Путь стрельбы

– Ага.

Не прокатило. Тогда, чуть смущённо:

– Это я так, издалека подползаю к теме.

Бабуля, ровно, очень внимающе:

– Ага.

Вздыхаю и начинаю издалека:

– Короче, я, как отец квартиру снял, как-то поняла, что он это добро дал на парня завести. Ну и… в общем… не суть.

Тут начало накатывать – и сами сны, и то, что счас я расскажу, что со мной плохо, и что кто другой пошлёт к психиатру. И даже про бабулю не была уверена.

Взгляд сам собой упал в кружку. И типа кружке начала рассказывать:

– В общем, через недельку, как начали спать, мне сны начали сниться. Кошмары. Очень чёткие и реалистичные. Со всеми эмоциями, мыслями, ощущениями… точней, один и тот же сон с вариациями.

Добила сигарету в пару затяжек. Затоптала, отхлебнула. Собралась с духом и посмотрела на бабулю. Потому что вот это был момент, когда ещё можно соскочить и навешать лапши, если она не хочет верить, что меня сводят с ума сны.

Бабуля сидела неподвижно внимая. Чуть-чуть добродушно, но в целом – просто внимая.

Взгляд упал обратно в кружку, на лицо налился бетон, и тело как-то само холодно мерно начало чеканить:

– Во сне, мне – тридцать один. Я работаю в Центробанке. У меня есть доступ к главному компьютеру. Поэтому у меня есть пистолет и брелок с кнопкой для вызова тревожной группы. Я живу в элитном охраняемом доме для семей работников госорганов. Смутно знаю, что была война, и госслужащие – на особом счету. Наверное, как работники коробочек в СССР.

Не держалась каменная маска. Начало пробивать эмоциями. Подумала, и решила, что и хрен с ним. Пять лет не ревела при бабуле, но и хрен с ним.

Отхлебнула чаю. Замерла, глядя на мелко трясущуюся руку с кружкой. Поставила, откинулась в кресле, глядя на крышу.

Зареветь – не получалось. Плачь стояла на пороге, сочилась слезинками и не решалась выйти. Смахнула слезинки, начала выдавливать дальше, погружаясь туда:

– У меня есть муж Леня. Мы вместе давно и любим друг друга. Есть сын Митя… его я люблю… очень сильно. Дочь… Глафира… ей – год, она в яслях-интернате. Дома бывает на выходные и иногда по вечерам.

Дальше тело говорило само, тускло. Потому что часть сознания укатилась туда – в ощущение, где нас – четверо.

– Во сне приходит человек в маске. Наверное, он – агент. Он пытает и убивает Леню и Митю… Сначала я выхватываю пистолет и стреляю в него. Всю обойму. И ни разу не попадаю… – сорвалась на крик: – Он – уворачивается от пуль, ять!

Затянуло живот. Тем криком. А ещё – выдернуло оттуда, где нас четверо, и все хорошо. Всхлипнула, натужно продолжила выдавливать:

– Он… он… иногда достаёт пистолеты и простреливает мне руку в перестрелке. Иногда – просто уходит от всей обоймы… А потом…

Меня скрутило. Тело само свернулось в комок от боли ужаса, и тихо проплакало:

– Потом он стреляет в Лёню. И Лёня визжит и дёргается от боли. И я тоже кричу от боли… от душевной боли. А потом, когда я уже – всё, уже сломана и готова на всё, чтобы это… закончилось… потом он наводит пистолет на сына. И я понимаю, что он сейчас выстрелит в Митьку… и Митька… мой Митька тоже будет визжать от боли. Прямо мне в глаза. И я… кидаюсь закрыть его собой. А он стреляет мне в ногу. Я падаю… и ползу к Митьке, и ору «нет»… а он – стреляет в Митьку, и тот, выгибаясь от лютой боли, смотрит на меня и орёт «мама». Мне в глаза. И я… я не могу вынести его взгляд. Не могу вынести всю эту хню. И просыпаюсь…

Потом я минутку просто рыдала. Наверное, в том числе – от облегчения, что высказалась. Бабуля просто продолжала внимать. Впитывать.

Выплакавшись, я продолжила на автомате, бездушно добивать тему:

– Я просыпаюсь. С криком, в слезах. Меня колбасит от ужаса и бессильной ярости. На себя, что я ничего не могу сделать. Что я выстреливаю в него всю обойму – и не могу попасть.

Вздохнула, распрямилась. Села, сгорбилась над кружкой, выплеснула капельку безнадёги:

– Набухаться… и насношаться – не помогает. Первый раз помогло. Но на второй день – опять приснилось. Пробовала бухать каждый вечер. На третий день всё равно приснилось… только чуть не сдохла, когда эта хня с похмельем сложилась. Парень – напугался. Скорую вызвал. Не пустила их, чтоб на учёт не поставили. Поссорились. Ночевать у меня теперь боится. Снотворное… это отдельная история, как я его добывала нелегально и без палева… короче, то, что без рецепта – похер, всё равно сниться. Только мозги глушит так, что лекции мимо мозга все. А то, что тяжелое, которое добыла нелегально… на третий день всё равно пробило. И тоже – пипец… Только теперь уже не физически, а в эмоциях. Безнадёгой накрыло. Лютой такой… сидела на подоконнике, курила, и думала – спрыгнуть. Потому что поняла, что никакой химией я от этой хни не отвяжусь. И мозгоправ не поможет. Ибо нах надо, чтобы… В общем, сидела на подоконнике… только решила выпить для храбрости. И с коньяка поверх снотворного так скрутило… короче, пронесло… – грустно хмыкаю – … во всех смыслах.

Посидела, согнувшись и чуть качаясь от пульса в животе. Ничего больше не придумалось, что сказать.

Закурила. Подняла взгляд на бабулю и сказала:

– Вот так вот. Так что… хотела спросить – у нас в роду, случаем… – тут вырвался истеричный хмык, – экстрасенсов нет?

Бабуля посидела секундочку, потом тяжко вздохнула:

– Ото ж тя вхерануло…

И – всё. Но мне хватило понять, что она всё услышала и всё поняла. Ну и что я, как это пишут, выговорилась и мне, наверное, полегчало.

Она посидела ещё пяток секунд, раздумывая. На моей памяти, первый раз раздумывая над проблемой, что я подкинула.

Буркнула:

– Икстрасенсов, итить кадилом через коромыло… сча, погодь.

Встала и ушла, оставив меня курить и дохлёбывать чай. Ну и успокаиваться.

Через десяток минут вернулась, хлопнула об стол фотоальбом, села напротив. Глянула на меня.

Мне уже было неудобно. Пусто и стыдно, как обкакалась в автобусе. Ну, типа держала-недодержала. Не сдержалась…

Бабуля глянула на меня пронзительно, вздохнула, и молча отлистала альбом. Ткнула в фото:

– Вот она. Единственная фото, что осталась.

На древнем фото была молодая тётка в форме со снайперской самозарядкой в руках. Похожая на нас с бабулей.

Бабуля, тускло, с какой-то потаённой горчинкой сказала:

– Это мама моя. Комсомолка. Ворошиловский стрелок. В сорок первом ушла добровольцем. Бабка… которая меня растила до пятнадцати, пока не померла, рассказывала, что жрать иначе было совсем нечего. Отца… он только вот вернулся со срочной и на трактор сел… отца забрали в июле. А в августе же похоронка пришла. А потом пришло… указание, что с урожаем будет. В общем, мать тогда бабке сказала, что или она идёт воевать, а бабка со мной жрут её продатестат, или все втроём подохнем. Я – точно.

Вздохнула, помолчала, сказала резко:

– Похоронка на мать в сорок четвёртом пришла. Бабка тогда уже… ай, ладно, короче. Всю историю – потом. Приезжай на майские, там и посидим, помянем как следует. Счас не о том речь. Бабка про мать-то мало рассказывала. Всё больше вообще про чуйку. Правда, всё с церковью и богом мешала. Но не суть.

Бабуля откинулась, закурила «беломорину». Яростно закурила.

Чуть страшно стало. Не видела я её такой.