Красная королева

– Филли дорога мне, как дочь, ваше величество, как дитя моего лучшего друга! – воскликнул Роберт.

– Вы, верно, никогда не любили, милорд?

– Нет, ваше величество, я любил, когда был молод, но вместе с юностью увяла и любовь.

В эту минуту в комнату вошла Мария Сэйтон. Услышав последние слова Сэррея, она зарделась ярким румянцем, но Роберт не заметил этого, так как его внимание было обращено на Филли. Он широко открыл свои объятия, и девушка, рыдая, бросилась ему на шею.

В тот же день вечером Сэррей вошел в комнату Риччио. Итальянец, весело улыбаясь, встретил его у дверей и обратился к нему:

– Вот вам и не понадобилось мое ходатайство; королева предупреждает ваше желание и просит вас передать это приглашение графу Лейстеру.

– Его приглашают сюда? – удивился Сэррей.

– Да! – спокойно ответил итальянец.

– Королева отдает ему свою руку?

– Боже сохрани! – воскликнул итальянец, и его прекрасные глаза засверкали. – Мария Шотландская никогда не подчинится Елизавете Английской.

– Этого и не было бы, если бы она сделалась женой Лейстера, – возразил Сэррей. – Но если королева отвергает его предложение, зачем же она приглашает его сюда?

– Милорд, королева питает к вам неограниченное доверие, а все то, что я слышал о вас, так глубоко трогает меня, что я решаюсь просить вашей дружбы, несмотря на то, что я простой человек, а вы высокорожденный лорд.

– Синьор, я ценю в человеке не его происхождение, а благородство характера!

– Я знаю это и ввиду этого позволяю себе высказать вам свои самые затаенные мысли. Вы друг графа Лейстера и потому можете оказать нашей несчастной королеве – самой прекраснейшей женщине во всем мире – большую услугу. Королева любит своего двоюродного брата, милорд; сообщаю это вам как величайшую тайну, – предупредил Риччио.

– Графа Дарнлея? – спросил Сэррей.

– Да, и он из всех претендентов самый подходящий для королевы. Он один в состоянии защитить ее от грозящей ей опасности.

– Это кажется мне странным, – выразил сомнение Роберт. – Мой кузен не похож на воинственного героя.

– Этого и не потребуется! Важно то, что королева выйдет замуж за человека, не возбуждающего ничьей ненависти. Королева-католичка. Если она отдаст свою руку Дарнлею, все католики – все эти графы Этоли, Сэйтоны и сотни других – будут на ее стороне. Римский папа и все католические государства протянут ей руку помощи и будут оберегать ее трон. Мюррей и Лэтингтон хотели бы, чтобы она вышла за англичанина. Мюррей прекрасно знает, что возведение шотландского лэрда в титул мужа королевы грозит ему полным падением, и поэтому он поддерживает графа Лейстера. Между тем если граф Лейстер явится в роли представителя шотландского народа, он не вызовет никакого доверия ни у кого и королева погибнет вместе с ним, лишившись поддержки католиков.

– Я понимаю вас, – заметил Роберт, – но совершенно не знаю, чего вы желаете от меня!

– Королева боится Мюррея, – продолжал итальянец, – она знает, что ее брат убьет Дарнлея раньше, чем она выйдет за него замуж, если только Мюррей пронюхает правду. Для того чтобы обмануть его, она прибегает к вашей помощи и приглашает сюда графа Лейстера под видом жениха. Не судите ее строго за этот обман! Подумайте, какими сетями опутывают эту несчастную, но дивную женщину! От нее отнимают счастье жизни; для удовлетворения личных честолюбивых замыслов приносят в жертву ее свободу! Разберите поступок своего друга – лорда Дэдлея. Что им руководит – любовь или честолюбие, истинное чувство к королеве или желание угодить Елизавете? Разве он, сильный мужчина, недостоин того, чтобы его перехитрила слабая, беспомощная женщина? Ведь отказ Марии Стюарт заденет только его тщеславие, а вовсе не сердце. Если королева обманет Лейстера, то этот обман будет больше относиться к Елизавете, так как граф является лишь игрушкой в ее руках. Разве можно назвать преступлением желание обмануть коварство Елизаветы для того, чтобы спасти Марию Стюарт? О, вы не знаете этого ангела! – воскликнул Риччио, сверкая глазами. – Вы не знаете, сколько перестрадала эта чудная женщина, как страшно унижали и мучили ее! Я видел, как Кастеляр истекает кровью! Я знаю, что значит честь, и тем не менее ни минуты не остановился бы перед преступлением, если бы знал, что могу этим облегчить жизнь Марии Стюарт. Вы смотрите на меня с удивлением? Вы, вероятно, думаете, что я настолько безумен, что позволил себе влюбиться в королеву? Ну что же, может быть, это и так! Но тогда это безумие – мое счастье, моя гордость, мое блаженство! Да, я молюсь на Марию Стюарт, люблю ее, как несчастный смертный любит недосягаемое солнце. Я люблю ее со всей страстью, какую только может вместить в себя человеческое сердце, и в то же время интригую против графа Лейстера; я хочу, чтобы она была женой человека, которого любит. Понимаете ли вы такое чувство? Нет, вы этого не понимаете; вы холодны как лед, вас не трогают ни слезы леди Сэйтон, ни нежная улыбка Филли…

– С чего вы это взяли? – прервал итальянца Роберт, и яркая краска залила его щеки. – Впрочем, я понимаю: вам хочется, чтобы меня любили, чтобы я проникся скорее этим чувством и помог вам пожертвовать дружбой, обмануть Дэдлея.

– Да, я хотел бы, чтобы вы прониклись моим чувством, милорд. Я хотел бы, чтобы вы поняли, что значит настоящая любовь, настоящая страсть; тогда вы протянули бы мне руку и сказали бы: «Да, я понимаю, я люблю так же, как и ты!»

– Я понимаю! – тихо прошептал Сэррей. – Вот вам моя рука, синьор. Я передам Лейстеру письмо королевы и скажу ему, что от его поведения зависит покорение ее сердца. Иначе я не могу поступить, не нарушив долга дружбы.

– Этого достаточно! Не следует только совершенно отнимать у него надежду! – воскликнул Риччио. – Вы говорите, что тоже любите? А между тем даже королева заметила, что холод вашего сердца заморозил стены замка. Кто же она такая? Доверьте мне свою тайну! Я люблю вас с этой минуты, как родного брата. Впрочем, что же я спрашиваю! Если вы не любите Марии Сэйтон, не замечаете Филли, то ваше сердце может принадлежать лишь одной женщине, – той, которую все обожают! Вы любите Марию Шотландскую!

Девственно-прекрасное лицо итальянца омрачилось; тревожное ожидание промелькнуло в его печальных глазах; но в них не было ни ревности, ни зависти, а было только глубокое скорбное участие к страданию другого.

– Я преклоняюсь перед Марией Стюарт, боготворю и люблю ее, как своего милостивого друга, – ответил Сэррей, – я не отталкиваю Марии Сэйтон, потому что любил ее всеми силами первой любви, но она сама убила мое чувство; я люблю Филли как дорогое несчастное дитя; но мое сердце томится страстной любовью к одной девушке, которую я видел лишь мельком, с которой я никогда не говорил и, вероятно, больше не встречу во всю мою жизнь. Ее образ разбудил в моем сердце юношеские мечты; я люблю этот образ всеми фибрами души, но никогда не могу даже мечтать о взаимности. Не спрашивайте меня, Риччио, могу ли я понять любовь!..

– Да, я больше не стану ни о чем спрашивать, но чувствую, что мы стали братьями. Вы тоже носите святыню в своем сердце. Желаю вам, милорд, быть более счастливым, чем я. Впрочем, я и не желаю другого счастья, так как мое страдание – вместе с тем и моя отрада. Мы, певцы, всегда стремимся к недосягаемому; тоска страсти – наша поэзия; а громкие звуки, которые слышат все, – жалоба нашей души.

Никогда еще Сэррей не пожимал настолько сердечно руки мужчины, как сделал это при прощании с Давидом Риччио, и, когда он скакал по болотам, в его сердце продолжали звучать слова:

«В моей душе вечно стонет жалоба».

Глава восьмая. Старая ненависть

I

Дэдлей Лейстер был немало поражен, когда узнал от гонца королевы, что его друг Сэррей приглашен в Сент-Эндрью, тогда как его, посланника королевы Елизаветы и претендента на руку Марии Стюарт, оставили в Эдинбурге, словно он являлся лишним, имеющим второстепенное значение человеком. Оскорбленное самолюбие невольно переносило дурные чувства на человека, которому было оказано предпочтение, и в душе поднималось подозрение, уж не стремится ли Сэррей сам к той цели, которую Елизавета наметила ему, Дэдлею?

Ему припомнилось предсказание, сделанное ему когда-то старухой Гуг в ее подземелье, и под влиянием вдруг родившегося подозрения первой мыслью Дэдлея было то, что Сэррей только потому и отговаривал его, что являлся его соперником, а значит, подло изменил обязанностям дружбы. И так поступал человек, которого он всегда считал образцом рыцарства, благородству мыслей которого он постоянно дивился! Тайком, предательски крадучись, он старался за спиной друга украсть его добычу, а теперь, быть может, сидел в Сент-Эндрью и рассказывал Марии, как граф Лейстер похвалялся милостями Елизаветы!.. Первым, кому Дэдлею удалось случайно излить свое недовольство, оказался Сэйтон. Он сообщил последнему, что его гость вытребован в Сент-Эндрью к королеве, причем даже не счел нужным известить об этом людей, на которых он, вероятно, уже смотрит, как на своих подданных.

– Посмотрим, – горько рассмеялся Сэйтон, – придется ли шотландская корона на английский череп; но до тех пор, пока на свете существуют Сэйтоны, голове, рискнувшей на подобную примерку, недолго удастся покрасоваться на плечах.

– У вас, конечно, имеется двойная причина ненавидеть Сэррея, – с горькой усмешкой сказал Лейстер, – он хвастался расположением вашей сестры, а теперь собирается прыгнуть выше герба Сэйтонов.

При этих словах лицо Георга исказилось бешенством.

– Клянусь святым андреевским крестом, – мрачно пробормотал он, – если вы лжете, я вырву у вас язык и прибью его к воротам, хотя мы и пили с вами из одного кубка. Если же вы говорите правду, то пусть я издохну, как собака, если не изобью Сэррея нагайкой до смерти!

Лейстер закусил губы; он понял, что зашел слишком далеко, и пристыженный, но вместе с тем и рассерженный этими словами схватился за шпагу.

– Милорд Сэйтон, – сказал он, – если бы я не видел, что ваши слова вызваны просто слепой яростью, то доказал бы вам, что англичанин отвечает оружием на угрозы. Но вы совершенно неправильно поняли меня. Роберт Сэррей никогда не произнес чего-либо оскорбительного для чести вашей сестры; ведь расположением благородной дамы всегда позволительно хвастаться, особенно когда являешься не кем-либо, а Сэрреем. И оскорбление имело бы место только с того момента, когда Сэррей изменил бы предмету своего обожания.

Сэйтон был вдвойне недоволен этим ответом. Граф затронул такую тему, которая, как надеялся Сэйтон, могла быть разрешена лишь с оружием в руках; он явно хотел раздразнить его, а теперь, когда вызвал на взрыв ярости, говорил опять-таки успокоительным тоном.

– Милорд, – ответил он, – не годится играть с порохом; у меня в жилах течет слишком горячая кровь, чтобы я мог вступить в переговоры о том, задевает ли или не задевает что-либо чести Сэйтонов. Будьте добры уважать мое гостеприимство и не говорить о таких вещах, рассуждать о которых я могу, только имея в руке меч или секиру. Для моей сестры, может быть, совершенно безразлично, состоит ли или нет в числе ее поклонников какой-нибудь лорд Сэррей, но я считаю оскорблением, если мне говорят, будто кто-нибудь из англичан может похвастаться, что леди Сэйтон забыла видеть в нем врага своей родины. Если бы сказавший это говорил правду, то мне пришлось бы вызвать его на смертельный поединок, если же он солгал, то я проучил бы его, как мальчишку.

С этими словами Сэйтон поклонился и вышел, оставив графа одного.

Дэдлей с насмешливой улыбкой посмотрел ему вслед, но сквозь искусственное презрение явно проглядывали стыд и ненависть бессильной злобы. Он готов был побить себя самого за то, что вызвал эту сцену и окончил ее, не вызвав Сэйтона на поединок, но чувствовал, что для этого у него не хватило бы мужества.

В таком настроении, которое с каждым днем становилось все невыносимее, его застал Сэррей. Неожиданно увидев друга, Дэдлей еще более смутился и забеспокоился; он смущенно пошел к нему навстречу, и ласковые слова приветствия, с которыми к нему обратился Сэррей, заставили всю кровь хлынуть в его лицо.

– A! – засмеялся Сэррей. – Ты уже чувствуешь, что я пришел с добрыми вестями! Ты, конечно, рассчитываешь на то, что я, как твой друг, подготовлю почву для исполнения твоих честолюбивых замыслов!

Дэдлей все более и более приходил в замешательство. Он даже и не догадывался, что испытующий взгляд друга с беспокойством старался прочитать на его лице, заденет ли тот маленький обман, который он приготовил для него, только его честолюбие или также и сердце?

– Помнишь ли, Дэдлей, – продолжал Сэррей, – как еще в моем доме я спрашивал себя, одобряет ли твое сердце те планы, которые замыслило твое честолюбие? Настал час решения. Загляни еще раз в свое сердце. Женщина, подобная Марии Стюарт, хочет быть завоеванной, а ее любовь должна быть заслуженной. Если в твоей душе горят одни только честолюбивые замыслы, то ты спокойнее можешь отнестись к решению, но если в дело замешано твое сердце, то когда-нибудь потом ты, может быть, станешь с большей горечью оплакивать победу, чем теперь – отказ!

– К чему такое торжественное предисловие? – ответил Лейстер. – Ты знаешь, что у меня любовь и честолюбие горят общим пламенем. Может быть, ты собираешься сделать мне какое-нибудь особенное признание? Быть может, прекрасные очи Марии растопили ледяную кору вокруг твоего сердца и ты собираешься принести великую жертву дружбе, отказавшись от своей страсти, если я признаюсь тебе в своей любви к ней?

– Что ты говоришь! Ты воображаешь, что я стал твоим соперником? Нет, будь уверен, что если бы даже Мария Шотландская была той женщиной, которую я мог бы любить, то корона на ее голове заставила бы для меня потускнеть блеск ее очей. Я спрашиваю тебя совсем по другим основаниям. Мария относится к тебе подозрительно потому, что тебя рекомендует Елизавета. От того, кого Мария выберет себе в супруги, она требует прежде всего любви, о тебе же ей известно, что ты – фаворит Елизаветы, что в Париже ты одерживал немало побед; она знает даже то, что я до сих пор скрывал от тебя, хотя теперь мне и придется открыть тебе это… Помнишь нашего пажа?

– Конечно! Разве ты опять нашел Филли?