Траектории СПИДа. Книга третья. Александра

– Но с какой целью?

А задачу Горбачёв представлял себе весьма просто:

– Пусть народ успокоится, социальные и хозяйственные проблемы будем решать вместе, а территориальный вопрос не будем рассматривать.

Говоря так, Горбачёву вспомнилось прошлогоднее заседание Политбюро 9 июля по вопросу о крымских татарах. Ничего тогда по сути не решили, но пытались же. Ведь есть протокольная запись. Горбачёв мысленно пролистал некоторые из них:

«Горбачев. До сих пор у нас в обиходе клеймо – предатели во время Отечественной войны. А где не было предателей? А власовцы?

Лукьянов. Татарская дивизия была в вермахте.

Горбачев. Ну и калмыцкая дивизия была. На Ставрополье действовала. Но мы же восстановили Калмыкию. Было ли что чрезвычайное в поведении татар? Да, часть сотрудничала с немцами, а другие воевали против немцев, как и все. За 44 года накопилось 250 томов подписей и заявлений с требованием восстановить справедливость. Сейчас 132 тысячи татар по переписи и 350 тысяч на самом деле. А в Узбекистане нельзя их по-настоящему обустроить? Какое мнение у тебя?

Чебриков, понимая, что вопрос адресован ему, рассказывает о том, что 20 лет сталкивается с этой проблемой.

– Наверное, придётся в Крыму организовать автономный округ. Иначе мы будем всё время к этой проблеме возвращаться. Но Щербицкий против.

Горбачев. Это тоже демократия.

Чебриков. А как с Южным берегом Крыма? Татары вернутся и скажут – это мой дом, давай обратно. Но одновременно надо решить вопрос и о немцах. Их 2 миллиона. И никуда мы не уйдём от решения этого вопроса, как ни откладывай. Вопросы назрели.

Соломенцев. Решать надо, хотя вопрос и непростой. И решать одновременно с проблемой немцев Поволжья. Мы же признали, что выселения были неоправданными. И вернули ингушей, калмыков, карачаевцев… Почти всех. Но не немцев Поволжья и не крымских татар. Но я не за автономный округ. Сильно изменился национальный состав в Крыму. До войны украинцев было 13 процентов, сейчас – 26 процентов. Русских – 49 процентов, сейчас – 68 процентов. Автономный округ – это ублюдочное решение. Пусть я максималист. Но у нас есть хороший декрет, в свое время подписанный Лениным. Раз мы стремимся жить по Ленину, то можно и опереться на Декрет. И обижаться будет трудно. Ни русским, ни украинцам. Народы сумеют "прижиться" друг к другу.

Горбачев. То есть ты считаешь, что Крым должен опять стать частью РСФСР, как по декрету Ленина? А ведь помнишь, Подгорный требовал, чтобы Краснодар и Кубань отдали Украине? Потому что казаки – это, по его мнению, украинцы. Наверное, с исторической точки зрения было бы правильно вернуть Крым в Россию. Но Украина встанет горой.

Воротников. Отложить бы этот вопрос. Как бы нам не создать ещё одну огромную украинскую проблему. Я за автономный округ, но пока надо в Узбекистане создать условия. Я против одновременного решения и немецкой проблемы.

Шеварднадзе. Я за то, чтобы создать условия в Узбекистане. И постепенно разрешать переезжать в Крым всем, кто захочет и кто сможет.

Яковлев. Определить, например, 15 – 20-летний переходный период переезда в Крым. А пока в Узбекистане. Долгих поддерживает.

Громыко. Чего мы торопимся? Ничего не стряслось. Что из того, что делегация всё время ездит в Президиум Верховного Совета и в другие инстанции? И пусть ездят. А решение о выселении оправдывается военными условиями. Передача Украине Крыма, конечно, произвол.

Но как теперь давать обратный ход? Я за то, чтобы оставить проблему на усмотрение жизни и истории. И округ не создавать. Обустроить татар в Узбекистане. Если это и не даст полного решения, то, по крайней мере, ослабит давление по крымскому варианту. Предлагаю ещё раз подумать и окончательного решения не принимать.

Лукьянов высказывается за автономный округ в Крыму.

Горбачев. Уйти от решения не удастся нам. Надо основательно всё продумать. Идея восстановления крымской автономии, как по ленинскому декрету, сейчас нереальна. За 45 лет очень многое изменилось в Крыму… Отдать Крым татарам теперь уже нельзя… Возврат Крыма в РСФСР создаст трещину там, где она сейчас нам совсем ни к чему, – в славянском ядре "социалистической империи". До революции опорой независимости страны была русская нация. А теперь и все другие. Надо в Узбекистане создать условия для полнокровной жизни татар, позаботиться о них. Кто уже оказался в Крыму, пусть там и живут. И тоже надо оказывать помощь. Но вести работу, чтобы задержать переселенчество в Крым. Призывать людей стоять на почве реальности.

Создаём комиссию в составе: Громыко, Щербицкий, Воротников, Усманходжаев, Демичев, Чебриков, Лукьянов, Разумовский, Яковлев.

Немецкую проблему пока не будем трогать. А если Комиссия покажет свои способности в татарском вопросе, бросим её и на немцев. И пусть Комиссия выходит на татарские делегации, выступает в печати. Словом, в демократическом духе надо подойти к этому процессу.

Да, комиссию создали, но решить ничего она не решила. Крымские татары по-прежнему требуют переселения всех в Крым. За год до этого волнения студентов Якутии, затем события в Казахстане, теперь в Карабахе. Там что-то удалось сделать. Теперь надо здесь.

Однако и успокоительная миссия в Карабахе не удалась. В то время, когда велись переговоры партийных лидеров с народом в центре Нагорного Карабаха Степанакерте, в другом городе Азербайджана в настоящих боях с демонстрантами проливалась кровь армян и азербайджанцев. Тридцать семь смертей сообщила официальная пресса, из которых лишь шесть пришлось на азербайджанцев и двадцать одна на армян. В Москве понимали, что можно было успокоить армян Карабаха, отделив их автономную область от Азербайджана, но тогда поднялись бы возмущением азербайджанцы. А с ними портить отношения на государственном уровне не хотелось.

Брутенц, вернувшись в Москву, в подробном отчёте обрисовал обстановку, сообщив о привилегированном положении азербайджанцев по сравнению с армянами в Нагорном Карабахе. Но время шло, а радикальные меры, которые бы улучшили обстановку, не принимались. Армяне Нагорного Карабаха атаковывали письмами Центральный Комитат партии, приняли самостоятельное решение о выходе автономной области из состава Азербайджана. И всё-таки проблема не решалась. А хотел ли кто-нибудь из властью наделённых её решить, когда в Европе, в братских странах начиналось то же самое?

В Польше приняли решение о допустимости профсоюзного плюрализма, легализовали запрещённую партию "Солидарность". Напряглись отношения между Югославией и Албанией в связи с Косово. В Венгрии начали подготовку к переходу от однопартийной системы к многопартийной. То, что аукалось в России, откликалось в других странах социалистического лагеря.

Это замечалось и на Пушкинском пятачке. Здесь знали всё и обо всём спорили. Раз спорили, значит, собирали вокруг себя людей. Раз люди собирались, увеличивалось беспокойство властей. Не получилось бы так, как в Польше. Но знали, что получится, и стали готовиться. Создали на всякий случай заранее отряд милиции особого назначения, а проще говоря, ОМОН. Простые люди тогда ещё не знали, зачем это вдруг новый какой-то отряд, что за особое назначение у милиции, которая всегда имела одно только назначение – защищать народ.

Но вот появилась и новая специальная техника. Какие-то странные машины попадались случайно на глаза. Знающие люди говорили:

– Это водомёты для разгона демонстраций.

– А зачем они? – спрашивали недогадливые. – Мы такие только по телевизору видели. Так то ж в капиталистических странах, где народ бунтует против власти. Нам то зачем они?

Бедные люди. Им и невдомёк было, что всё уже предусмотрено. Демонстрации, которые разгонять водомётами да слезоточивыми газами придётся, и у нас в матушке России будут. Предусмотрены. Ну не понимали люди, что с них возьмешь?

Приходя на работу, Инзубов обязательно встречался с Настенькой, и они всегда делились впечатлениями о том, что видели или слышали по пути в музей, что было нового на Пушкинском пятачке.       Усадив против себя девушку в маленьком тесном кабинете фондов, Евгений Николаевич спрашивал:

– Ну что, моя прекрасная малышка, какими новостями угостишь?

Настенька подскакивала, надувая губки:

– Это возмутительно, Евгений Николаевич. Какая я малышка? У меня самой скоро ребёнок будет, тогда и говорите ему малышка.

– Ай-ай-ай! Как не хорошо сердиться. Обещаю, что с появлением той малышки я не буду дразнить эту. Ладно? И Евгений Николаевич улыбался, весело глядя на оживавшую на глазах Настеньку. Она ждала ребёнка, ждала приезда Володи из Франции и надеялась, что всё будет хорошо, хотя пугали события, толкавшиеся в жизнь непрошено, как толкаются спешащие в узких подземных переходах люди. Эти события нельзя было ни остановить, ни потребовать у них прощения за беспардонное отношение к жизни простого человека.

Настенька садилась и начинала возмущённо рассказывать.

– Шла вчера по Горького. Вечер, но жарко. Люди, конечно, хотят пить. Напротив нашего музея на той стороне улицы стоит стол, на который выставили напитки всякие. Подходит старушка и спрашивает, сколько стоит стакан воды. Девица, вроде меня, отвечает: "Тридцать копеек". Эта бабуся вздыхает тяжело, достаёт откуда-то носовой платок, завязанный узлом, развязывает его и вынимает оттуда мелочь. Девица, видно, сердобольная оказалась, не из тех, что нос воротят от бедного человека, и спрашивает: "Что дороговато, бабушка?", а старушка отвечает: "Да, дорого, внученька, но уж больно пить хочется".

Я проходила мимо, услыхала и чуть слёзы из глаз не брызнули. Ну что же это происходит сегодня? Раньше на каждом углу автоматы с газированной водой стояли. Если мучает жажда, подходишь, копейку бросишь, и пей себе на здоровье. Теперь их поубирали. Невыгодно почему-то стало. Кругом только соки дорогие, фанты, кока-колы да пиво. Куда это годится? Раньше о людях думали, старались всё подешевле сделать, теперь только о торгашах заботятся.

– Да, грустно, – согласно кивнул головой Инзубов. – Я сейчас читаю неопубликованные страницы рукописи Островского. Интересные, должен сказать, мысли он высказывал в то время. Я понимаю, что редакторы Караваева и Колосов сокращали роман, убирая некоторые страницы, полагая, что они не нужны читателю. Не исключаю, что они были правы, делая так, ведь в том виде, в котором они выпустили роман, он стал самым популярным в нашей стране, да и за рубежом его хорошо знали. Так что, сокращая лишнее, они сделали роман более динамичным и метким, как выстрел. Но, рассматривая сегодня эти написанные писателем страницы жизни того времени, которые не попали в опубликованный вариант романа, меня поражает до глубины души то, что сегодня у нас происходит фактически то же, о чём говорил Островский, как очевидец двадцатых годов. Вот послушай, что он писал. Ты помнишь в романе Дубаву, ставшего оппозиционером? Любопытные слова его не попали в книгу. Речь оппозиционера настолько жизненна, что актуальна не только для того времени, но и сегодня, словно не тогда, а сейчас говорит он, стоя на Пушкинской площади в Москве в толпе дискуссирующих возле редакции газеты "Московские новости".

Евгений Николаевич отложил в сторону несколько листов бумаги на столе и, найдя нужную страницу, начал читать:

"Наши советские и партийные верхушки тоже онэпачиваются. Жён буржуев понахватали себе и вся политика направляется к развитию буржуазии. О диктатуре как-то стесняются говорить, с крестьянством либеральничают. Растим кулака, который скоро станет хозяином на селе, и вот… увидите, через пять-шесть лет у нас под шумок прикроют советскую власть и будет как во Франции после Термидора. Нэпачи станут министрами в новой буржуазной республике, а нам с тобой, если будем гавкать, посворачивают головы".

Евгений Николаевич вопросительно посмотрел на Настеньку. Очки в толстой оправе придавали его лицу строгость. Обычная на его лице улыбка сейчас не касалась губ, что даже казалось странным для Настеньки. А он спрашивал её:

– Подумай, разве не эта же опасность потери советской власти беспокоит сегодня? Разве не оказались слова Дубавы пророческими, когда таким идейным бойцам революции, как Павка Корчагин, чуть позже действительно сворачивали головы массовыми репрессиями? Кто это делал, Сталин или другие люди, вопрос второй. Я полагаю, что виноват всё тот же обыватель, который, боясь за свою шкуру, подставлял чужую. Но я думаю, не потому ли и убраны были из публикации строки и главы, заставлявшие задумываться и критически рассматривать все происходящее? Может, нет, а, может, и да.

– Ты посмотри, – продолжал, будто раздумывая и убеждая самого себя, Инзубов, – Корчагин не ответил на речь Дубавы, и хоть обличительные слова произносились оппозиционером, но не сам ли Островский был обеспокоен приближавшейся опасностью обюрокрачивания? Не Эзоповский ли метод избрал писатель для отражения главных проблем?

Казалось бы, ответить на этот вопрос сегодня уже трудно, ведь писателя нет в живых, как нет в живых и многих свидетелей подготовки рукописи к печати. Но мы можем судить о мыслях писателя по письмам Островского, по тем его письмам, в которых он высказывал своё мнение по поводу происходивших вокруг событий, но о которых он мог узнавать лишь читая газеты, по радио или от друзей, ибо будучи уже слепым и почти неподвижным сам не мог принимать в них участие.

Вот, например, одно письмо. Тебе для экскурсии это пригодится. Новая страничка была вынута из другой папки.

– Подождите, Евгений Николаевич, – вмешалась вошедшая с кипой книг заведующая архивом Кузьмина, – Настеньке надо не об экскурсиях сейчас думать, а о малышке. Вы её своими письмами замучите.

– Да что вы, Татьяна Евгеньевна, это же очень интересно, – сказала Настенька, повернувшись к вошедшей и вскакивая со стула, чтобы взять у неё из рук книги.

– Спасибо, Настенька. Слушай, раз интересно. А то Евгений Николаевич у нас такой, что, кого хочешь, заговорит. Он очень умный, только как бы в облаках витает, – смеясь говорила Кузьмина, устремив на Инзубова глаза, которые говорили: "Какой же вы у нас хороший, но не морочьте девушке голову".