Возлюби ближнего своего. Ночь в Лиссабоне

Керн сделал шаг назад. Он уже видел себя в тюрьме, приговоренного на две недели за спекуляцию.

– У меня есть разрешение на жительство, – сказал он так равнодушно, как только смог. – Я могу вам показать.

– Покажи-ка мне лучше твое разрешение на работу, – возразил мужчина и уставился на Керна.

– Оно в отеле.

– Можем пойти и в отель. Или лучше оставишь флакон в подарок?

– Берите, – Керн оглянулся на дверь.

– Возьмите же ваш бутерброд, – сказала женщина с широкой улыбкой.

– Благодарю, не нужно, – Керн открыл дверь.

– Поглядите на него! Вот неблагодарный!

Керн захлопнул за собой дверь и бросился бежать вниз по лестнице.

Он не слышал громоподобного хохота, раздавшегося ему вслед.

– Великолепно, Антон! – заливалась смехом женщина. – Ты видел, как он улепетывал? Словно его ужалило в зад. Еще быстрее, чем тот старый жид, что приходил сегодня после обеда. Тот принял тебя прямо за капитана полиции и думал, что его уже посадили.

Антон самодовольно ухмыльнулся.

– Они все боятся униформы, будь она хоть на почтальоне! Так лучше для нас! Мы кое-что имеем с эмигрантов, а? – Он схватил женщину за грудь.

– Духи хорошие, – она прижалась к нему. – Лучше, чем тот шампунь, который продавал старый жид.

Антон подтянул брюки.

– Ну так подушись сегодня вечером; буду спать с графиней. Там, в кастрюле, есть еще мясо?

Керн стоял на улице. «Рабби Израэль Лёв, – обращался он довольно жалобно в направлении кладбища. – Вы посадили меня в галошу, рабби. Сорок крон. Даже сорок три с мылом. Двадцать четыре кроны чистого убытка».

Он вернулся в отель.

– Меня никто не спрашивал? – спросил он портье.

Тот покачал головой.

– Никто.

– Точно?

– Точно. Никто. Даже президент Чехословакии.

– Ну, этого я и не жду, – сказал Керн.

Он поднялся по лестнице. Странно, что он ничего не услышал об отце. Может быть, он и правда не заходил; или его за это время схватила полиция. Он решил подождать несколько дней и потом еще раз зайти на квартиру госпожи Эковской.

Наверху в своем номере он увидел человека, который кричал ночью. Его звали Рабе. Он как раз раздевался.

– Вы собираетесь ложиться? – спросил Керн. – Еще нет девяти.

Рабе кивнул.

– Это для меня самое разумное. Тогда я сплю до двенадцати. В двенадцать я вскакиваю. Каждую ночь. Они обычно приходили в полночь, когда брали нас на допрос из карцера. Потом я сажусь к окну на два часа. А после принимаю снотворное. Так я прекрасно выхожу из положения.

Он поставил около кровати стакан воды.

– Знаете, что меня лучше всего успокаивает, когда я сижу по ночам у окна? Я читаю себе стихи. Старые стихи, знакомые с детства.

– Стихи? – удивленно спросил Керн.

– Да, совсем простые. Например, это, которое по вечерам поют ребятишкам.

Я устал, в постель пора,
Спят все дети до утра.
Отче наш, ты не сердись,
Над кроваткою склонись.

Если я в чем виноват,
Отведи свой строгий взгляд.
Кровь Христова, Божий храм
Все грехи отпустят нам.

Он стоял в белом нижнем белье посреди полутемной комнаты, похожий на усталое доброе привидение, и медленно монотонным голосом произносил слова колыбельной песни, устремив погасшие глаза в ночь за окном.

– Это успокаивает меня, – повторил он и улыбнулся. – Не знаю почему, но это успокаивает.

– Может быть, – сказал Керн.

– Это звучит странно, но это действительно меня успокаивает. Я чувствую себя так, словно я где-нибудь дома.

Керну стало не по себе. Он почувствовал, как у него побежали по телу мурашки.

– Я не знаю наизусть никаких стихов, – сказал он. – Я все забыл. Мне кажется, что прошла вечность с тех пор, как я ходил в школу.

– Я тоже забыл. Но теперь вдруг я могу все вспомнить.

Керн кивнул. Он встал. Ему захотелось уйти из комнаты. Рабе тогда заснет, и ему, Керну, не нужно будет о нем думать.

– Если бы только знать, что делать вечером! – сказал он.

– Вечером всегда мерзко. Читать мне давно уже нечего. Сидеть внизу и в сотый раз говорить о том, как прекрасно было в Германии и когда все это кончится, у меня нет охоты. – Рабе сел на кровати. – Идите в кино. Это самый лучший способ убить вечер. Хотя потом и не помнишь, что видел, но по крайней мере ни о чем не думаешь, пока смотришь.

Он снял носки. Керн задумчиво смотрел на него.