Левая сторона души. Из тайной жизни русских гениев

После Октябрьской революции по настоящее время занимался – поэтом.

Родители: крестьяне, образование высшее. В какой школе учился – университет Шанявского, национальность – русский.

По существу дела могу сообщить: 15/IX с. г. в 11 ч. 30 м. вечера, сидя в кафе “Стойло Пегаса” на Тверской ул. дом 37, у меня вышел крупный разговор с одним из посетителей кафе “Стойло Пегаса”, который глубоко обидел моих друзей. Будучи в нетрезвом виде, я схватил стул, хотел ударить, но тут же прибыла милиция и я был отправлен в отделение. Виноватым себя в нанесении оскорбления представителям милиции не признаю, виновным в хулиганстве признаю, в сопротивлении власти виновным себя не признаю. Виновным в оскорблении представ. власти при исполнении служебных обязанностей не признаю. Больше показать ничего не могу. Показание моё точно, записано с моих слов и мне прочитано, в чём и раписуюсь.

Сергей Есенин».

Из пояснений поэта Василия Наседкина, шурина С. Есенина:

«Хмелея, Есенин становился задирой. Оскорбить, унизить своего собеседника тогда ему ничего не стоило. Но оскорблял он людей не всегда так, без разбору или по пьяному капризу. Чаще нападал на тех, на кого имел какой-нибудь “зуб”. Иногда вспоминал обиды, нанесенные ему два-три года назад…».

Далее скопировано дело покруче:

«Сего числа в отделение явился милиционер поста № 231 т. Громов, который, доставив с собой неизвестного гражданина в нетрезвом виде, заявил: Ко мне на пост пришёл служащий из кафе “Домино” и попросил взять гражданина, который произвёл драку. Когда я пришёл туда и попросил выйти его из кафе и следовать в отделение, на что он стал сопротивляться, то при помощи дворников его взяли и силой доставили в отделение. Дорогой он кричал: “бей жидов”, “жиды продали Россию” и т.д. Прошу привлечь гражданина к ответственности по ст. 176 и за погромный призыв.

Допрошенный по сему делу, по вытрезвлении, неизвестный назвался гражданином Есениным Сергеем Александровичем, проживающим в санатории для нервнобольных, Полянка, дом 52».

Сам Сергей Есенин объяснил случившееся так:

«В кафе “Стойло Пегаса” никакого скандала я не делал, хотя был немного выпивши. Сего числа, около 2-х часов ночи я встал от столика и хотел пойти в другую комнату, в это время ко мне подошёл какой-то неизвестный мне гражданин и сказал мне, что я известный скандалист Есенин и спросил меня: против ли жидов я или нет, – на что я выругался, послав его по матушке, и назвал его провокатором. В это время пришли милиционеры и забрали меня в 46 отделение милиции. Ругал ли я милиционеров взяточниками и проч., я не помню…».

Запомним тут есенинское слово «провокатор». Даже в донельзя пьяном состоянии поэт смог сделать далеко идущий вывод. Подобного рода провокации будут продолжаться и, как окажется, будут далеко не бесцельными. Таинственная воля грозных недоброжелателей исподволь начинала готовить Есенину убийственный ярлык не просто хулигана, а злостного нарушителя заповедей интернационализма и основополагающих пунктов революционной морали. Оберегаемых, кстати, весьма и весьма сурово.

Свердлову, ещё только вставшего у всероссийского пролетарского руля, первым делом пришло в голову усугубить общий невиданный в истории террор сугубо личной нотой, в которой выразилась его местечковая неутолимая ярость. Он единолично (Ленин не раз подчёркивал, что это ему позволялось) провёл законодательно давно лелеемую идею смертной казни за антисемитизм, за оскорбление чести комиссара-еврея, иудея вообще.

История этого почина требует ещё своего исследования. Сколько людей и за что именно пошло в распыл по этой статье? В чём, собственно, заключалось оскорбление еврея, достаточное, чтобы получить законную пулю в лоб? Насколько необходимо было подобное начинание тем евреям, которые вместе со всей страной содрогались от кошмаров революции и знать ничего о ней не хотели, только бы обошла она их дом стороной?

Я даже не могу сказать, сколько времени действовала эта смертная статья, и действует ли она сейчас? Чувствую, впрочем, что интерес мой ко всему этому и теперь небезопасен, оставим это…

Ещё один пример – заявление гр-на Нейман М. В. в 15-е отделение милиции г. Москвы 23 марта 1924 г.:

«Сего числа, идя со своим братом по Малой Бронной улице по направлению к Тверскому бульвару, я увидел стоявшего около извозчика гражданина в нетрезвом виде. Пройдя мимо этого гражданина, он же с оскорбительными словами по нашему адресу сказал “жиды”. Тогда я ему сказал: “если вы пьяны, то идите домой”. Он же стал ко мне приставать, я оттолкнул его от себя, после этого он вторично кинулся на меня и ударил по лицу, на что я вторично оттолкнул его от себя. Подоспевшим милиционером таковой был доставлен в комендатуру МУРа…».

Свидетелем этого нехорошего происшествия стал некий Пуговкин М.П. Из его уточнений картина выходит совсем иная: «Я заметил стоящего в нетрезвом виде гражданина, на которого напали двое граждан. Один из них схватил его за рукав, другой за воротник и, сдёрнув с него пальто, продолжали бить. Он же стал от них отрываться. За что они его били, – неизвестно…».

Позже окажется, что двое этих «потерпевших» были теми же чекистами, упорно продолжавшими навязывать общему мнению совершенно не свойственный Есенину образ.

В самом деле, ведь странно было считать антисемитом человека, который с изумлением повторял, как вспоминал В. Эрлих:

– Что они сговорились, что ли? Антисемит – антисемит! Ты – свидетель! Да у меня дети – евреи!..

Или вот как объяснялся он с той же Надеждой Вольпин, от которой у него был сын – А. Есенин-Вольпин – один из создателей (совместно с Сахаровым) известного Комитета прав человека. Ей донесли о его, якобы, очередной антисемитской выходке. Он влепил в пивной пощёчину какому-то типу, а тот отрекомендовался в милиции евреем. Всё произошло до примитива просто и разительно отдаёт тою же самой провокацией. Дело вышло такое: к Есенину подходит некто совершенно незнакомый и называет его «мужиком»:

– А для меня «мужик» всё равно как для еврея, если его назовут «жидом». Вы же знаете, не антисемит я, у меня все самые верные друзья – евреи, жёны все – еврейки…

Дело, между тем, приняло вдруг совершенно скверный, нечистый и опасный поворот. Один из самых громких скандалов подобного рода случился осенью 1923 года. 20 ноября поэты Есенин, А. Ганин, С. Клычков и П. Орешин зашли в столовую на Мясницкой улице, купили пива и обсуждали издательские дела и предстоящее вечером торжество. Тем вечером под председательством В. Брюсова должно было состояться торжественное заседание, посвященное пятилетию Всероссийского союза поэтов. После официальной части в клубе союза планировалась вечеринка. Но этим четырём поэтам ни на собрании, ни на вечеринке присутствовать не суждено было. Затеялся за пивным столиком разговор о насущном. Если Есенин ещё имел кое-какие средства для существования, то Ганин, Клычков и Орешин влачили вполне нищенский образ жизни. И, естественно, были недовольны этим, о чём, вероятно и толковали за кружкой пива. Вдруг сидевший за соседним столом незнакомец (оказавшийся неким М.В. Родкиным) выбежал на улицу, вызвал работников милиции и обвинил поэтов опять в антисемитских разговорах и даже в оскорблении вождя революции Троцкого. Так началось печальное в истории литературы дело «четырех поэтов». Оно получило большой резонанс, Есенин лично объяснялся с Троцким. И они, вероятно, поняли тогда друг друга. Во всяком случае, он, Троцкий, отметит в посмертном слове Есенину: «Поэт погиб потому, что был несроден революции. Но во имя будущего она навсегда усыновит его». Однако инцидент не рассасывался, общественное порицание было довольно дружным, поведение “крестьянских” поэтов вызывало особое беспокойство чекистов. Вот тут и окажется, что настойчиво навязываемый ярлык антисемитизма, только предлог для обвинения действительно страшного.

30 декабря 1923 года в «Правде» Михаил Кольцов объяснил, чем действительно опасны могут быть нетрезвые выходки в пивной: «…Надо наглухо забить гвоздями дверь из пивной в литературу. Что может дать пивная в наши дни и в прошлые времена – уже всем ясно. В мюнхенской пивной провозглашено фашистское правительство Кара и Людендорфа; в московской пивной основано национальное литературное объединение “Россияне”. Давайте будем грубы и нечутки, заявим, что всё это одно и то же…». Об антисемитизме ни слова. Да оно и не важно уже. Пугало русского фашизма ведомству Феликса Дзержинского показалось более выгодным и целесообразным.

Как теперь стало известно, ГПУ организовало тогда самую успешную провокацию против группы писателей, художников и артистов. Через подставных лиц устраивались “дружеские” пирушки, где вино лилось рекой, подспудно заводились разговоры о коварстве и бесчинствах большевиков. Из воспоминаний Владислава Ходасевича: «То, что публично делал Есенин, не могло и в голову прийти никому в Советской России. Всякий сказавший десятую долю того, что говорил Есенин, был бы давно расстрелян…». На одной такой разгульной встрече поэт Алексей Ганин, подстрекаемый агентом ГПУ, написал даже предполагаемый список министров нового правительства и министром просвещения назвал Сергея Есенина. Это политическое озорство оценено было по достоинству. Трое «крестьянских поэтов-фашистов» пошли за это в распыл. Таким оказался результат самой печальной хулиганской выходки Есенина и близких ему по духу друзей. И опять Есенина оставили в живых. Объяснить это революционное милосердие никому пока не удалось.

Всё это сказалось на здоровье поэта в самой безжалостной форме. По медицинским показателям выходило так, что был он уже обречён. Может, потому его и не убили? В конце 1923-го года, после товарищеского суда в Доме печати, Есенин лечился в санатории для нервнобольных в Подмосковье. Четыре раза – с декабря 1923 по декабрь 1925 гг. – его консультировал упоминавшийся профессор П.Б. Ганнушкин. В своём заключении от 24 марта 1924 г. в психиатрической клинике 1-го МГУ Ганнушкин пишет: «Страдает тяжёлым нервно-психическим заболеванием, выражающимся в тяжёлых приступах расстройства настроения и в навязчивых мыслях и влечениях. Означенное заболевание делает гр. Есенина не отдающим себе отчёта в совершаемых им поступках».

Этот вывод позже дополнен новыми диагностическими уточнениями: «делирий со зрительными галлюцинациями, вероятно, алкогольного происхождения» и «маниакально-депрессивный психоз».

Есенину из осторожности не сообщают подробности диагноза, но вскоре он сам его узнает. Воспользовавшись отсутствием врача, больные стащили из его шкафа папки с историями болезней. Каждый – свою. Таким образом Сергей Есенин уверился окончательно, что безнадёжно болен жутким психическим заболеванием. Это не могло добавить ему сил в борьбе с действительными недугами.

Ещё одно уголовное дело разбирает скандал в неизвестном театре:

Милицейский надзиратель 26-го московского отделения милиции Белоусов 6 апреля 1924-го года объяснил это новое дело так: «Я был вызван из зрительного зала инспектором театра Неровым М.Н. Во время спектакля в артистическую уборную к артистке Щербиновской в совершенно пьяном виде ворвался поэт Есенин, который вёл себя вызывающе и пытался прорваться на сцену, но был задержан. Во время задержания он учинил дебош…».

Возникшая мизансцена дополнена красочным эпизодом, приключившимся в тот день с работником неизвестного театра Богачёвым: «Я у двери, ведущей на сцену, задержал двух неизвестных. Я пропускал их. В это время Есенин размахнулся и ударил меня по носу. Я упал и ударился о стенку. После полученного удара я три дня чувствовал себя плохо…».

Ещё один служащий театра по фамилии В.М. Кузьмичёв добавил: «Я шёл в курилку артистов, по дороге встретился с неизвестным, который ударил меня в грудь, продолжая бежать к павильону. Суфлёр Дарьяльский кричал: “Держи его, держи!” Я бросился за неизвестным и с подоспевшим Дарьяльским задержал его…».

Ну и, конечно, опять интересно, как дополняет картину объяснение самого Есенина: «Я попал в театр с пропуском за кулисы, который мне передала артистка Щербиновская. Потом, желая выйти, заблудился и попал не в ту дверь. В театре я не дебоширил, но когда меня хотели взять под руки, я толкнул лиц. Один упал и разбил себе нос. Виноватым в появлении в нетрезвом виде в общественном месте себя признаю, в скандале нет…».

Всего на Есенина было заведено тринадцать уголовных дел, но, в конце концов, уже в 1924 году был отдан специальный приказ по московской милиции. Отныне поэта Есенина надлежало доставлять в участок только «для отрезвления, не давая делу дальнейшего хода».

Тем не менее, существует ещё одно уголовное дело, из которого можно узнать об очередной его выходке. Оскорблённое им лицо было слишком уж официальным. Его давлению милиция сопротивляться не стала. Могло ли это лицо предполагать, что останется в истории лишь потому, что судьба столкнёт его с больным мятущимся человеком, которому обжигающий божий дар не давал жить общей со всеми нормальной жизнью.

В деле есть вот какие документы:

Из рапорта дипломатического курьера НКИД Адольфа Рога:

«На обратном пути моей последней командировки, в поезде начиная от Баку было несколько случаев попыток ворваться в занимаемое нами купе Есенина, известного писателя. Причём при предупреждении его он весьма выразительными и неприличными в обществе словами обругал меня и грозил мордобитием, сопровождая эти слова также многообещающими энергичными жестами, которые не были пущены полностью в ход благодаря сопровождавшему его товарищу. По всем наружным признакам Есенин был в полном опьянении, в таком состоянии он появлялся в течение дня несколько раз…».

Из объяснения Есенина в суд 29 октября 1925 г.:

«6 сентября по заявлению Дип. Курьера Рога я на проезде из Баку (Серпухов – Москва) будто бы оскорбил его площадной бранью. В этот день я был пьян. Сей гражданин бросил по моему адресу ряд колкостей и сделал мне замечание на то, что я пьян. Я ему ответил теми же колкостями…».

Из письма А. В. Луначарского – В.С. Липкину. Москва, 12 ноября 1925 г.

«Народному Судье т. Липкину

Дорогой товарищ.

На В[ашем] рассмотрении имеется дело о “хулиганском поведении” в нетрезвом виде известного поэта Есенина. Есенин в этом смысле больной человек. Он пьёт, а пьяный перестаёт быть вменяемым.

Конечно, его близкие люди позаботятся о том, чтобы происшествия, подобные данному, прекратились.

Но мне кажется, что устраивать из-за ругани в пьяном виде, в котором он очень раскаивается, скандальный процесс крупному советскому писателю не стоит. Я просил бы Вас, поэтому, дело, если это возможно, прекратить.

Нарком А. Луначарский».

Из письма дипломата Х. Раковского – Ф. Дзержинскому. Ноябрь 1925 г.

«Дорогой Феликс Эдмундович.