Триумфальная арка

Она взяла блокнот, написала имя и фамилию. Он взглянул на листок, вырвал его из блокнота и сунул в карман пальто.

– Лучше вам сразу лечь спать, – посоветовал он. – Как говорится, утро вечера мудренее. Присказка дурацкая и затасканная, но в вашем случае верная: все, что вам сейчас требуется, – это сон и немного времени. Какой-то срок, чтобы выстоять. Понимаете?

– Да. Я понимаю.

– Так что примите таблетки и ложитесь спать.

– Хорошо. Спасибо вам… Даже не знаю, что бы я без вас делала. Правда не знаю.

Она протянула ему руку. Ладонь была холодная, но пожатие оказалось неожиданно крепким. Вот и хорошо, подумал он. Уже какая-то решимость…

Равич вышел на улицу. Жадно глотнул влажного, теплого ветра. Машины, прохожие, первые шлюхи по углам – здешние, этих он не знает, – пивнушки, бистро, в воздухе смесь табачного дыма, выпивки и бензина – кипучая, переменчивая, стремительно несущаяся жизнь. Он обвел глазами фасады домов. Тут и там уже зажглись окна. В одном видна женщина, просто сидит и смотрит. Он выудил из кармана листок с именем, порвал и выбросил. Забыть. Слово-то какое… В нем и ужас, и утешение, и призрачные миражи… Не умея забывать – как прожить на свете? Но кто способен забыть до конца? Шлаки воспоминаний, раздирающие нам сердце. Свободен лишь тот, кому не для чего больше жить…

Он дошел до площади Звезды. Там толпился народ. Триумфальная арка тонула в сиянии прожекторов. Мощные столбы света выхватывали из тьмы могилу Неизвестного солдата. Над ней колыхалось на ветру огромное сине-бело-красное полотнище. Праздновали двадцатилетие перемирия 1918 года.

Небо насупилось, и на мглистой, рваной пелене облаков лучи прожекторов высвечивали зыбкую, дрожащую тень стяга. Казалось, полотнище гибнет, тонет в меркнущей пучине неба. Где-то надрывался военный оркестр. Завывали трубы, звенела медь. Никто не подпевал. Толпа стояла молча.

– Перемирие, – бормотала женщина рядом с Равичем. – С прошлой войны муж не вернулся. Теперь, выходит, сын на очереди. Перемирие… То ли еще будет…

4

Новый температурный листок над койкой был девственно чист. В нем значились только имя и адрес. Люсьена Мартинэ. Бют-Шомон, улица Клавеля.

Серое лицо девушки тонуло в подушках. Накануне вечером ее прооперировали. Равич тихонько прослушал сердце. Выпрямился.

– Лучше, – заметил он. – Переливание крови иногда творит чудеса. Если до завтра протянет, можно на что-то надеяться.

– Отлично, – пророкотал Вебер. – Мои поздравления. Вот уж не думал – дело-то совсем худо было. Пульс сто сорок, давление восемьдесят. Кофеин, корамин – еще бы немного, и того…

Равич пожал плечами:

– Не с чем поздравлять. Просто ее доставили чуть раньше, чем ту, прошлую. Ну, с цепочкой на ноге. Вот и все.

Он накрыл девушку.

– Уже второй случай за неделю. Если и дальше так пойдет, можете открывать отдельную клинику для неудачных абортов в Бют-Шомон. Другая ведь тоже оттуда была, верно?

Вебер кивнул:

– Да, и тоже с улицы Клавеля. Вероятно, они знакомы и были у одной и той же повитухи. Ее даже привезли примерно в то же время, что и предыдущую, тоже к вечеру. Счастье еще, что я вас в гостинице застал. Я-то уж думал, вас опять не будет дома.

Равич поднял на него глаза.

– Когда живешь в гостинице, Вебер, вечерами, как правило, куда-нибудь уходишь. А уж в ноябре гостиничный номер и подавно не самое веселое место на свете.

– Могу себе представить. Но почему, собственно, вы в отеле живете?

– Так удобнее: живешь вроде как анонимно. Один – и все же не совсем один.

– И вам это нравится?

– Да.

– Но можно ведь и иначе устроиться. Снять небольшую квартирку где-нибудь, где вас никто не знает…

– Наверно… – Равич склонился над девушкой.

– Верно я говорю, Эжени? – спросил Вебер.

Медсестра вскинула голову.

– Господин Равич не станет этого делать, – холодно заметила она.

– Господин доктор Равич, Эжени, – одернул ее Вебер. – В Германии господин доктор был главным хирургом крупного госпиталя. Не то что я.

– Здесь, у нас… – начала было медсестра, воинственно поправляя очки.

Взмахом руки Вебер оборвал ее на полуслове.

– Знаем, знаем! Нам и без вас это известно. Здесь, у нас, государство не признает зарубежных аттестаций. Что само по себе полнейший бред! Но почему вдруг вы решили, что он не станет снимать квартиру?

– Господин Равич пропащий человек; у него никогда не будет ни семьи, ни домашнего очага.

– Что? – опешил Вебер. – Что вы такое несете?

– Для господина Равича нет ничего святого. Вот и весь сказ.

– Браво, – проронил Равич, все еще не отходя от больничной койки.

– Нет, вы такое слыхали? – Вебер все еще в изумлении пялился на свою медсестру.

– А вы лучше сами его спросите, доктор Вебер.

Равич распрямился.

– В самую точку, Эжени. Но когда для человека нет ничего святого, у него появляются другие святыни, свои, более человеческие. Он начинает боготворить искру жизни, что теплится даже в дождевом черве, время от времени заставляя того выползать на свет. Не сочтите за намек.

– Вам меня не оскорбить! У вас нет веры! – Эжени решительно одернула халат на груди. – А у меня, слава Богу, моя вера всегда со мной!

Равич уже брал пальто.

– Вера легко оборачивается фанатизмом. Недаром во имя всех религий пролито столько крови. – Он улыбался, не скрывая насмешки. – Терпимость – дитя сомнений, Эжени. Не потому ли вы при всей вашей вере относитесь ко мне куда агрессивней, чем я, отпетый безбожник, отношусь к вам?

Вебер расхохотался.

– Что, Эжени, получили? Лучше не отвечайте. А то вам совсем худо придется.

– Мое достоинство женщины…