Уходящие из города

На следующий день в школе она весь день думала о том, что у нее есть нож. Нож, о котором никто не знает. Который можно достать – и он разорвет пространство, как молния. Нож, который способен рассечь кожу и плоть. Нож, способный убить (хотя этот конкретный нож едва ли; он был тупой, как Олег, или еще тупее). Это было особое чувство обладания. Олеська смотрела на себя в зеркало и видела кого-то другого: не слабую девочку, а девочку с ножом. И это меняло все: в ее глазах были те же блики, что и на лезвии.

Она не могла выложить нож, хотя каждый день собиралась это сделать. В конце концов его кто-то мог увидеть: Лу, одноклассники, учителя. Это создало бы проблемы. Но в какой-то момент нож подчинил ее волю – да, это был старый кухонный нож с деревянной засаленной рукояткой, но и она была всего лишь школьницей, никогда не державшей в руках оружия. Внезапно в жалком бытовом приборе проснулась древняя магия. Кто-то умен, кто-то богат, кто-то красив, а у тебя есть нож (разве не главнее всех – тот, у кого есть нож?). Если ты достаточно смел для того, чтобы носить нож, в тебе найдется и решимость пустить его в дело. Никто не знает, что у тебя есть власть, но она у тебя есть, и ты можешь упиваться каждой секундой этого обладания. Разве власть не упоительнее вдвойне, когда она тайная?

«Ты все сможешь, можешь, можешь», – нашептывал нож, и Олеся верила. Она чувствовала могущество, равного которому не знала никогда в жизни.

Нож прорвал подкладку и грозился разорвать и сам рюкзак.

Однажды, когда она надевала рюкзак, острый кончик ножа больно уколол ее в бок между ребрами.

Это привело ее в чувство. Тем же вечером ей хватило сил достать нож и наконец-то отнести на кухню. Олеська спрятала его в ящике стола. Когда она закрывала его, ей показалось, что она отвернулась от силы, которая в ответ обдала ее презрением.

Чужая дочь

«Учеба – это твоя работа. Мой долг – зарабатывать деньги, а твой – учиться, – говорила мать. – Не просто ходить в школу, а учиться!» «Учиться» на мамином языке значило «учиться на отлично», хотя вслух мать этого не говорила, даже наоборот, любила иногда бросить что-то типа «Лучше честно заработанная четверка, чем липовая пятерка». На практике, однако, честно заработанная четверка вызывала у нее презрительную гримасу: «Ты могла бы и лучше». Лу хотелось сказать, что нет, не могла, что и так старалась изо всех сил, но она знала, что мать скажет что-то вроде: «Ты достойна пятерки, не выдумывай. Просто будь увереннее в себе и учись старательнее!» Поэтому Лу никогда не спорила и искренне старалась, из-за чего ни на что, кроме учебы, ее времени не хватало. Только иногда ненадолго она позволяла себе тихо позавидовать Олеське, которая, наплевав на программу по литературе, читала любовные романы, Шараповой, которая кучу времени проводила в магазине своих родителей, Куйнашеву и Герасимову, гонявшим в футбол, и даже Красноперекопской, которую мать использовала как няньку для своих многочисленных отпрысков. Телевизор Лу почти не смотрела – только слушала из-за стенки, пока делала уроки. Уроки она всегда учила в той очередности, в которой они должны были идти на следующий день: так ей удавалось дисциплинировать себя и не откладывать напоследок самое сложное.

– Я должна что-то сказать тебе, Педро…

…так и не поняла, какой корень в слове «помни», но с остальными, кажется, справилась…

– Что ты должна сказать мне, Марисабель?

…на контурной карте месторождения бурого угля – отмечены.

– О, Марисабель, говори же…

…а вот задача по физике какая-то непробиваемая!

– Хосе не твой сын!

Все, конец серии. Завтра мы узнаем, кто отец Хосе, а вот узнать, с какой скоростью летит снаряд в задаче 393, нужно уже сегодня.

Надо сосредоточиться. Вроде бы Лу все решила верно, но с ответом в конце учебника все равно наблюдалось несхождение. Нужно разобраться, откуда взялась такая цифра, перебрать все варианты, благо не так уж много существует арифметических действий, а потом уже посмотреть, в какую формулу это все вписывается… Но почему-то даже этот проверенный способ не приносил результата: Лу исписала черновик в поисках верного действия, но так и не смогла его нащупать. Может, сложить все цифры, извлечь из суммы квадратный корень, а потом… Интересно, чей сын Хосе, неужели главного злодея сериала дона Альберто? Лу погрызла ручку, вздохнула и решила снова заглянуть в конец учебника… так, задача 393… Как? Ответ такой же, какой у нее получился в самый первый раз! Не может быть! Иногда Лу казалось, что какая-то злая воля наводит на нее гипноз, из-за которого она перестает соображать. Ну откуда она взяла тот ответ, под который уже минут двадцать пытается подогнать свое решение? Откуда вылезла эта чертова цифра? Привиделась ей, что ли? А, вот. Задача 339. Все ясно. Лу перечеркнула все ненужные вычисления и принялась переписывать в чистовик свое первое – и верное, как оказалось, – решение. Это все Марисабель виновата. Спит со всеми подряд, а Лу страдает из-за ее неупорядоченной половой жизни. Но теперь хотя бы все в порядке с уроками, все сделано, можно не переживать.

Лу жила далековато от школы (дальше, чем она, забралась только Красноперекопская – той вообще надо было добираться до школы на автобусе или идти минут сорок по ужасно криминогенной Балбесовке), в новом высотном доме, который местные называли «свечкой». Обычно Лу выходила из дому за полчаса до уроков, чтоб точно не опоздать, переходила дорогу, шла вдоль стены девятиэтажек, заворачивала во двор, где жила Олеся, а потом они вдвоем шли в школу. Но случались дни, когда все складывалось не по плану – как сегодня.

– А-ай, бля!

На крыльце магазина с высоким крыльцом (его все так называли, другого названия у него не было), держась руками за перила, стояла женщина. Рядом с ней, на ступеньках, лежал костыль и валялась хозяйственная сумка. Лу понимала, что опоздает, если остановится, но и пройти мимо не смогла.

– Вам помочь?

Женщина кивнула. Лу подобрала костыль и подала его женщине. Та неловко ухватилась за него, перенесла вес на перекладину костыля, скрипнула зубами, крякнула:

– У-уй, ебать! – И начала медленно спускаться по лестнице.

Лу подняла сумку, из нее что-то текло – похоже, внутри разбилась бутылка молока. От женщины тошнотворно воняло алкоголем. Лу знала этот запах: однажды им ей в лицо дохнула Олеськина мама, но та была воспитанной и приветливой, а эта… Одета дама была в растянутую футболку, невразумительного вида ветровку и джинсы, узковатые и коротковатые для ее роста и комплекции, из-за чего некрасиво выпирал живот. На ногах – темные, спустившиеся гармошкой носки и летние туфли; одна нога заметно толще другой, видимо, из-за болезни. Лицо у женщины было бугристое, деформированное, а когда она говорила, становилось заметно, что зубов с одной стороны у нее почти нет, видны только розовые скользкие десны.

– Где вы живете? – спросила Лу.

Очевидно, что в одиночку женщина не донесет сумку до дома. Непонятно, почему она вообще додумалась идти за покупками в таком состоянии. И как она взобралась на крыльцо до этого. И зачем. И почему от нее разит спиртным в будний день до обеда. Но задавать такие вопросы неприлично, поэтому Лу спросила только: «Где вы живете?»

– До лавки… до лавки доведи! – пролаяла женщина.

Лу завертела головой. Ближайшая скамейка была в метрах в ста. Лу развернулась в ее сторону и, стараясь идти не слишком быстро, чтоб женщина не отставала, сделала несколько шагов.

– Су-ка! – вдруг рявкнула женщина, сделав шаг. – Сука ебаная! Когда ж ты сдохнешь?

Лу вздрогнула всем телом, но сумку все-таки не выпустила, догадавшись, что речь все-таки не о ней, не о Лу.

– Су-ка! Старая су-ка! Когда ты отъебешься от меня?

Сумка была, по меркам Лу, тяжелая, вдобавок с нее то и дело на ногу капало что-то противное. Скамейка уже маячила впереди, но женщина замотала головой:

– Н-нет! Туда! – И кивнула в сторону дворов.

Передвигались они медленно, и у Лу тянуло в желудке: опоздает, она точно опоздает на урок.

– Никак не сдыхает, сволочь! Каждый день мучит! Тварь! Восемьдесят лет! И не сдохнет! Су-ука! Су-ука!

Женщина орала так, как будто ее тошнило осколками стекла – мат разрывал в кровь глотку.

Лу никогда не ругалась. Да, мальчики и даже девочки в их классе… даже Олеська иногда что-то такое роняла сквозь зубы, когда Лу криво держала зеркальце, но Лу делала вид, что не слышит. Но такого мерзкого мата до этого она не слышала ни разу, ее будто макнули головой даже не в унитаз, а в ужасный балбесовский сортир. Лу старалась не слушать криков, но стоило ей абстрагироваться от реальности, как она теряла бдительность – и на ногу ей тут же капало гадким из сумки.

– Пи-идор!

Поняв, что объект ненависти женщины сменился, Лу обернулась и увидела, что на их пути оказался дворник, шваркавший полустертой метлой по асфальту.

– Пылюку поднял! В глаза летит!

Лу наконец дошла до скамейки во дворе и поставила возле нее сумку. Женщина ковыляла к ней, тихо бурча. У нее, сообразила Лу, кто-то внезапно выкручивал до упора рычаг громкости, а потом снова сбавлял ее, и процесс этот регулировала даже не она сама, а какая-то другая, владевшая ей, сила.

– Ты б это… посидела со мной, – сказала женщина, наконец доковыляв до Лу. – Пожалуйста.

Это «пожалуйста» как будто перечеркнуло все отвращение – Лу поняла, что и правда готова сесть сейчас рядом с этой неприятно пахнущей как физически, так и морально теткой. Сесть и выслушать ее. Разобраться, что у нее случилось, кто ее так обидел, так искалечил, кому она желала смерти и почему? Но надо было идти в школу. И Лу сказала:

– Я не могу. Простите. У меня уроки.

Женщина понимающе, пусть и с оттенком обиды, кивнула, а Лу развернулась и быстрым шагом пошла прочь. Она понимала, что женщина не смотрит ей в спину, что она тут же забыла о ее существовании, но Лу все равно унесла ее образ с собой, потому что в душу ее всегда прочно впечатывались все, кого она встречала, кого слышала – от Марисабель до вот таких… Лу припустила бегом, понеслась мимо девятиэтажек, нырнула в арку, промчалась мимо дома Олеськи (ох, наверное, та долго ждала ее, а потом пошла в школу одна, злая), добежала наконец до школы, влетела в нее – уже тихую, потому что начался урок, – задыхаясь, пробежала через холл, потом по лестнице, потом по коридору, потом…

Лу уважала всех учителей, даже сильно пьющего неопрятного историка, но к учительнице по русскому языку Ольге Борисовне она питала нечто вроде священного ужаса. Ольга Борисовна говорила громко и резко, так некоторые люди разворачивают шоколад, нарочито шелестя фольгой. Если кто-то опаздывал на урок – неважно, языка или литературы – она требовала прочесть стихотворение наизусть, любое, какое знаешь. Чаще всего опаздывала Красноперекопская, то ли из-за безалаберности, то ли из-за того, что жила очень далеко, то ли потому, что просто обожала читать стихи. У Полины от природы была великолепная память и отличные актерские способности. Один раз, когда она читала «Три пальмы» Лермонтова, Лу даже расплакалась. За каждый «штрафной» стих Полина получала пятерку в журнал и аплодисменты от всего класса. Олег однажды выкрутился, зачитав какой-то матерный рэпчик. Получил осуждающий взгляд Борисовны, но не двойку: правило есть правило, и формально он его не нарушил. Лу читать стихи наизусть не любила – голос у нее тихий, манера говорить монотонная, а еще она ужасно стеснялась аудитории и сбивалась, если что-то отвлекало ее внимание (Влад Яковлев, сидевший за первой партой, как нарочно все время корчил рожи). Чтение стихов у доски было для Лу своего рода пыткой, минутой на раскаленной сковороде.

…она открыла дверь в класс и спросила (дрожащим голосом проблеяла, уж будем честны):

– Ольга Борисовна, можно?

– Извозчикова? Заходи. Стой. Что ты нам прочтешь?

Лу надеялась, что судьба смилостивится над ней, но – нет (с чего бы?). Она вышла к доске, выдохнула и – окаменела. Дверь памяти распахнулась – и за ней открылась пустота. Огромное пространство, словно ангар для самолета, но в нем ничего, только эхо играло обрывками фраз: «Пи-идор! Чтоб ты…», «Марисабель, говори!..», «Учеба – это твоя работа!»… Лу молчала. Сердце все еще бешено стучало, но постепенно его ритм выравнивался. Пауза затянулась.