Разбойник Кадрус

– Для человека, – иронически сказал Кадрус. – который, как я, не рыскает по большим дорогам и, следовательно, не подвергается никакой опасности, это своего рода мастерство.

Сжалившись над молодой женщиной, поднимавшаяся грудь которой показывала волнение и гнев, Кадрус прибавил:

– Воротитесь в свою комнату, герцогиня. Я был жесток, Первый урок слишком суров. Я раскаиваюсь.

– Да, воротимся! – вскричала молодая женщина, судорожно сжимая руку Жоржа. – Этого слишком много за один раз!

– Воротимся, – повторил Кадрус, улыбаясь. – Неужели вы чувствуете себя в большей безопасности с атаманом Кротов, чем среди низких мошенников, окружающих вас?

– Да, – откровенно призналась герцогиня.

Направляясь лихорадочными шагами к своей комнате, она говорила:

– О, эти люди! Нимало не медля в это же утро я выгоню их всех.

– Напрасно, позвольте мне сказать вам, герцогиня. Новые слуги, которых вы возьмете себе, может быть, станут поступать еще хуже. Полезно иметь дело с людьми, пороки которых известны.

– Вы правы. Боже, как вы меня огорчили! Муж мой в отсутствии… Впрочем, он слишком стар. Я в негодовании, в отчаянии, я боюсь… Где найти надежное покровительство, кому довериться, с кем поговорить?

Молодая женщина остановилась, побледнела, оставила руку Кадруса и, сев на постель, спрятала голову под изголовьем. Потом вдруг она приподнялась и сказала:

– Господин Кадрус, снимите эту маску. Я хочу видеть ваше лицо. Мне хочется узнать человека, которого я стала уважать.

– Вы этого хотите, герцогиня? – ответил молодой человек. – Хорошо.

Кадрус открыл свое благородное и бледное лицо.

– Кавалер де Каза-Веккиа! – вскричала принцесса. – О, я это подозревала!

Молодая женщина, изнемогая под тяжестью таких волнений, упала на постель. Жорж смотрел на нее несколько минут, а потом сказал печально:

– Да, герцогиня. Кавалер де Каза-Веккиа и Кадрус – один и тот же человек. Теперь моя жизнь в ваших руках. Впрочем, вы видите, как я презираю ее каждый день.

При горестном, но твердом тоне, которым были сказаны эти последние слова, большие черные глаза герцогини устремились на Жоржа. Они как будто поняли друг друга.

Вдруг раздался странный призыв. Кадрус вздрогнул.

– Наступает время, когда все в замке проснутся, – сказал он. – Сон всех этих людей прервется. Я непременно должен вас оставить. Прощайте, герцогиня!

– Прощайте, кавалер! – ответила принцесса, более взволнованная, чем ей хотелось бы показать. – Прощайте! В случае надобности полагайтесь на меня.

Она протянула руку Кадрусу, который тихо ее пожал, надел маску и ушел.

Герцогиня стала у окна. Через минуту она увидала Жоржа на крыльце замка. Это не был уже грациозный мужчина, оставивший ее, это был человек свирепый, с угловатыми, резкими движениями, перед которым все Кроты, явившиеся по сигналу, встали мрачно и безмолвно в масках, покрывавших их лица. Словом, это был знаменитый Кадрус, ласкавший своих диких лошадей, которые за одну ночь переносили его на невероятное расстояние.

Потом молодая женщина увидела какое-то движение беспокойства среди этой многочисленной шайки. Она видела, как несколько человек приложились ухом к земле. Скоро даже она услышала галоп множества лошадей. Опасаясь за того, кто в эту ночь осмелился показаться ей, герцогиня высунула голову вперед, чтобы увидать, что это всадники скакали во весь опор. Между деревьями высокой дубравы при лунном сиянии она приметила жандармов. Она обернулась в ту сторону, где стоял Кадрус, и вскрикнула в знак предостережения. Но Кадрус и его Кроты исчезли как бы по волшебству. Не было ни шума, ни следов. Жандармы напрасно сделали длинный переезд.

Глава XXVIII

Белка

Через некоторое время после этого маркиз Фоконьяк встречал кавалера де Каза-Веккиа с лионского дилижанса. Говорили, что он приехал из Парижа, где провел несколько дней.

В эти дни происходило много подвигов Кротов. Так как лионский дилижанс приезжал в Фонтенбло ночью и все люди в гостинице уже спали, оба друга немедленно воротились в свои комнаты, куда маркиз имел предосторожность велеть подать закуску. Вернувшись к себе, они отпустили своего камердинера, не желая, как говорили они, лишить его сна, в котором он должен был иметь потребность после такого продолжительного бдения.

Когда они удостоверились, что слуга ушел и у дверей никто не подслушивает, Жорж и Фоконьяк сели за стол перед огнем, трещавшим в камине. Не обращая внимания на вкусные блюда, покрывавшие скатерть, не говоря ни слова и сидя спиной к столу, Кадрус принялся смотреть на пламя. Фоконьяк, такой говорливый на публике, был молчалив, когда видел атамана Кротов погруженным в мрачные размышления.

– Ты вечно таков! – сказал вдруг Кадрус, как бы отвечая на внутренний монолог. – Я это говорил. Это должно было кончиться таким образом.

– Что? – спросил гасконец, слегка побледнев от свирепого взгляда своего атамана.

– Когда намедни, – продолжал тот, – наши собравшиеся Кроты присудили, что Голенастая Птица заслуживает смерти, ты выпросил снисхождение. Однако он оказался два раза виновен. Он заснул и напился.

– Это правда, – ответил Фоконьяк. – Мое извинение в тех услугах, какие длинные ноги Голенастой Птицы иногда нам оказывали, в признательности за то, что он спас мне жизнь.

– В услугах… признательности… – строго сказал Кадрус. – Все должно быть забыто, когда дело идет о дисциплине, которую Кроты обязаны соблюдать для самих себя и для общей безопасности.

Минутное молчание последовало за этим грубым выговором.

– Наконец расправа сделана! – продолжал Кадрус чрез минуту. – Завтра прохожие найдут труп виновного и на шее у него след наказания Кротов. О, я знаю, – прошептал он как бы с сожалением, – устав наш ужасен! Неумолим! Но это было необходимо. Своим пьянством человек этот чуть нас не погубил или, по крайней мере, был бы причиной нашей неудачи. Чуть-чуть почта, которая везла сбор лионских податей, не выскользнула у нас из рук.

– Я это знаю, – ответил Фоконьяк. – Знаю также, что вам удалось. Сегодня вечером я был у императрицы, и только и говорили, что об этом новом подвиге Кротов. Император взбешен. Захватить казенные деньги! Это все равно, так сказать, что захватить его самого. Досталось же и Савари, и Фуше, и Франции, и всему обществу.

– А, ты был во дворце? – небрежно спросил Жорж, не обращая внимания на слова своего помощника. – Ты, может быть, играл?

– Да… и с таким дерзким счастьем, что употреблял все усилия изменить его – и не мог. Я передал мое место одному младшему сынку, карманы которого не очень набиты, как я думаю. Молодой человек взял мою игру, и счастье продолжалось. Представь себе, что этот бедняга, в своей признательности, пришел предлагать мне золото, накопившееся перед ним… Я, разумеется, отказал. «Господин де ла Барр, – ответил я ему надменно, – мне невозможно это принять. Если бы я сам продолжал партию, вероятно, фортуна перестала бы мне благоприятствовать. Она не имеет привычки так долго благоприятствовать своим любимцам. Стало быть, она вас хотела наградить. Стало быть, ничего не может быть справедливее, чтобы вы воспользовались милостынями непостоянной богини». Ты понимаешь, что я должен был выдержать всю тяжесть признательности младшего сынка и комплименты всех гостей. Обернувшись, я нашел герцогиню де Бланжини позади моего стула – она была свидетельницей моего выигрыша и моей деликатности к молодому человеку, которому я уступил свое место, и казалась в восторге. Я не знаю, о чем вы говорили в ту знаменитую ночь, когда ты возвратил ей ее вещи; верно только то, что эта милая принцесса чертовски интересуется твоей особой. Уж не…

– Ты, кажется, становишься идиотом, – сказал Кадрус, пожимая плечами. – Кого ты уверяешь, что такая очаровательная женщина, такая знатная принцесса согласится полюбить Кадруса? И я говорил тебе, что и Кадрус также полюбит только ту женщину, которая станет любить его самого под его настоящим именем.

– Но герцогиня сегодня осведомлялась о тебе совершенно особенным образом. Потом она как будто и на меня смотрела совсем не так, как обыкновенно. Я не знаю, что происходило между вами, но если она знает, что Каза-Веккиа и Кадрус – один и тот же человек, я не стану этому удивляться. А если она полюбит Каза-Веккиа, зная, что он Кадрус, полюбишь ли ты ее?

– Повторяю тебе: нет. У этой женщины это может быть только минутным заблуждением, безумием, капризом. Мне нужна не такая любовь.

– Каприз ли это или безумие, как ты говоришь, а все-таки бедная женщина будет томиться. Почему же не утешить ее хотя бы из человеколюбия?

– Почему же ты не попробуешь? – сказал Жорж, смеясь.

– Ты насмехаешься надо мной, не так ли? – ответил Фоконьяк, очевидно оскорбившись. – Не потому ли это, что моя угловатая фигура выказывается не в таком благоприятном свете, как твоя. Говори что хочешь, а твой друг Алкивиад не намерен еще отказываться от своих притязаний на прекрасный пол. Ты уже насмехался надо мной, когда я говорил о моей любви к Марии, племяннице этого старого бегемота Гильбоа! Ну да, я люблю эту очаровательную девушку и женюсь на ней!

– Ты говоришь серьезно? – спросил Кадрус, расхохотавшись.

– Серьезно, – подтвердил гасконец с величайшим хладнокровием, – и она также меня полюбит, ты увидишь! Или, по крайней мере, если не увидишь, то будешь свидетелем ее сожалений, если я брошу ее когда-нибудь.

– Ее сожалений!.. Она будет сожалеть разве о том, что вышла за такого разбойника, как ты.

– Увидишь, увидишь! – утверждал Фоконьяк.

– Пусть так! Спорить не стану, – сказал Жорж, – но твоя инфанта бесприданница, у нее нет никакого состояния.