Сочинения

Он по-прежнему расхаживал по комнате и отвечал с жестом презрительного равнодушия:

– Разве жизнь заботится об этом? Нельзя сделать шага, не раздавив сотни существований.

Воцарилось молчание, она следила за ним в недоумении. Герой это или мошенник? Она с волнением спрашивала себя:

– Какие мысли – мысли побежденного полководца, поставленного в беспомощное положение, шевелились в его голове в течение шести месяцев, которые он провел в этой клетке? – и тут только она обратила внимание на его обстановку: четыре голые стены, маленькая железная кровать, простой белый стол, два соломенных стула. Он, который жил среди такой ослепительной роскоши!

Но вдруг он сел, точно ноги его подкосились от усталости, и медленно, вполголоса, начал говорить, как бы против воли признаваясь в своих ошибках:

– Да, Гундерманн был прав: страсть ни к чему не ведет на бирже… Ах, мошенник, хорошо ему говорить: у него нет ни крови, ни нервов, он не может ни увлечься женщиной, ни выпить бутылки бургонского! Я думаю, впрочем, что он всегда был таким, у него лед в жилах… Я слишком страстен, это очевидно! Вот причина моего поражения, вот почему я столько раз проваливался. Страсть убивает меня, возвеличивает, поднимает на высоту, и потом сбрасывает и разом разрушает все свое дело. Может быть, играть и значит пожирать самого себя. Когда я думаю об этой четырехлетней борьбе, я вижу, что меня погубило то, чего я желал, чем я владел… Это должно быть неисцелимо. Я неудачник.

Потом им овладел гнев против победителя.

– Ах, этот Гундерманн, проклятый жид, который торжествует, потому что у него нет желаний!.. Таково и все еврейство, орда холодных и упрямых завоевателей, добивающихся господства над миром, покупая народы один за другим всемогущей силой золота. Вот уже целые века эта раса торжествует над нами, несмотря на пинки и плевки. У него уже есть миллиард, у него будет их два, десять, сто, и наконец, он сделается властелином земли… я много лет кричу об этом на всех перекрестках, но никто меня не слушает, думая, что во мне говорит просто досада афериста, а между тем во мне говорит кровь. Да, я ненавижу жидов, эта ненависть у меня в крови, проникает все мое существо.

– Удивляюсь, – спокойно сказала Каролина, соединявшая с образованием широкую терпимость. – По-моему, евреи не хуже других. Они держатся особняком, потому что их заставили обособиться.

Саккар, не слушая ее, продолжал с еще большей горячностью:

– Больше всего меня возмущает, что правительства действуют с ними за одно, преклоняются перед этими тварями. Так, например, империя продана Гундерманну, точно нельзя царствовать без денег Гундерманна! Конечно, Ругон, мой братец, великий человек, поступил со мной отвратительно, вы еще не знаете: я унизился до такой степени, что старался помириться с ним, и нахожусь здесь по его воле. Но все равно, раз я его стесняю, пусть отделывается от меня; я негодую на него только за союз с жидами… Вы только подумайте: Всемирный банк раздавлен, чтобы Гундерманн мог продолжать свои дела! Всякий слишком сильный католический банк будет уничтожен, как опасное учреждение, чтобы обеспечить окончательное торжество евреев, которые проглотят нас – и скоро!.. Ах, пусть Ругон поостережется! Его съедят прежде всех, он лишится власти, за которую так цепляется, ради которой готов отречься от всего. Он ловко балансирует, угождая то либералам, то их противникам; но на таком пути, в конце концов, всегда сломишь шею… И если все рушится, пусть же исполнится желание Гундерманна! Он предсказал, что Франция будет разбита; в случае войны с Германией. Мы готовы, пусть же приходят пруссаки и забирают наши провинции!

Она остановила его испуганным и умоляющим жестом, точно он накликал бурю.

– Нет, нет, не говорите таких вещей! Вы не имеете права говорить их. Впрочем, ваш брат ни причем в вашем аресте. Я знаю из достоверных источников, что тут действовал канцлер Делькамбр.

Гнев Саккара внезапно утих, он усмехнулся.

– О, этот мне мстит!

Она вопросительно взглянула на него, и он прибавил:

– Да, давнишняя ссора… Я заранее знаю, что буду осужден.

Без сомнения, она догадалась, о какой ссоре идет речь, потому что не стала расспрашивать. Наступило непродолжительное молчание, он снова взялся за бумаги, поглощенный своими мыслями.

– Как мило с вашей стороны, дорогая моя, что вы навестили меня. Вы должны заходить почаще, потому что вы можете дать мне полезный совет; я буду вам излагать свои планы… Ах, если бы у меня были деньги!

Она тотчас перебила его, пользуясь случаем уяснить себе один вопрос, который преследовал и мучил ее в течение нескольких месяцев. Что он сделал с миллионами, доставшимися на его долю? Перевел их заграницу? Зарыл под каким-нибудь деревом, известным только ему?

– Да ведь у вас есть деньги! Два миллиона после Садовой, девять миллионов за ваши три тысячи акций, если вы продали их по курсу в три тысячи.

– У меня? – воскликнул он. – У меня нет ни единого су!

Это было сказано таким чистосердечным и отчаянным тоном, сопровождалось таким удивленным взглядом, что она не могла не поверить.

– Никогда у меня не остается денег, если дела пойдут плохо… Поймите же, что я разоряюсь вместе с другими. Да, разумеется, я продал, но я же и покупал, и куда девались одиннадцать миллионов, я, право, не сумею вам объяснить… Ни единого су, все пошло прахом, как всегда.

Она почувствовала такое облегчение, такую радость, что решилась пошутить над их собственным разорением: ее и ее брата.

– Мы также не знаем, чем будем жить, когда все это кончится… Помните, как я боялась этих денег, этих девяти миллионов, что вы обещали! Никогда я не чувствовала себя так скверно, и как легко мне было в тот день, когда мы отдали все для пополнения актива!.. Туда же пошли и триста тысяч франков, которые мы получили в наследство от тетки. Это-то уж не совсем справедливо. Но я вам говорила, – деньги, случайно полученные, незаработанные, всегда уплывают из рук… И все-таки, как видите, я весела и смеюсь.

Он остановил ее лихорадочным жестом и, схватив бумаги, лежавшие на столе, размахивал ими по воздуху.

– Полноте! Мы разбогатеем…

– Как так?

– Неужели вы думаете, что я отказался от моих планов?.. Целых шесть месяцев я работаю здесь, не сплю ночи, стараясь перестроить все заново. Дураки, обвиняющие меня за преждевременный баланс, основываются на том, что из трех великих предприятий – соединенных пакетботов, Кармеля и национального турецкого банка – только первое дало барыши. Черт возьми, да два последние потому и лопнули, что я был арестован. Но когда нас выпустят, когда я снова возьмусь за дело, о, тогда вы увидите, увидите!..

Она хотела остановить его умоляющим жестом. Но он выпрямился, вырос на своих маленьких ножках и кричал пронзительным голосом:

– Все рассчитано, вот цифры, смотрите!.. Кармель и национальный турецкий банк только игрушки! Нам нужна сеть железных дорог на Востоке, нам нужно все остальное, Иерусалим, Багдад, Малу Азию, все, чего не мог добиться Наполеон со своей саблей, и чего добьемся мы с нашими заступами и золотом… Неужели вы думали, что я откажусь от цели? Наполеон вернулся же с Эльбы. Мне стоит только начать, и все деньги Парижа последуют за мною, на этот раз нечего бояться Ватерлоо; мой план рассчитан математически, до последнего сантима… Наконец-то мы одолеем проклятого Гундерманна. Мне нужно только четыреста миллионов, самое большее – пятьсот и мир в моей власти.

Она схватила его за руки и стиснула их.

– Нет, нет, молчите, вы меня пугаете!

И наперекор всему сквозь ее страх пробивалось удивление. В этой жалкой, голой, замкнутой от живых людей келье она внезапно почувствовала избыток сил бьющей через край жизни: вечная иллюзия надежды, упорство человека, который не хочет умереть. Она искала в себе гнева, проклятий за совершенные преступления и не находила их. Не она ли осудила его за непоправимое зло, которое он наделал? Не она ли призывала на его голову казнь, презрение, смерть в одиночестве? Теперь же у нее осталась только ненависть к злу и сострадание к несчастию. Его бессознательная, деятельная сила снова покорила ее. И если даже это была просто женская слабость, она отдавалась ей, повинуясь неудовлетворенному материнскому чувству, бесконечной нежности, заставлявшей ее любить этого человека, не уважая его.

– Все кончено, – повторила она несколько раз, не переставая сжимать ему руки. – Неужели вы не можете успокоиться и отдохнуть, наконец?

Потом, когда он приподнялся на цыпочках, чтобы поцеловать седые волосы, обрамлявшие ее лицо густыми, вечно юными локонами, она удержала его и прибавила решительным и глубоко печальным тоном, подчеркивая каждое слово:

– Нет, нет, это кончено, кончено навсегда… Я радуюсь, что повидалась с вами в последний раз, что между нами не останется злобы… Прощайте!

Уходя она видела, что он остановился у стола искренно взволнованный разлукой, но уже разбирая машинально бумаги, которые перемешал в порыве увлечения, и стряхивая с листов розовые лепестки, осыпавшиеся с букета.

Только три месяца спустя дело Всемирного банка разбиралось в суде. Оно заняло пять заседаний и возбуждало живейший интерес в публике. Печать на все лады обсуждала катастрофу, самые необыкновенные истории ходили по поводу медленности следствия. Обвинительный акт представлял образцовое произведение жестокой логики, мельчайшие детали были сгруппированы и объяснены с неумолимой ясностью. Впрочем, все говорили, что приговор был произнесен заранее. И в самом деле, очевидная невинность Гамлэна, героическая энергия Саккара, опровергавшего обвинение в течение пяти дней, блестящие речи защиты не помешали судьям приговорить обвиняемых к пятилетнему тюремному заключению и штрафу в три тысячи франков. Но будучи отпущены на поруки за месяц до суда, они могли апеллировать и оставить Францию до истечения суток. Этой развязкой они были обязаны Ругону, которому вовсе не хотелось иметь брата в тюрьме. Сама полиция позаботилась об отъезде Саккара, который отправился в Бельгию с ночным поездом. В тот же день Гамлэн уехал в Рим.

Прошло еще три месяца, наступил апрель, а Каролина все еще оставалась в Париже, задержанная делами. Она занимала ту же квартиру в отеле Орвиедо, предназначенном к продаже. Впрочем, она, наконец, покончила со всеми затруднениями и могла уехать, разумеется, без гроша в кармане, но за то разделавшись со всеми долгами. Завтра она должна была оставить Париж и отправиться в Рим, к брату, которому удалось найти место инженера. Он писал ей, что для нее нашлись уроки. Приходилось начинать жить сызнова.

Утром, в этот последний день пребывания в Париже, ей вздумалось навести справки о Викторе. До сих пор все поиски не привели ни к чему. Но она вспомнила обещание Мешэн и подумала, не удалось ли этой женщине узнать что-нибудь. Найти же ее ничего не стоило, отправившись к Бушу около 4 часов. Сначала она не хотела идти. Зачем, ведь все это умерло. Однако мысль эта не на шутку стала мучить ее, точно она и впрямь похоронила ребенка и не хотела навестить и украсить цветами его могилу перед отъездом. В четыре часа она отправилась в улицу Фейдо.

Обе двери, выходившие на лестницу, были отперты; вода шумно кипела в черной кухне, тогда как в кабинете Буша г-жа Мешэн исчезала в груде бумаг, которые вытаскивала огромными пачками из своего сака.

– Ах, это вы, добрая барыня! А у нас беда! Господин Сигизмунд умирает. А бедный господин Буш положительно потерял голову; он так любил своего брата. Он мечется, как сумасшедший; теперь побежал за доктором. Мне приходится заниматься делами, потому что он за всю неделю не купил ни одной акции, не взглянул на вексель. К счастью, мне только что удалось одно дельце, о, такое дельце, которое утешит его, бедняжку, когда он образумится.

Каролина совсем забыла о Викторе, увидав акции Всемирного банка, которые Мешэн вытаскивала пригоршнями из своего сака. Он был битком набит ими, и она выгребала их без конца, сделавшись болтливой от радости.

– Посмотрите-ка, все это я купила за двести пятьдесят франков, и тут их пять тысяч, стало быть, по одному су акция… Каково, по одному су акции, ходившие по три тысячи франков! Это почти на вес… Но они имеют цену; мы продадим их, по крайней мере, по десяти су, потому что они в большом ходу у банкротов. Вы понимаете, они пользовались такой хорошей репутацией, что и теперь имеют значение. Они как нельзя лучше годятся для пассива: оказаться жертвой катастрофы, это очень благородно. Мне удивительно повезло, один дурак уступил мне целую груду этих акций за бесценок. Разумеется, я не дала маху.

Она радовалась, как хищная птица над полем финансовой битвы; ее грузная особа, разжиревшая от падали, обливалась потом, а короткие, цепкие руки рылись в груде трупов, потерявших цену акций, уже пожелтевших, издававших запах тления.

Но вдруг из соседней комнаты, дверь которой была также открыта настежь, послышался тихий лихорадочный голос.

– А, г. Сигизмунд опять начинает говорить. Это он с самого утра так… Бог мой, а вода-то, вода, я о ней и забыла! Это для питья… Сударыня, так как вы уже здесь, посмотрите, пожалуйста, не нужно ли ему чего-нибудь.

Мешэн побежала на кухню, а Каролина, движимая состраданием, вошла к больному. Яркое апрельское солнце придавало веселый вид пустынной комнате, освещая белый стол, с грудой заметок, бумаг – результатом десятилетней работы. На узкой железной кровати, Сигизмунд, прислонившись спиною к подушкам, говорил без умолку в припадке нервного возбуждения, которое иногда предшествует смерти у чахоточных. Бред сменялся моментами удивительного просветления и необычайно расширившиеся глаза на изможденном лице, обрамленном длинными волосами, казалось, вопрошали пространство.