Уходящие из города

– Не живой! Сшитый!

– Аллах велик, хорошо, что не чучело!

Кота сшили из старого Лолиного пальто. Лола стояла и смотрела, как папа вырезает выкройки, как обводит их мелом, как аккуратно кроит ткань, захватив чуть-чуть лишнего – припуск на шов – и как стежок за стежком… у папы были такие большие руки, а иголка такая крохотная-крохотная. Иногда она вспыхивала на свету, как звездочка.

– Пап! – Лола подошла и обняла его.

– Ай! – Он уколол палец. – Не мешай. Иди спать, а то на уроках будешь зевать.

– Мне интересно смотреть…

– Ну так и шила бы сама…

– Давай я спать лягу, а ты рядом сиди.

– Ну что ты как маленькая…

Но папа сел рядом в кресло, а Лола лежала в кровати и засыпала. Мама должна была прийти поздно, у нее снова были занятия.

Утром кот ждал Лолу на столе. Какой же он был красивый! Папа не стал пришивать ему пуговицы вместо глаз, а аккуратно вышил желтыми нитками два золотисто-желтых глаза с черными зрачками. И беленький носик. И огромные усы! Это был самый красивый кот из всех, пошитых из старого красного пальто.

Лоле не только поставили пятерку – разрисованная ручкой Полина, которая сшила совсем кривого кота о трех лапах (четвертую ей просто лень стало дошивать), сказала:

– У Олеси – принц котов, у Луизы – принцесса котов, а у Лолы король котов. А у меня просто бомжик-котик, сбитый машиной. – И засмеялась.

Наверное, Лоле должно было стать стыдно, что кота сшил папа, но нет – она гордилась этим. Кот говорил: «Я всех сделаю, только попроси!» – и Лола знала, что он чертовски прав. У нее лучший папа, лучший кот, лучший пенал, а кто этого не признает, тот просто дурачок.

Голая

Март был любимым месяцем Влада, несмотря на жижу под ногами. В марте – особенное солнце.

Такое солнце он всегда называл «голым», а если вдруг кто-то слышал от Влада что-то типа: «Да, погодка ниче: солнце голое», – и начинал смеяться, Влад оправдывался (у него была неизживаемая привычка оправдываться, если сказал что-то не то):

– Да это с детства. Солнце голое – значит, без облаков, я так сказал еще в садике, и все смеялись, ну и это стало потом чем-то типа семейной шутки.

На самом деле все обстояло немножко (то есть множко) не так.

Если идти по Советской мимо старого универмага, можно заметить красивый розовый дом, с нарядными балкончиками. Он как-то выделяется из советскости Советской – наверное, дореволюционный. Этот дом до сих пор не изменился со времен Владова детства, фасад подновляют, все-таки главная улица. В общем, мимо этого дома мать водила Влада в детскую поликлинику. Тогда мать таскала его на ЛФК и на специальные процедуры по прогреванию колена. Влад любил ЛФК за то, что там над ним никто не смеялся, занятия проводила старенькая медсестра, которая всех называла «деточка», а так ласково к Владу не обращалась даже мама.

До поликлиники можно было ехать в автобусе четыре остановки, но мать считала, что лучше пройтись пешком:

– И так сидишь дома целыми днями… Хоть свежего воздуха глотнешь, задохлик.

В ту зиму Влад и правда никуда не ходил, кроме ЛФК, потому что сильно не успевал по всем предметам, да и писал очень криво и непонятно, и поэтому приходилось по нескольку раз переписывать домашнее задание. Учился Влад туго; уже тогда было понятно, что он не из тех детей, которые сочетают физическую слабость с могучим интеллектом.

В общем, мать водила его на ЛФК всю зиму. На Советской тогда еще росло много деревьев, Влад помнил их в белых шапках, и сугробы по краям тротуаров, и желтый песок, которым посыпали дорожки, и холод, из-за которого, приходя домой, Влад чувствовал себя закостеневшим, а отмерзая – уставшим настолько, что хотелось только спать. Он засыпал на диване под шум телевизора и только чувствовал, что мать переносит его в кровать и укрывает одеялом.

Зима менялась, то отступая, то вновь наваливаясь. В тот день все было как всегда, они шли на ЛФК, мать чуть быстрее, Влад медленнее, по Советской как раз мимо того старого дома, и вдруг мать сказала:

– Ах ты ж! Голая! – И посмотрела куда-то вверх.

Влад тоже задрал голову, но увидел только что-то большое, розовато-белое на балкончике дома, разглядеть ничего не смог: в глаза ярко ударило солнце.

Мать тут же прикрыла его глаза ладонью.

– Пшли быстрее!

Влад отвел в сторону мамину руку и снова посмотрел вверх, но ничего так и не разглядел: солнце светило оглушительно, как оркестр духовых инструментов.

– Пшли, пшли, не оглядывайся! – Мать тащила его прочь.

Он оглядывался, но так ничего и не увидел, как ни всматривался в удаляющийся балкончик.

О том, что одна из жиличек этого дома не совсем здорова на голову и иногда (как обострение случается – весной да осенью) выходит на балкон в чем мать родила, Влад услышал позже от кого-то из знакомых, но сам ту женщину так никогда и не увидел.

Но тот день запал ему в душу – март, ничего от весны, кроме ослепительного света, и голое солнце, выкатившееся в пустое небо; бесстыжее, безумное солнце.

Весна начинается с голого солнца, с чего-то ужасно неприличного, но заставляющего улыбаться. С чего-то похожего на ту сумасшедшую или – на Полину.

Знамя

Сергей рано понял, что родители – сами дети: уж больно разнилось их поведение с ним и с бабушкой и дедушкой. С ним родители были строго-равнодушны, а вот перед бабушкой и дедушкой постоянно заискивали, даже голоса начинали звучать иначе. Перед приходом бабушки (папа звал ее исключительно Маргарита Иванна, а дедушку – Леонтий Палыч) мама прятала лежавшие на столе книжки – роман с обнимающейся парочкой на обложке, сонник и Карнеги – в тумбочку, прятала и коробки от видеокассет, если там было что-то неприличное или даже если не было – то ли по привычке, то ли на всякий случай. Один раз не успела, забыла, и Сережа, тогда еще маленький, едва научившийся говорить, попытался унести подальше от бабушкиных глаз яркий журнал, но не справился – не отвлек, а привлек внимание. Он навсегда запомнил взгляд, которым бабушка посмотрела на маму:

– Это что? Как вы допустили? Ребенок – и такое?

И мама, молодая-золотая, вся съежилась и потускнела:

– Мама, ну вы что… мама, ну он же несмышленый, он читать не умеет… мама, ну…

– Если вы держите дома подобное, могли бы хотя бы не подпускать к этому ребенка!

– Мама, ну пожалуйста!..

Тогда-то Сергей и понял: бабушка угрожала им двоим, ему и маме. Поэтому он зарыдал, завопил во весь голос, спасая маму так, как мог спасти ее, будучи маленьким существом, не умеющим ни сурово сводить брови к переносице, ни произносить грозные речи, ни стучать кулаком по столу. Но именно такое оружие сработало: детский рев сперва заглушил бабушкины возмущенные выступления и перетянул на себя внимание мамы, которая запричитала: «тише, тише» и принялась покачивать его на руках, как совсем маленького. Конфликт был погашен. Потом Сергей слышал, как мама со смехом рассказывала папе:

– Сережка схватил… да, картинки там яркие, привлекли внимание… дети любят яркое… он его схватил и потащил… и прямо перед ней, представляешь? Ну у нее и лицо было! – Мама смеялась легко и весело. Она даже не догадывалась, что Сергей схватил журнал потому, что хотел ей помочь, а уж вовсе не из-за ярких картинок.

Мама и папа всегда смеялись над бабушкой и дедушкой, когда их не было, но Сергея это не обманывало – он прекрасно видел родительский страх: в присутствии старшего поколения родители Сергея съеживались до размеров детсадовцев. Позже Сергей понял, что родители целиком зависели от бабушки и дедушки: мать работала секретарем у какого-то большого начальника (бабушка договорилась, чтоб ее туда взяли, этот начальник был при СССР коллегой дедушки), отец числился каким-то сотрудником в администрации, из числа тех, кто получает зарплату просто за то, что делает вид, что что-то делает (и это место ему тоже нашла бабушка). Квартира, в которой они жили, была куплена на бабушкины деньги. Родители по-своему любили друг друга, но Сергей быстро понял, что и источником этой любви было их совместное противостояние бабушке. Мама и папа были похожи на школьников, которые вместе прогуливают уроки и боятся попасться на глаза родителям; однажды Сергей услышал меткую формулировку: «Коллектив сплачивается общей ненавистью к начальству». Он и сам был членом этого коллектива – мама, папа, Сережа – и его это устраивало.

Но чем старше он становился, тем острее ощущалось в такой системе что-то ненормальное, раздражающее. То ли он сам стал умнее, то ли старшее поколение сдало, но постепенно в поведении взрослых все больше просвечивала глупость. Лысеющий папа и седеющая мама, все так же смущающиеся перед бабушкой, выглядели в глазах Сергея как идиоты. Его всякий раз перекашивало, когда отец позволял бабушке поправить на нем галстук («Спасибо, что бы я без вас делал, Маргарита Иванна… позвольте поцеловать вашу ручку!»), а мама, делая круглые глаза, лепетала что-то вроде: «Ой, мамочка, а я и не знала, что вот так правильно складывать рубашки!»

– Смотрите, что я нашел! – Отец вошел в комнату с какой-то палкой. – В туалете за бачком! Сто лет там не прибирались!

Отцов бодрый вид и огромная, обмотанная тряпкой и облепленная пылью палка, наверное, должны были выглядеть смешно: «Смотрите, мама, мы без вас даже прибраться не можем, у нас какая-то палка в туалете, хи-хи».

– Ого! – Потянув за край тряпки, отец размотал его: оказалось, что это и не палка вовсе, а древко флага.

– Мы с ним на демонстрации ходили, – сказала мама и улыбнулась. – Еще в детстве. Я и не думала, что он цел…