Литературное досье Николая Островского

Первые весточки о новой политике партии получили в губкоме, но это были лишь обрывки, ещё не сформированные. Но через несколько дней, на первой проработке тезисов, обозначились разногласия. Павел не совсем понял установку тезисов, но ушёл с совещания с тяжёлым чувством недоверия и сомнения. Встретился в литейном с Дударковым, приземистым мастером-коммунистом. И тот, мигая выцветшими глазами на свет, остановил Корчагина:

– Что это, в самом деле, буржуев возвращают на старое место? Говорят, магазины откроют. Торговля пойдет во всю ивановскую. В общем, били, а потом здравствуйте, всё по-старому.

Павел ему не ответил, но сомнения заползали к нему всё больше и больше.

В борьбу против партии втянулся незаметно, но когда втянулся, то сразу же повёл её остро. Первое его выступление на пленуме губкома вызвало бурную дискуссию. Сразу же разделились на меньшинство и большинство. А дальше закружились больные дни. Вся парторганизация, комсомол лихорадили в дискуссионной горячке. И непримиримая позиция Корчагина и его товарищей создали в губкоме невыносимую атмосферу.

Яким, секретарь губкома, крутолобый, весь начинённый энергией, развитой и политически, вместе с Устинович пытались индивидуально проработать вопросы с Корчагиным и его единомышленниками, но из этого ничего не вышло. Павел в упорпоставил грубо и прямо следующее определение:

– Ты мне ответь, Яким, буржуазия получает права на жизнь. Я в высокой теории не разбираюсь. Я понимаю одно, что НЭП – это предательство нашего дела. Не за это мы боролись, и мы, рабочие, с этим не согласны и будем против этого бороться изо всех сил. А вы, может быть, хотите буржуйскими лакеями сделаться? Пожалуйста. Яким вскипел:

– Павел, ты пойми, что ты говоришь. Ты оскорбляешь всю партию. Ты клевещешь на неё. Ты уперся в своём фанатизме и не желаешь понять простых вещей, что, ведя дальше политику военного коммунизма, мы погубим революцию, мы дадим возможность контрреволюции поднять против нас крестьянство. Ты не желаешь этого понять. А раз ты не хочешь по-большевистски проработать этот вопрос, а угрожаешь борьбой, то мы будем бороться. Мы и так потратили на вас массу времени совершенно бесполезно.

Они расстались врагами.

После выступления на общепартийном собрании района, где приезжие из центра представители рабочей оппозиции были провалены большинством, Павел выступил с недопустимо резкой речью, с обвинением партии в предательстве.

На другой день экстренным пленумом губкома был исключён из его состава вместе с четырьмя другими товарищами. С Жарким он не разговаривал. Они были в двух различных лагерях. И Павлу удалось провалить Жаркого на собрании своего коллектива, где за Павлом шло большинство. Борьба углубилась, и в результате неё Павел был исключён из райкома и снят с секретаря коллектива. Последнее привело к бурному столкновению, и два десятка товарищей сдали свой комсомольский билет. И, наконец, Корчагин с его единомышленниками был исключён из организации».

Меня заинтересовало дальнейшее развитие событий, как в рукописи, так и в жизни самого Островского. Нам менее всего известен киевский период его жизни – с 1920 по 1923 год. Время нэпа. Достоверных документов этих лет в шести музеях Н. Островского нет. Но есть свидетельства, говорящие о том, что Островский вступил в комсомол в 1919 году. Достоверно и то, что в Берездове Николая Островского приняли в комсомол в 1923 году. Возможно, верны оба факта. В таком случае он мог быть исключён из комсомола, находясь в Киеве, как это было с Павкой в рукописи. И всё же пока это лишь предположение.

Чтобы проверить эту версию, я отправился в бывший Мёртвый переулок, где жил писатель, когда создавал первую часть романа «Как закалялась сталь».Затем отыскал в маленькой однокомнатной московской квартире первого редактора романа «Как закалялась сталь» Марка Борисовича Колосова. От него услышал:

– Да-да, всё правда. Островский писал то, что было с ним. Мы обсуждали это. Он ничего не выдумывал.

«Для него наступили мрачные дни, самые беспросветные, какие он только видел в своей жизни.

Жаркий из коммуны ушёл.Выбитый из колеи, морально подавленный, Павел стоял на мостике, идущем над вокзалом, и ничего не видящими глазами смотрел вниз, где взад и вперёд двигались паровозы и составы. Его кто-то тронул за плечи. Это был Орешников, бугреватый, весь в веснушках, комсомолец. Павел его недолюбливал и раньше за его пронырливость и всезнайство. Был он секретарём ячейки на кирпичном заводе.

– Что, тебя исключили?– спросил он, бегая по Павлу белёсыми глазами.

– Да,– коротко ответил.

– Я всегда говорил,– заторопился Орешников.– Что ты хочешь? Ведь везде жиды сидят. Они везде пролезли, везде командуют. Им выгодно эту лавочку устроить. Ведь на фронте ты воевал, а они дома сидели. А теперь тебя исключают, —гадливо подхмыкнул.

Павел смотрел на него глазами, полными ненависти, и, чувствуя, что сейчас произойдет что-то нехорошее, не имел сил сдержать себя. Его рука схватила Орешникова за грудь, и вне себя Павел рвал его во все стороны.

– Ты, белогвардейская душа, проститутка проклятая, ты что сказал? Ты кому это сказал, кулацкая душа? Ты, гад, знаешь, что когда в моем городе белые большевиковрасстреливали, так больше половины из них были евреи-рабочие. Эх, ты! С кем говорить? И ты к оппозиции примкнул? Стрелять таких гадов надо.

Орешников вырвался и полетел стремглав вниз по лестнице. А Корчагин смотрел ему вслед дикими глазами. «Так вот ещё кто с нами согласен!»

Осознав, в какое болото попал Корчагин со своими необдуманными оппозиционными мыслями, автор вытаскивает его оттуда мощным ярким выступлением самого Павки.

«Оперный театр был наполнен людьми. Они узенькими ручейками вливались во все входы и заполняли партер и ярусы. Это было объединённое заседание общегородской парторганизации совместно с комсомолом. Подводились итоги внутрипартийной борьбы.

В фойе театра и в проходе партера шли разговоры о том, что сегодня ожидают возвращение членов рабочей оппозиции партии. В переднем ряду сидели Жухрай, Устинович, Жаркий, обсуждая этот вопрос. Рита отвечала Жаркому:

– Они возвратятся. Жухрай говорит, что перелом уже произошёл. Бюро губкома решило: в случае возвращения и осуждения своих ошибок, принять всех обратно, создать товарищескую атмосферу и в знак доверия и искренности возвращающихся на предстоящем съезде ввести Корчагина членом губкома. Я с большим волнением ожидаю начала.

***

Председатель долго звонил. Когда зал успокоился:

– Теперь, после доклада губкома партии, даём слово представителям оппозиции в комсомоле. Слово предоставляется товарищу Корчагину.

Из последних рядов поднялась фигура в защитной гимнастёрке и быстро взбежала по мостику на трибуну. Откинув голову назад, придвинулась к самому барьеру и, пробежав рукой по лбу, словно что-то вспоминая, упрямо тряхнула кудрявой головой и обе руки крепко легли на спинку барьера.

Павел увидел наполненный людьми театр, он чувствует тысячи глаз, устремлённых на него, огромный партер, и все пять ярусов театра затихли, ожидая.

Эти несколько секунд, которые он стоял молча, стараясь побороть охватившее его волнение. Оно было так велико, что он не нашёл сил говорить сразу.

Недалеко от трибуны, в переднем ряду, рядом с Устинович, цельной глыбой сидел в кресле председатель губчека Жухрай. Он смотрел на Павла выжидающе и улыбнулся неожиданно улыбкой сурово ободряющей. И как-то тяжело было видеть в этой могучей фигуре пустой рукав френча, засунутый в карман за бесполезностью. На левом кармане френча окаймлённый тёмно-багровой лентой поблескивал овал <ордена> красного знамени.

Павел оторвался взглядом от переднего ряда, ведь надо было говорить, его ждали. И звонко, во всю силу напряжённого, как перед ударом, всего своего существа, бросил в зал:

– Товарищи! – и побежало на подъём сердце, и чувствовал – весь загорается ярким, жгучим, и почудилось, словно зал зажжён тысячами люстр, и отсвет

их ожёг тело. И слова страстные, как схватка, ударились в зал, и тысячи людей, когда к ним долетели эти слова, тоже стали наполняться волнением. А голос юный, звонкий, до краёв наполненный неудержимой страстью энтузиазма, вспыхивал искрами. И они, эти искры, долетали до самых далеких ярусов, под самый купол свода.

– Я должен говорить сегодня о прошлом, вы ожидаете моих слов, и я буду говорить. Я знаю, речь моя будет тревожная, и это, наверное, не политика. Это речь от сердца, от всего меня, от всех тех, кого я сейчас представляю. Я буду говорить о жизни нашей, о пламени, которым горим, которое сжигает нас, как сжигает уголь гигантская глотка топки. Нашим огнём живёт страна, нашим огнём республика победила. И мы, юные, огнём захваченные, вместе с вами ,жизнь видавшие, обновляли землю. Дрались жестоко под одними знаменами нашей партии великой, невиданной железной партии. Два поколения гибли в сечах, отцы и дети. Два поколения собрались сейчас здесь. И ожидаете от нас, своих сподвижников, совершивших тягчайшее преступление, мятеж против своего класса, против своей партии и порвавших железный закон партийной дисциплины, ждете ответа…

Как могло случиться так, товарищи, что мы, опаленные огнём революции, чуть было не предали её? Как могло это случиться? Всем вам известна история нашей борьбы, борьбы с вами, большинством партийной организации. Как могло случиться то, что мы, не отстававшие от вас в самые мрачные дни для нашей республики, подняли этот мятеж?

Воспитанные непримиримой ненавистью к буржуазии, мы приняли НЭП как контрреволюцию. Поворот партии к НЭПу, к этой новой форме борьбы пролетариата против буржуазии, только в другой форме, на других позициях, мы приняли, как предательство интересов нашего класса. Наша борьба стала еще более непримиримой, потому что среди старой гвардии большевиков были товарищи, тоже поднявшие мятеж против решения партии. И мы, молодёжь, зная их долголетнюю работу, шли за ними, считая их истинными революционерами-большевиками. Оказалось мало одного энтузиазма, мало одной преданности революции. Надо уметь понять сложнейшую тактику и стратегию гигантской борьбы.

Надо было понять, а это мы лишь сейчас поняли, что не всегда атака в лоб – правильная атака. Бывает, значит, и так, что такая атака – есть предательство революции. Велико же было наше ослепление, если даже имя вождя, имя товарища Ленина, повернувшее страну на новый путь, нас не останавливало. И мы, примкнувшие к рабочей оппозиции, обманутые красивой, казалось, такой правдивой борьбой за истинную революцию, бросились в комсомол, мобилизуя там силы и организовывая их против линии партии.

Мы, члены бюро губкома комсомола, вам известны, после острой борьбы были исключены из его состава, тогда мы перенесли борьбу в районы. Нас разгромили и там, но уже с большим трудом. Тогда мы укрепились по своим коллективам, где нам удалось мобилизовать за нас молодёжь. И особенно упорно держался коллектив,был где секретарём я. Сопротивление наше достигло высшего напряжения, когда наш разгром в последних опорных пунктах был предрешён.

Да, товарищи, это были тяжёлые для нас дни. Ведь мучительно тяжело бороться против своей партии, когда неразрешённые вопросы мутили голову и так часто вставала мысль: против кого ведёшь борьбу?

А до чего ведёт внутрипартийная борьба, когда удары сыпятся и с той, и с другой стороны? Я со стыдом позора вспоминаю один разговор. Товарищ Жухрай, наверно, помнит его. Он меня встретил на улице и привёз на машине к себе. Я, отуманенный борьбой, сказал: "Раз предают революцию, мы должны бороться, даже если надо вооружённым путём". А Жухрай ответил просто: "Тогда мы вас расстреляем, как контрреволюционеров. Смотри, Павел, ты на последней ступеньке. Ещё шаг – и ты останешься по ту сторону баррикады".

Это говорил человек для меня дорогой, мой первый учитель, человек, которого я глубоко уважаю за его мужество и твёрдость, человек, под руководством которого я работал в чека. Я этих слов не забыл. И когда нас, непримиримых, исключили из рядов организации, каждому из нас стало понятно, что такое политическая смерть. Да смерть. Так как жить без партии своей мы не можем. И мы возвратились в неё, сказав ей открыто и прямо с рабочей простотой: "Возвращай нам жизнь".

Мы поняли за эти месяцы свою ошибку. Нет жизни вне партии. Это каждому из нас ясно. Нет счастья больше, как быть бойцом. Нет гордости выше, как сознание, что ты один из солдат революции. И мы никогда не уйдём из рядов восставшего пролетариата. Нет ничего дорогого, чтобы мы не отдали партии. Всё: жизнь, семью, личное счастье – всё отдадим нашей партии великой.

И партия нам открыла двери. И мы опять среди вас, семьи могучей, нашей семьи. И вместе с вами страну разорённую, кровью залитую, обнищалую и голодную, страну, кровью наших друзей и товарищей вспоенную, восстанавливать будем вместе. А то, что было, для нас будет последним испытанием на крепость.

Пусть же жизнь живёт, и наши руки вместе с миллионами рук завтра же начнут возрождать разгромленный наш дом. Пусть жизнь живёт, товарищи! Мы мир возродим заново! Разве могут не победить те, сердца которых – мощное динамо, и мы победим».

Павел задохнулся, весь дрожа, сошёл с трибуны. А зал дрогнул и загремел оглушительным всплеском, словно стены треснули в основании их и валились на партер. А волны криков сбрасывались от купола вниз, и мелькали тысячи рук, и весь зал бурлил, словно кипящий котел.

Не видя ступенек, спускался в боковую дверь Павел и, чтобы не упасть от прилившей к голове крови, схватился за тяжёлую бархатную портьеру боковой занавеси. Его подхватили чьи-то руки, и он почувствовал крепкое объятие. Чей-то голос знакомый шептал ему в лицо:

– Павлуша, друг, дай руку, товарищ! Дружба наша крепкая никогда теперь не порвётся.

И, почти теряя сознание от страшной боли в голове, Павел нашёл в себе силы ответить Жаркому: