.

– Ну, так тебе везет… «Белокурая Венера» будет наверно событием этого года. Вот уже шесть месяцев как о ней говорят… Ах, если б ты знал, что это за музыка! Собака Борднав, знаток своего дела, оставил ее для выставки. – Гектор слушал с благоговением. Когда тот замолчал, он спросил:

– А знаком ты с этой новой звездой – Нана, которая играет Венеру?

– Я так и не знал, – воскликнут Фошри, разводя руками. – С самого утра мне надоедают этой Нана. Более двадцати человек меня спрашивали про Нана. Почем я знаю? Не со всеми же парижскими девицами я знаком! Эта Нана просто открытие Борднава. Хороша же она, должно быть? – Он замолчал. Но пустота залы, полусвет люстры, шепот голосов, хлопанье дверей раздражали его.

– Ах, нет, – воскликнул он вдруг, – здесь помрешь с тоски. Я выхожу… Может быть, внизу мы встретим Борднава. Он нам расскажет подробности.

Внизу, в большой прихожей с мраморным полом, где помещался контроль, стала собираться публика. Сквозь открытые решетки доносился гул с бульваров, на которых суетилась и шумела толпа гуляющих в теплый апрельский вечер. Раздавались грохот подъезжавших карет и хлопанье дверец; публика входила небольшими группами, останавливалась у контроля и направлялась по двойной лестнице, по которой женщины входили, отставая и покачиваясь станом. При ярком освещении газа, на голых стенах залы, убранной во вкусе империи, резко выделялись большие желтые афиши с именем Нана, большими черными буквами. Некоторые останавливались и читали их, другие разговаривали стоя и мешали проходить; возле кассы толстый человек с бритым лицом грубо отвечал на требования. Он повторял:

– Вам говорят, что ничего нет… Все разобрано две недели тому назад.

– Вот Борднав, – сказал Фошри, подходя с Гектором к директору. Но тот заметил его ранее.

– Хороши вы, однако, – закричал он ему издалека. – Так-то вы мне составили хронику… Я сегодня открыл «Фигаро»… Ни слова… Вы говорите о японском посольстве. Это новинка.