Самоубийство Пушкина. Том первый

Как утверждают, Пушкин религиозность свою не подчёркивал строгим соблюдением обрядности. Может быть, потому и слыл чуть ли не до самой смерти своей язычником. Но крестное знамение наверняка и для него было делом важным. И особенно потому, что оно разрушало и приостанавливало действие примет и наваждений, которые так часто руководили его реальной жизнью…

Поэтические воззрения древних славян на природу

«Примета всегда указывает на какое-нибудь соотношение, большею частью уже непонятное для народа, между двумя явлениями мира физического или нравственного, из которых одно служит предвестием другого, непосредственно за ним следующего, долженствующего сбыться в скором времени. Главным образом приметы распадаются на два разряда:

а) во-первых, приметы, выведенные из действительных наблюдений. По своему характеру первоначального быта, пастушеско-земледельческого, человек всецело отдавался матери-природе, от которой зависело всё его благосостояние, все средства его жизни. Понятно, с каким усиленным вниманием должен был он следить за её разнообразными проявлениями, с какою неустанною заботливостью должен был всматриваться в движение небесных светил, их блеск и .потухание, в цвет зари и облаков, прислушиваться к ударам грома и дуновению ветров, замечать вскрытие рек, распускание и цветение деревьев, прилёт и отлёт птиц и проч., и проч. Живое воображение на. лету схватывало впечатления, посылаемые окружающим миром, старалось уловить между ними взаимную связь и отношения и искало в них знамений грядущей перемены погоды, приближения весны, лета, осени и зимы, наступления жары или холода, засухи или дождевых ливней, урожая или бесплодия. Не зная естественных законов, народ не мог понять, почему известные причины вызывают всегда известные последствия; он видел только, что между различными явлениями и предметами существует какая-то таинственная близость, и результаты своих наблюдений, своей впечатлительности выразил в тех кратких изречениях, которые так незаметно переходят в пословицы и так легко удерживаются памятью. Приметы эти более или менее верны, смотря по степени верности самих наблюдений, и многие из них превосходно обрисовывают поселянина. Приведём несколько примеров: если в то время, когда пашут землю, поднимается пыль и садится на плечи пахаря, то надо ожидать урожайного года, т. е. земля рыхла и зерну будет привольно в мягком ложе. Частые северные сияния предвещают морозы; луна бледна к дождю, светла – к хорошей погоде, красновата к ветру; огонь в печи красен – к морозу, бледен – к оттепели; если дым стелется по земле, то зимою будет оттепель, летом – дождь, а если подымается вверх столбом – это знак ясной погоды летом и мороза зимою; большая или меньшая яркость северных сияний, цвет луны и огня и направление дыма определяется степенью сухости и влажности воздуха, от чего зависят также ясная погода и ненастье, морозы или оттепель. На том же основании падение туманов на землю сулит непогоду, а туманы, подымающиеся кверху, предвещают ведро. Если зажженная лучина трещит и мечет искры – ожидай ненастья, т. е. воздух влажен и дерево отсырело.

б) Но сверх того есть множество примет суеверных, в основании которых лежит не опыт, а мифическое представление, так как в глазах язычника, под влиянием старинных метафорических выражений, всё получало свой особенный сокровенный смысл. Между этими приметами, на которые наталкивали человека его верования и самый язык, и приметами, порождёнными знакомством с природою, таится самая тесная связь. Древнейшее язычество состояло в обожании природы, и первые познания о ней человека были вместе с его религией; поэтому действительные наблюдения часто до того сливаются в народных приметах с мифологическими воззрениями, что довольно трудно определить, что именно следует признать здесь за первоначальный источник. Многие приметы, например, вызваны, по-видимому, наблюдением над нравами, привычками и свойствами домашних и других животных. Нельзя совершенно отрицать в животных того тонкого инстинкта, которым они заранее предчувствуют атмосферные явления; предчувствие свое они заявляют различно: перед грозой и бурей рогатый скот глухо ревёт, лягушки начинают квакать, воробьи купаются в пыли, галки с криком носятся стаями, ласточки низко ширяют в воздухе и т. д. Ещё теперь поселяне довольно верно угадывают изменения погоды по хрюканью свиней, вою собак, мычанью коров и блеянью овец. Народы пастушеские и звероловные, общаясь постоянно с миром животных, не могли не обратить внимания на эти признаки и должны были составить из них для себя практические приметы. Но, с другой стороны, если взять в соображение ту важную роль, которую играют в мифологии зооморфические олицетворения светил, бури, ветров и громовых туч, то сам собою возникает вопрос: не явились ли означенные приметы плодом этих баснословных представлений? О некоторых приметах, соединяемых с птицами и зверями, положительно можно сказать, что они нимало не соответствуют настоящим привычкам и свойствам животных, а между тем очень легко объясняются из мифических сближений, порождённых старинным метафорическим языком; так, например, рыжая корова, идущая вечером впереди стада, предвещает ясную погоду на завтрашний день, а чёрная – ненастье.

Древность народных примет подтверждается и их несомненным сродством с языческими верованиями и свидетельством старинных памятников, которые причисляют их к учению “богоотметному”, еретическому… Самое полное исчисление суеверных примет встречаем в статье, известной под названием “О книгах истинных и ложных”. Большинство списков этого индекса относится к XVI и XVII столетиям; здесь осуждаются: “Сонник, волховник – волхвующие птицами и зверьми, еже есть се: стенотреск, ухозвон, вранограй, куроклик (т. е. крик воронов и пение петухов), окомиг, огнь бучит, пёс выет, мышеписк, мышь порты изгрызет, жаба вокоче (воркочет, квогчет), изгорит нечто, огнь пищит, искра из огня прянет, кошка мявкает, падёт человек, свеща угаснет, конь ржёт, вол на вол (вскочит)…”.

Когда метафорический язык утратил свою общедоступную ясность, то для большинства понадобилась помощь вещих людей. Жрецы, поэты и чародеи явились истолкователями разнообразных знамений природы, глашатаями воли богов, отгадчиками и предвещателями. Они не столько следили за теми приметами, которые посылала божественная природа независимо от желаний человека, но и сами допрашивали её. В важных случаях жизни, когда народ или отдельные лица нуждались в указаниях свыше, вещие люди приступали к религиозным обрядам: возжигали огонь, творили молитвы и возлияния, приносили жертву, и по её внутренностям, по виду и голосу жертвенного животного, по пламени огня и по направлению дыма заключали о будущем; или выводили посвящённых богам животных и делали заключения по их поступи, ржанию или мычанию; точно так же полёт нарочно выпущенных священных птиц, их крик, принятие или непринятие корма служили предвестиями удачи или неудачи, счастья или беды. Совершалось и много других обрядов с целью вызвать таинственные знамения грядущих событий. Подобно тому, как старинное метафорическое выражение обратилось в загадку, так эти религиозные обряды перешли в народные гадания и ворожбу. Сюда же относим мы и сновидения: это та же примета, только устроенная не наяву, а во сне; метафорический язык загадок, примет и сновидений один и тот же. Сон был олицетворяем язычниками как существо божественное, и всё виденное во сне почиталось внушением самих богов, намёком на что-то неведомое, чему суждено сбыться. Поэтому сны можно и нужно разгадывать, т. е. выражения метафорические переводить на простой, общепонятный язык…

Чтобы нагляднее показать то важное влияние, какое имели на создание примет, гаданий, снотолкований и вообще поверий язык и наклонность народного ума во всём находить аналогию, мы приведем несколько примеров…

Не должно кормить ребёнка рыбою прежде, нежели минет ему год; в противном случае он долго не станет говорить: так как рыба нема, то суеверие связало с рыбною пищею представление о долгой немоте ребенка.

Не должно есть с ножа, чтобы не сделаться злым, – по связи понятий убийства, резни и кровопролития с острым ножом.

Если при весеннем разливе лёд не тронется с места, а упадет на дно реки или озера, то год будет тяжёлый; от тяжести потонувшего льда поселяне заключают о тяжёлом влиянии грядущего лета: будет или неурожай, бескормица, или большая смертность в стадах, или другая беда. Вообще падение сулит несчастье, так как слово падать, кроме своего обыкновенного значения, употребляется еще и в смысле умереть: падеж скота, падаль… Не должно варить яиц там, где сидит наседка; иначе зародыши и в подложенных под неё яйцах так же замрут, как и в тех, которые сварены. Сходно с этим: кто испечет луковицу прежде, чем собран лук с гряд, у того он весь засохнет.

В случае пореза обмакивают белую ветошку в кровь и просушивают у печки: как высыхает тряпица, так засохнет, т. е. затянется, и сама рана. Сушить ветошку надо слегка, не на сильном огне, а то рана ещё больше разболится. В былое время даже врачи не советовали тотчас после кровопускания ставить кровь на печку или лежанку, думая, что от этого может усилиться в больном внутренний жар, воспаление.

Когда невеста моется перед свадьбою в бане и будут в печи головешки, то не следует бить их кочергою; не то молодой муж будет бить свою суженую. Для понимания этой приметы прибавим, что пламя очага издревле принималось за эмблему домашнего быта и семейного счастья…

Два человека столкнутся нечаянно головами – знак, что им жить вместе, думать заодно (Воронеж, губ.).

Принимая часть за целое, народные приметы соединяют с волосами представление о голове: не должно остриженных волос жечь или кидать зря, как попало, от этого приключается головная боль. Крестьяне собирают свои остриженные волосы, свертывают вместе и затыкают под стреху или в тын. Чьи волоса унесет птица в своё гнездо, у того будет колтун, т. е. волоса на голове собьются так же плотно, как в птичьем гнезде… Как с волосами, так и с шапкою, назначенною покрывать голову, следует обращаться осторожно: кто играет своею шапкою, у того заболит голова.

Нога, которая приближает человека к предмету его желаний, обувь, которою он при этом ступает, и след, оставляемый им на дороге, играют весьма значительную роль в народной символике. Понятием движения, поступи, следования определялись все нравственные действия человека: мы привыкли называть эти действия поступками, привыкли говорить: войти в сделку, вступить в договор, следовать советам старшего, т. е. как бы идти по их следам; отец ведёт за собою детей, муж – жену, которая древле называлась даже водимою, и смотря по тому, как они следуют, шествуют за своими вожатыми, составляется приговор о их поведении; нарушение уставов называем про-ступками, пре-ступлением, потому соединяем с ними идею совращения с настоящей дороги и переступания законных граней; кто не следует общепринятым обычаям, тот человек беспутный, непутевый, заблуждающийся; сбившись с дороги, он осуждён блуждать по сторонам, идти не прямым путём, а окольным. Выражение “перейти дорогу” – до сих пор употребляется в смысле: повредить чьему-либо успеху, заградить путь к достижению задуманной цели. Отсюда примета, что тому, кто отправляется из дому, не должно переходить дороги; если же это случится, то не жди добра. Может быть, здесь кроется основа поверья, по которому перекрестки (там, где одна дорога пересекает другую) почитаются за места опасные, за постоянные сборища нечистых духов. В тот день, когда уезжает кто-нибудь из родичей, поселяне не метут избы, чтобы не замести ему дороги, следа, по которому бы мог он снова вернуться под родную кровлю. Как метель и вихри, заметая проложенные следы и ломая поставленные вехи, заставляют плутать дорожных людей, так стали думать, что, уничтожая в доме следы отъехавшего родственника, можно помешать его возврату. По стародавнему верованию, колдун может творить чары “на след”, “повредить или уничтожить след” означало метафорически: отнять у человека возможность движения, сбить его с ног, заставить слечь в постель… В народных гаданиях и приметах нога и обувь вещают о выходе из отеческого дома; “подколенки свербят – путь будет”, – сказано в старинном сборнике при исчислении различных примет и суеверий…

Ворота указывают на предстоящий отъезд; то же предвещание соединяют и с дверьми. У лужичан девица, становясь посреди избы, бросает свой башмачок через левое плечо к дверям, и если он вылетит вон из комнаты – то быть ей вскоре просватанной, а если нет – то оставаться при отце при матери. На Руси мать завязывает дочери глаза, водит её взад и вперёд по избе и затем пускает идти, куда захочет. Если случай приведет девушку в большой угол или к дверям – это служит знаком близкого замужества, а если к печке – то оставаться ей дома, под зашитою родного очага…

Сваха, являясь с предложением к родителям невесты, старается усесться на ланку так, чтобы половица из-под её ног шла прямо к двери; думают, что это содействует успеху дела, что родители согласятся выдать невесту. Кто, выходя из дому, зацепится в дверях или споткнётся на пороге, о том думают, что его что-то, задерживает, притягивает к этому дому, и потому ожидают его скорого возврата. Любопытна ещё следующая примета: перед поездом к венцу невеста, желающая, чтобы сёстры её поскорее вышли замуж, должна потянуть за скатерть, которою накрыт стол. Метафорический язык уподобляет дорогу разостланному холсту; ещё доныне говорится: полотно дороги. Народная загадка: “Ширинка – всему свету не скатать” – Означает “дорога”. – Когда кто-нибудь из членов семейства уезжает из дому, то остающиеся на месте махают ему платками, чтобы “путь ему лежал скатертью” – был и ровен, и гладок. “Потянуть скатерть” означает следовательно: потянуть с собою в дорогу и других родичей… У нас замечают: кто из молодой четы – жених или невеста – ступит во время венчания на разостланный плат, тот и будет властвовать в доме; здесь как бы решается вопрос, кто из новобрачных за кем будет следовать по жизненному пути. О мужьях, послушных женам, говорится, что они “под башмаком”, “под туфлёю”. В крестьянском быту доныне совершается на свадьбах древний обряд разувания жениха невестою.

Если чешутся глаза – придётся плакать, если лоб – кланяться приезжим, губы – кушать гостинец, ладонь – считать деньги, ноги – отправляться в дорогу, нос – слышать о новорождённом или покойнике; понятие “слуха” и “чутья” отождествляется в языке: малороссийское чую – слышу, наоборот, великороссы говорят: “Слышу запах”, у кого горят уши – того где-нибудь хулят или хвалят, т. е. придётся ему услышать о себе худую или хорошую молву.

* * *

Очень нетрудно догадаться, почему Пушкина взволновал сюжет о князе Олеге, которому предречена была смерть от своего любимого коня. Смерть от коня была предречена гадалкой Кирхгоф и самому Пушкину. Помните, у Соболевского: «Предсказано было, наконец, что он проживёт долго, если на 37 году возраста не случится с ним какой беды от белой лошади, или белой головы, или белого человека… С тех пор Пушкин тщательно вкладывал ногу в стремя, садясь на коня. История князя Олега, точность, с которой исполнилось предсказание, могла неприятно подействовать на Пушкина. Во всяком случае, с тех пор, как он прочитал об этом случае у Карамзина, например, .сюжет этот воображения его не оставлял.

Пушкин, конечно, мог узнать его из летописей (в Устюжском летописном своде, например, эта грустная история изложена так: «Сей же Олг, княжив лет 33 и умре, от змия уяден, егда яде от Царяграда, перешед море, поиде на конех. Прежде же сих лет призва Олг волхвы своя и рче им: “Скажи ми – что смерть моя?” Они же реща: “Смерть твоя от любимого твоего коня!” …И повеле (Олег) отрокам своим, да изведше его (коня) далече в поде и отсекут главу его, а самого повергут зверям земным в птицам небесным. Егда же яде от Царяграда полем и наеха главу коня своего суху я рече боярам своим: “Воистину солгаша ми волхвы наша. Да пришед в Киев побию волхвы, яко изгубиша моего коня”, и слез с коня своего, хотя взяти главу коня своего – сухую кость – и лобзать яю, понеже съжалися по коне своём. И обие изыде из главы ис коневы, из сухие кости змий я уязви Олга в ногу по словем волхвов его… и оттоле же разболевся и умер. И есть могила его в Ладози». В Новгородской летописи этот вариант изложен гораздо короче: «Друзии же сказают, яко идущу ему за море и уклюну змиа в ногу и с того умре. Есть могыла его в Ладозе»), но доступнее был всё-таки Карамзин:

«Волхвы, – как говорит летописец, – предсказали князю, что ему суждено умереть от любимого коня своего. С того времени, он и не хотел ездить на нём. Прошло четыре года: в осень пятого вспомнил Олег о предсказании, и, слыша, что конь давно умер, посмеялся над волхвами; захотел видеть его кости; стал ногою на череп и сказал: его ли мне бояться? Но в черепе таилась змея: она ужалила князя, и герой скончался…».

Для нашей попытки создать подобие некоего свода древностей русского духа, его суеверия, отразившегося, как мир отражается в капле росы, в душе Пушкина, будет важным одно небольшое уточнение. При внимательном чтении «Песни о вещем Олеге» возникает, ну, не необходимость, а, скорее, возможность такого уточнения. Пушкин трижды называет попавшегося навстречу князю старика кудесником. «Из темного леса навстречу ему идет вдохновенный кудесник…». «Скажи мне, кудесник, любимец богов, что сбудется в жизни со мною?..». «Кудесник, ты лживый, безумный старик!». А сам обуянный гордыней старец обращается к Олегу так: «Волхвы не боятся могучих владык…» и т. д. Понятия – «кудесник» и «волхв» неподготовленному нынешнему читателю могут показаться синонимами. Однако не так воспринимались эти слова во времена Пушкина. То, что он упорно называет лесного старика «кудесником» и лишь однажды, скорее всего из технических соображений соблюдения стихотворного размера – «волхвом», подтверждает это.

После Пушкина (я уверен, что именно он натолкнул на это) Б.А. Рыбаков обратил внимание на то, что надо бы эти вещи разделять:

«Требует расшифровки указание на то, что Олег “въпрошал вълхв и кудесник”. Волхвы – общее название языческих жрецов как местных славянских, так и иных. Кудесник – наименование финно-угорских колдунов-шаманов “кудесы” – бубны): оно встречается в источниках только в связи с северо-восточными окраинами России: Чудь, Белоозеро, Пермь. Олег окружил себя жрецами из разных земель. Смерть ему предрек не волхв, а “един кудесник”, т. е. чудской (эстонский), ижорский или карельский шаман, в чем, разумеется, сказалась недоброжелательность населения, окружавшего варяжскую базу Приладожье – Ладога».

После Пушкина имя Олега как бы срослось с продолжающим его словом «вещий». Этот факт к русским суеверным мотивам имеет следующее отношение. Прибавлять его в народе к княжескому званию стали после того, как он вернулся из великолепного своего похода на Константинополь (Царьград). Не потому, конечно, что он привёз колоссальное количество разнообразных «вещей», доставшихся в качестве трофеев. Вещь в те годы означала мудрость. Хорошо бы помнить это в наше время, когда вещь подменяет мудрость и становится главным смыслом жизни. Назвав Олега «вещим», изумлённые его современники как бы возвели его самого в ранг волхва, поскольку мудрость была неотделима от этого звания.

* * *

…В «Пиковой даме» сплошь рассыпаны суеверия новой волны, хлынувшей на Россию в конце восемнадцатого столетия и в начале девятнадцатого.

Сам сюжет, как предполагается, был навеян Пушкину обстоятельствами, близкими к мистическим. Теперь мы понимаем, что всё это было дешёвым цирковым трюком. Но предки наши, вероятно, и к ним относились иначе. Простодушнее и доверчивее. А значит, они, эти самодельные, в мистику наряженные трюки, производили на них более сильное впечатление. Волновали глубже. Тем более такую восприимчивую натуру, как Пушкин.

Вскоре после русско-турецкой войны, в 1829 году, в России гастролировали представители знаменитой династии иллюзионистов Германнов. В афише Самуила Германна значилось, например, что он является придворным артистом турецкого султана. Может быть, так оно и было. Во всяком случае, карточный фокусник он был непревзойдённый.

Скорее всего, Пушкин видел его представления. Можно о том догадаться по некоторым косвенным деталям.

Самый потрясающий номер у Самуила Германна был такой. На сцене появлялась колода карт, увеличенная в размер человеческого роста. Одна из карт (пиковая дама) на глазах у зрителей оживала, «выходила из карты», подмигивала почтенной публике и делала реверанс.

У Пушкина кульминационный момент трагедии инженера Германна описан так: «В эту минуту ему показалось, что пиковая дама прищурилась и усмехнулась. Необыкновенное сходство поразило его…

– Старуха! – закричал он в ужасе».

Да и совпадение фамилий фокусника и пушкинского героя тут, конечно, не случайное.

«Дверь отворилась, вошла женщина в белом платье. Германн принял её за свою старую кормилицу и удивился, что могло привести её в такую пору. Но белая женщина, скользнув, очутилась вдруг перед ним, – и Германн узнал графиню!

– Я пришла к тебе против своей воли, – сказала она твёрдым голосом, – но мне велено исполнить твою просьбу. Тройка, семерка и туз выиграют тебе сряду, – но с тем, чтобы ты в сутки более одной карты не ставил и чтоб во всю жизнь уже более после не играл».

Старуха графиня называет три счастливые карты. Это не случайный набор. Пушкину, как я думаю, важно было подчеркнуть, что все эти карты вместе составляют число двадцать один (туз в любой карточной игре равен одиннадцати очкам). Можно попытаться выяснить, почему Пушкину тут важно именно это число… В религиозном, например, сознании число двадцать один играло достаточно важную роль. При помощи этого числа легко вычислить, когда наступают «подвижные» церковные праздники. В постановлении первого вселенского собора (325 г.) записано, в частности, о пасхе так: её следует совершать в первое воскресение после полнолуния, наступающего сразу же за весенним равноденствием. А весеннее равноденствиепо церковному календарю всегда выпадает на двадцать первое марта.

В календарях египетских первохристиан – коптов – двадцать первый день каждого месяца был посвящен деве Марии. Этот день считался благословенным. Его ждали, чтобы начинать важные дела. Начинание, осенённое чистым символом двадцать первого числа, должно было окончиться благополучно. Попозже, в чётко сформировавшейся системе главных христианских праздников, двадцать первый день ноября стал днем святого воспоминания о введении Богородицы во храм. Все это вместе в средние века привело к тому, что число двадцать один стало восприниматься магически. Стало втайне предполагаться, что оно каким-то образом влияет на судьбу и жизнь человека. Отголоски этой магии ощутимы до сих пор в непредсказуемости картёжных баталий, в которых результат двадцать один имеет решающее значение. Пушкин, знавший толк в картах, мог размышлять о числе двадцать один. О том, что он угадывал в нем мистику и тайну, говорит и тот факт, что графине когда-то давно открыл секрет трех карт сверхзагадочный Сен-Жермен. Пушкин сообщает о нем следующее:

«С нею был коротко знаком человек очень замечательный. Вы слышали о графе Сен-Жермене, о котором рассказывают так много чудесного. Вы знаете, что он выдавал себя за вечного жида, за изобретателя жизненного эликсира и философского камня, и прочая. Над ним смеялись, как над шарлатаном, а Казанова в своих Записках говорит, что он был шпион; впрочем, Сен-Жермен, несмотря на свою таинственность, имел очень почтенную наружность и был в обществе человек очень любезный. Бабушка до сих пор любит его без памяти и сердится, если говорят об нем с неуважением».

Граф Сен-Жермен в самом деле был и остается величайшей загадкой. Каждый исследователь строит по его поводу собственную версию, и это первый признак абсолютной невозможности угадать истину.

Первые упоминания о Сен-Жермене относятся к 1750 году. Это был итальянский период его жизни. Тогда он выступал под псевдонимом графа де-Монферра. Потом он живёт в Венеции под именем графа Белламаре. В городе Пизе он называет себя кавалером Шеннингом. В Милане принимает английское имя Уэльфона. В Генуе – русское имя графа Салтыкова. Некоторое время называет себя графом Царочи и Ракочи, и, наконец, в Париже, где познакомилась с ним пушкинская графиня, он стал Сен-Жерменом.

Предпоследнее его имя дало повод уже советским исследователям считать таинственную эту личность Липотом Дьердем Ракоци, сыном венгерского национального героя, поднявшего свой народ на освободительное движение против австрийского владычества. Чтобы оградить мальчика от опасного родства, отец объявил его умершим. Тайно он был переправлен во Францию, после чего и началась его невероятная жизнь. Подросши, он и начал игру в загадочность, обессмертившую его.

Здесь любопытно было бы проследить, отчего у Пушкина возникла мысль познакомить в Париже несколько взбалмошную русскую графиню именно с Сен-Жерменом, а, допустим, не с графом Калиостро, похождения которого российскому читателю были ближе, а имя известнее по той причине, что тот бывал в России и разнообразных следов своего пребывания тут оставил предостаточно.

По этой причине в более близкое нам время в русской литературе появилось несколько замечательных произведений именно о Калиостро. Среди них – драмы и повести Марины Цветаевой, Алексея Толстого и Всеволода Иванова…

Я думаю, Пушкину граф Сен-Жермен в этом случае был нужнее, поскольку слава его, скажем так, была более солидной.

Популярность Калиостро в России как-то сразу приобрела сомнительный оттенок. Русский ум тут оказался трезвее европейских. Или для Калиостро наступила полоса неудач. Трюки его скоро раскрывались. Он часто попадал в очень щекотливые положения. Дошло до того, что сама Екатерина Великая написала на него две сатирические пьесы. Не повезло ему в России. Это была единственная страна, в общественном и историческом мнении которой Калиостро остался человеком несерьёзным. Пушкин, разумеется, весьма подробно знал обо всём этом. А потому и ссылка на него не пришла ему в голову.

Еще в пользу Сен-Жермена. Он был чрезвычайно одарённым человеком во многих областях. Сочинял музыку, имел подробнейшие исторические знания, писал неплохие для своего времени стихи, обладал артистическим даром, не говоря уже о том, что был настолько выдающимся химиком, что по этой части стал придворным учёным Людовика XV.

Сен-Жермен имел очень «почтенную наружность», – утверждает старуха графиня. Видевшие таинственного графа подтверждают это.