Литературное досье Николая Островского

20 мая 1932 года в письме к своему старшему другу А. Жигиревой Островский сообщает о начале публикации первой части романа в журнале «Молодая гвардия» и при этом сетует:

«Конец книги срезали: очень большая получилась—нет бумаги. Повырезали кое-где для сокращения, немного покалечили книгу, но что поделаешь – первый шаг».

В другом письме говорится о том, что подобное не будет позволено сделать со второй частью романа, но после ее выхода, в 1934 году, Н. Островский пишет Финкельштейну:

«…из шестнадцати с половиной листов[3 - Имеется в виду объем в печатных листах (прим. авт.).] напечатали десять с половиной. Комментарии излишни».

Еще позже, через год, Островский обращается к редактору издательства «Молодая гвардия» с просьбой не публиковать во второй части романа начало первой главы, где рассказывается об участии Павла Корчагина в оппозиции. Аргументируя такое решение тем, что «герои нашей эпохи – это люди, никогда не сбивающиеся с генеральной линии партии», Островский не случайно добавляет: «Это общее мнение партийных товарищей».

Да, под давлением «общего мнения» приходилось соглашаться с купюрами, но мог ли поступать иначе слепой, прикованный к постели, начинающий писатель?

Восстановим же некоторые из не публиковавшихся при жизни писателя и долгие годы после его смерти страниц книги, прочитаем их внимательно.

Четвертая глава первой части книги начинается с рассказа о том, как в маленький городок Шепетовку одна за другой приходят банды атаманов Павлюка и Голуба. Повздорив между собой, они начинают перестрелку, напоминающую настоящий бой. Далее в рукописи описываются переживания обывателя в этот момент.

«Автоном Петрович поднял голову, прислушался[4 - Здесь и далее текст дается по рукописи без редакторской правки, за исключением орфографии и синтаксиса, которые приведены к современным нормам (прим. авт.).]. Нет, он не ошибся – стреляют, и быстро вскочил на ноги. Влипнув носом в стекло окна, он простоял несколько секунд. Сомнений быть не могло – в городе шел бой.

Надо снимать флажки сейчас же под портретом Шевченко. За петлюровские флажки от красных попасть может, а портрет Шевченко, как те, так и другие уважают. Хороший человек Тарас Шевченко: повесишь его и не бойся – кто бы ни пришел, слова плохого не скажет. Флажки – это другое дело. Он, Автоном Петрович, не дурак, он не растяпа, как Герасим Леонтьевич. Зачем рисковать Лениным, когда есть такой удобный выход?

Он постепенно отдирает флажки, но гвоздь вбит крепко. С силой рванул его и, потеряв равновесие, плюхается со всего размаха на пол. Разбуженная шумом жена вскакивает.

– Ты что с ума сошел, что ли, старый дурак?

Но Автоном Петрович, пребольно ударившись крестцом о пол, подстегиваемый болью, накидывается на жену:

– Тебе лишь бы спать. Ты царство небесное так проспишь. В городе черт знает что делается, а она спит себе. Я и флажки вывешивай, я и снимай, а тебя это, значит, не касается.

Брызги его слюны попадают на щеку жены. Она закрывается одеялом, и Автоном Петрович слышит ее придушенное:

– Идиот!

А в окна стучал молотком отзвук стихающих выстрелов, и на краю города, у паровой мельницы, отрывисто, по-собачьи лаял пулемет».

Одновременно смешно и грустно читать этот отрывок, не вошедший в книгу. Грустно от сознания того, что и сегодня немало таких же автономов петровичей, меняющих флажки и портреты на стенах в зависимости от ситуации. Разве не является для некоторых из них сегодня перестройка просто новым флажком, который можно поднять, раз надо, а потом и опустить, коль потребуется? Обрати мы на них большее внимание в то время, как это делал писатель Николай Островский, и кто знает, может, сегодня их было бы в нашей жизни хоть чуточку меньше?

Аналогичную боязнь перемены власти, когда обыватель не хочет рисковать, не хочет с оружием в руках защищать себя и других, предоставляя это делать кому-то, мы встречаем в рукописи четвертой главы второй части книги.

В пограничном городе Берездове Советская власть. Но вот приходит сообщение о приближении крупной банды, переброшенной через границу. Павел Корчагин и его товарищи берутся за оружие и спешат за околицу встретить врага, только служащий исполкома Коляско принимает для себя иное решение.

«К дверям одного из домов заячьей припрыжкой подлетел высокий длинношеий человек невесть почему в студенческой фуражке. Это был агент финотдела Коляско, молодой человек, черный, как жук, с глазами навыкате, с крючковатым, как у вороны, носом и вихлястой походкой.

Коляско, почуяв, что пахнет горелым, пользуясь тем, что все были заняты сбором, постарался в кратчайший срок отдалить себя от исполкома на возможно большее расстояние. Сейчас он спешил укрыться у себя в комнате, которую он получил по ордеру в доме одного бакалейного торговца.

Коляско награждал дверь градом ударов, но у хозяев не было ни малейшего желания пускать в дом своего неблагодарного жильца. Этот Коляско мало того, что влез нахалом в дом, да еще взял и донес в финотдел о настоящей сумме оборота хозяина, так что бакалейщику пришлось выложить на стол еще восемнадцать червонцев, которые он уже считал своими. Но как его не пустить, когда он собирается двери выламывать?

Жена торговца, злая, как фурия, местечковая чемпионша по скандалам и руготне, не выдерживает этого стука, подскакивает к двери и отбрасывает тяжелый крючок.

– А чтоб вам по гробу дети так стучали. Что за паскудный человек. Какой вам трясун здесь нужно? А не уберетесь ли вы к чертовой матери, пока я вам сковородкой по голове не стукнула? – бешено брызжа слюной, зловеще зашипела на финагента мегера, готовая вцепиться когтями в ненавистного финотдельщика. Она стояла в дверях, преграждая ему дорогу.

Коляско, неспокойно оглядываясь назад, заговорил своей бессвязной скороговоркой. Слова булькали в его горле, словно он пил из бутылки, запрокинув голову:

– Тут, понимаете ли, банду ожидают. И-к! Говорят, что в соседнем исполкоме вырубили всех служащих, но я хоть человек маленький, – Убирайтесь из моего дома! Никуда я вас не пущу.

Через площадь проскакал к исполкому Лисицын. Это еще больше напугало Коляско. Он не давал закрыть дверь, пытаясь проникнуть в дом».

Дальше по тексту идет опубликованная часть главы, в которой рассказывается о том, как залегшие в садах на околице села Корчагин с товарищами пропускают через село неожиданно появившийся седьмой полк красного казачества. И после слов: «Застава пропустила красных казаков и снова залегла в садах» – в рукописи продолжен рассказ о Коляско.

«Стук копыт на площади заставил Коляско обернуться. Целый отряд конников скакал по улице в синих шароварах с лампасами. Передние были уже недалеко.

– Банда!

Коляско ринулся к двери, сшиб с ног хозяйку и, подхлестываемый непреодолимым страхом, устремился к лестнице, идущей на чердак. В два счета он уже был наверху и откидывал рукой половину чердачной двери.

Вскочив на ноги, хозяйка с растрепанными как у ведьмы волосами вылетела на крыльцо.

– Вот он, вот он, хватайте его, он на чердак спрятался, – кричала осатанелая женщина.

Ее дикий крик заставил командира сотни остановиться.

– Кто спрятался?

– Хватайте его! Я не хочу за него отвечать.

Несколько человек спрыгнули с лошадей и побежали в дом.

Коляско вступил уже одной ногой на чердак, но вторая половинка двери, на которую он ступил, оборвалась. На ней лежал раскрытый куль муки. Тяжелый мешок упал на голову Коляско, и несчастный финагент с грохотом покатился по лестнице вниз. Мешок с мукой настиг его на самом низу и чуть не придушил его, осыпав облаком белой пыли. Красноармейцам были видны только дрыгающие под мешком ноги.

Когда Коляско был извлечен из муки и поставлен на ноги, произошел короткий допрос. Коляско и хозяйку повели к исполкому. Мегеру посадили в милиции под замок, а Коляско отпустили для поправки нервов и приведения растрепанных чувств в спокойствие. А среди красноармейцев долго не смолкал сумасшедший хохот, когда трое очевидцев рассказывали об этой трагикомедии. С тех пор Коляско получил вторую фамилию – Чердашник. И далеко за пределы района разнеслась слава об этой популярной личности. На него указывали пальцем новичкам и удивленно спрашивали:

– Неужели вы его не знаете? Да это же Чердашник».

Другой тип обывателя Островский показывает в образах Шарапоня и его компании. Впервые мы знакомимся с ними в рукописи второй главы второй части романа.

Действие происходит в Киеве. Возникла необходимость послать молодёжь в Боярку для строительства узкоколейной железной дороги, и Корчагин идёт агитировать студентов в техникум путей сообщения.

«В большом двухэтажном здании техникума путей сообщения гудел рой голосов – старосты курсов собирали на общее собрание коллектив студентов.

Павла кто-то потянул за рукав.

– Здравствуй, Павлуша! Какими судьбами ты здесь? – спросил его молодой парень с серьезными глазами в технической фуражке, из-под которой на лоб шел кудреватый вихор.

Это был Алеша Коханский, сверстник Павлуши из его родного города. Брат Алеши работал в депо слесарем вместе с Артемом. Семья Коханских делала все, чтобы дать Алеше образование, и парнишка, совмещая труд со школой, окончил высшеначальное училище и двинул в Киев. Бегло рассказывал Павлу свои приключения Алеша:

– Из городка нас шестеро сюда двинуло. Ты их всех, наверное, знаешь: Сухарько Шурка, Заливанов, Шарапонь – одноглазая шельма, помнишь? Чеботарь Сашка и Ванька Юрии. Вот мы и поехали. Им всем мамашеньки и варенья, и колбасы, и коржиков разных напекли на дорогу, а я набил ящик сухарями черными – больше не за что хвататься. В дороге заели меня насмешками гимназистики эти. До того допекли, что я уже решился бы ло глушить стервецов. Их хотя пятеро мордопасов, ну, думаю, мне попадет, но и я уж кого-нибудь поздравлю. Терпенья, понимаешь, не хватало. «Куда, – говорят, – внучек несчастный, прешься? Сиди, дурак, дома и копай картошку».

Ну ладно. Приехали. Они все с рекомендациями к начальству разному пошли, а я в штаб округа. На летчика хотел учиться. Сплю и вижу, как бы я в воздухе винта нарезал.

Павел улыбнулся.