Уходящие из города

Вообще болезни к Владу так и липли.

В шестом классе тот ужасный грипп. Владу стало плохо на алгебре. Обычно ему и так было не очень хорошо на алгебре, но тут он сидел и чувствовал, что голова полна чем-то невероятно тяжелым (тяжелее алгебры, гораздо тяжелее), так и тянет положить ее на открытую тетрадку.

– Ктория Санна! – Полина подняла руку. – Яковлев какой-то вареный! У него лоб горит! Можно я его в медпункт отведу?!

Полина повела Влада вначале в медпункт, а потом – домой. Полина тоже терпеть не могла алгебру. Еще с ними хотела отпроситься Лола Шарапова, но Ктория Санна ее не отпустила.

Полина шла рядом с Владом, что-то щебетала, но Влад не мог понять что. И тогда она сказала:

– Ты и правда заболел, совсем не смеешься!

Он хотел ей улыбнуться, но вместо этого споткнулся и упал. Опять колено! До дома еле доковылял, так болело.

Почти всю вторую четверть Влад проболел. Вначале было тяжело из-за высокой температуры, а потом мама не выпускала его из дому из-за того, что он слишком много кашлял. Славка, который по ночам читал с фонариком или рассматривал карты с голыми женщинами, врал маме, что он такой невыспавшийся из-за того, что Влад кашлял всю ночь.

Влад спал плохо, часто просыпался и снова погружался в забытье. Странные недописанные сны, будто и не сны вовсе, а всего лишь наброски снов, мучили его своей незавершенностью.

…вот он идет по школе, по коридору второго этажа, вдоль стены из прозрачно-зеленых стеклоблоков, и ему кажется, что кто-то идет за ней, но из-за того, что стекло неровное, с выпуклостями, этот кто-то кажется ломаным – длинный, худой, волнистый…

…или что он пишет диктант в кабинете русского, сидя за своей партой, пишет старательно, но почему-то ему попадается слишком длинное слово, и он выводит и выводит букву за буквой, а слово все не кончается – и Влад думает о том, как же он будет переносить это слово на другую строку, но строка не кончается тоже…

…или что они бегут вниз по лестнице, бегут вместе с Полиной, и вдруг она падает – хотя на самом деле Полина никогда не падает, она ловкая, подвижная, у нее пятерка по физкультуре, – падает и кричит, громко, страшно, и Влад ощущает, что у него ужасно болит нога, что колено просто разрывается от боли, как будто этот крик наполняет его болью…

Иногда, проснувшись и открыв глаза, он видел, как из стены, что напротив, выплывала огромная рыба, ее чешуя едва-едва поблескивала в темноте, рыба неслышно проплывала над Владом и исчезала в соседней стене, с ее плавников капала вода, на лоб, на щеки, на руки, лежавшие поверх одеяла, у рыбы были непонятно-страшные глаза, от нее пахло тиной и смертью; иногда выкатывалось огромное горящее колесо, пролетало над его кроватью, обдавая нестерпимым жаром, и Влад боялся, что сейчас загорится одеяло; а иногда и вовсе из стены выходил сантехник дядя Боря в грязно-синей робе, с гаечным ключом в руках и говорил:

– Эт она у тя заржавела прост… ща раскрутим, сменим прокладку и все хыршо бут…

Влад понимал, что он – про ногу.

– Или, мож, сломать все к чертям да наново сварить? Пойду за сварочным аппаратом!

И дядя Боря уходил в другую стену, а Влад ждал, ни жив ни мертв, когда он придет, чтобы сломать его ногу, а потом сварить заново, и представлял уродливые наплывы сварки на белой кости, и разорванное красное мясо, кое-где обугленное жаром, которое надо будет как-то зашить…

Однажды, когда все это рассосалось на пару минут, Влад услышал, как мама говорит по телефону:

– Нет, он еще болеет. А это кто? Полина? Да, передам.

Мама, конечно, не передала, что Полина звонила: забыла. Его друг Андрей Куйнашев тоже говорил, что звонил, но его звонков Влад не запомнил. Когда ему стало легче, Андрей навестил его и рассказал, что в школе за это время ничего интересного не произошло, все так же скучно и уныло (Куйнаш был сам унылый, если честно), только инглиш сейчас никто не ведет: какая-то беда с англичанкой. Приходит Борисовна и дает задание по учебнику, но никто не проверяет, что они там сделали, поэтому можно беситься весь урок.

– Может, только Скворцова и Извозчикова делают. В этой четверти, наверно, и оценок ставить не будут.

Но Влад все равно хотел поскорее прийти в школу: со слов Андрея выходило, что его место рядом с Полиной уже заняла Лола. Надо прийти и выдворить эту наглую жируху. Надо снова сесть рядом с Полиной. Увидеть, как она смеется. Посмотреть на ее веснушки, которые у нее заметны даже зимой.

Когда Влад вернулся, у них уже появилась новая англичанка. Она была… такая, другая. Не как Мария Иммануиловна – маленькая боевая бабуля, которая вела инглиш до этого. Новая англичанка была высокая, с темными густыми волосами и огромными глазами. Такие большущие темные глаза в их классе только у Лолы, но у той они навыкате, как у жабы, а у англичанки глаза другие: в них будто было эхо, как в колодце.

– Ты как, Влад? – спросила Полина.

– Да хорошо.

– Нога болит?

– Нет, нет…

Англичанка так посмотрела на него, что он сразу понял: она знает. У нее был такой взгляд: «Я знаю, Владик, что тебе больно, можешь ничего не говорить», – и от этого стало хорошо. Нельзя говорить о том, что тебе больно: это не по-мужски. Поэтому у женщины должны быть именно такие глаза – чтобы в них было написано: я знаю, что тебе больно. Тогда можно не врать, а просто молчать и все. Влад никогда не думал, что молчать может быть так хорошо. Смотреть на человека и молчать.

– Ваша учительница заболела. Ужасное несчастье, сломала шейку бедра. Возраст. Поэтому до конца года у вас английский буду вести я. Запишите, меня зовут Асмик Ованесовна.

– Ка-а-а-к? – пронеслось по рядам.

Она записала свое имя на доске. Почему-то доска, до этого бывшая бледной и выцветшей, как будто потемнела, и белые буквы на ней выделялись четче (потом Влад узнал, что для этого англичанка специально протерла доску сладкой водой; такой вот простой приемчик, не магия).

Кто-то присвистнул. В школе был завхоз Евгений Адольфович по прозвищу Капут, но тут наметилась новая обладательница титула «самое странное имя».

– Асмик по-армянски значит «жасмин», – сказала она и улыбнулась.

Влад посмотрел на нее и ни с того ни с сего подумал: «Бедная Мария Иммануиловна! Вдруг она больше не сможет ходить? Она ведь совсем старенькая…»

Он никогда в жизни не думал о ком-то, кому плохо. Никогда! И тут такое! Что с ним случилось? Он не до конца поправился? Сошел с ума? Что?!

Полина что-то шептала ему на ухо, хотела, видимо, рассмешить, но он даже не слышал.

Только после звонка Влад немного пришел в себя. Андрей, подошедший к нему в коридоре, громко сказал:

– И какой у нас будет английский? То старая жидовка вела, то какая-то хачиха…

Влад изо всех сил толкнул его, так что Андрей (он не ожидал удара: никогда ни с кем не дрался, да и вообще – с чего бы Владу, который был на полголовы ниже, на него нападать?) потерял равновесие и впилился плечом в стену, а Влад прошел мимо, вперед, вперед, вдоль того коридора, где стена из стеклоблоков, где ходил этот длинный, ломаный, а может, и не ходил…

– Э, ты чего, совсем?

Андрей догнал его, схватил за рукав, но Влад вырвался и побежал, вперед, вперед, по лестнице, вниз, вниз… а потом – боль, крик – его, его, только его крик – и полет по ступенькам, и разорванный свитер, и брюки в грязи, и содранная с ладоней кожа… Хорошо хоть башку не расшиб (хотя мозгов-то нет, чего бояться?).

– Стой, стой, дебил! Да что с тобой? Взбесился или как? Драться зачем полез?

Тормознутый Куйнаш не понимал, что происходит.

Надо сломать, а потом наново сварить, тогда все, может, заработает, как надо.

Буду резать, буду бить

В седьмом классе Олеся две недели носила в рюкзаке нож. Маленькая девочка (ножки-ручки как спички, жиденькие волосы, остренький носик) с ножом в рюкзаке – образ то ли из черной комедии, то ли из дешевого фильма ужасов.

Тогда их историк, сильно пьющий опустившийся мужик, завел привычку отпускать их с урока, говоря: «Идите… в парк, пошуршите листьями». Лу придумала, что будет здорово устроить пикник, как в кино: развести костерок, пожарить сосисок на палочках, попить чая из термоса.

Лу и Олеська договорились, что каждая возьмет что-то из дому – бутербродов, яблок, спички. Олеська, никогда до этого не бывавшая на подобного рода мероприятиях, подумала, что веточки, на которые они будут нанизывать хлеб, наверное, надо будет заточить, и положила в рюкзак нож. Лучше всего для этих целей подошел бы складной маленький ножик, который назывался забавным старинным словом «перочинный», но такого у них в доме не водилось. Вообще домашнее хозяйство у них велось плохо, и нож был только один – здоровенный и тупой, даже хлеб резавший с трудом. (О том, что ножи надо точить, Олеська не знала; мать была слишком равнодушна к таким вещам, она только зуб на кого-то могла точить.)

Но в тот день математичка Ктория Санна (в желтом пиджаке и черной юбке, на шее черный в желтый горох платок – Олеська всегда легко запоминала, кто во что одет; шея у Ктории Санны была ужасно дряблая, вызывала ассоциации с куриной кожей) поставила Лу четверку, а не пятерку, как обычно, из-за этого Лу, как это у нее часто случалось, расстроилась до слез (тихо сидела, понурив голову, и слезы капали на открытую тетрадь) – и пикник отменился. Олеська не любила утешать Лу и обычно делала вид, что не видит, как та плачет. Потом, став старше, Олеська поняла, что Лу была ей очень благодарна за это невмешательство: равнодушие Олеськи выглядело для нее как тактичность.

Дома, разбирая рюкзак, она достала хлеб, яблоко, спички… нож. Подержала его в руке несколько секунд – и резко полоснула воздух. На лезвии блеснул живой блик света. Что-то было в нем такое завораживающее, что Олеська положила нож обратно в рюкзак – руки сами сделали это.