Траектории СПИДа. Книга третья. Александра

– Договорились!

Высокие стороны поднялись, обменялись рукопожатиями и разошлись. Возбуждённый происшедшим маршал немедленно направляется в кабинет Генерального секретаря для объяснений:

– Михаил Сергеевич, как же так получилось? Ведь мы же подготовили вам меморандум, в котором специально подчеркнули невозможность включения в соглашение ракет СС-23. На создание их мы потратили миллиарды. Что же мы будем уничтожать их теперь, ослабляя свою мощь?

Горбачёв выразил некоторое смущение:

– Да я забыл о вашем предупреждении в меморандуме. Тут я, видимо, совершил ошибку.

– Ну, так Шульц ещё не вылетел из Москвы, – обрадовался Ахромеев. – Давайте сообщим ему, что произошло недоразумение.

Но никакого недоразумения не было. Горбачёв полагал, что маршал должен сам это понять и спокойно уйти, повинуясь, но тот возражал, и партийный царёк взорвался негодованием так, что пятно на голове побагровело:

– Ты что, предлагаешь сказать госсекретарю, что я, Генеральный секретарь, некомпетентен в военных вопросах, и после корректировки советских генералов я теперь меняю свою позицию и отзываю данное мною слово?

Решение осталось неизменным.

Декабрь принёс Советскому Союзу горе с неожиданной стороны. Вздрогнула, словно потрясённая национальной рознью, и взорвалась землетрясением армянская земля в Спитаке. Тысячи людей погибли в развалинах города.

Миллионы слёз обрушились из глаз оставшихся в живых людей. И ринулись самолёты, поезда, машины, переполненные людьми со всех концов Союза на помощь Армении. Простой человек он всегда сострадает. Ему не важно, какой нации человек попал в беду. Важно, что он человек на той же самой земле. Казалось, природа тоже хотела напомнить об этом, объединяя трагедиями людей различных национальностей и рас. Она хотела доказать лишний раз, что все на этой земле одинаковы перед природой, и нельзя одним возвышаться над другими. Перед лицом опасности люди действительно начинают это понимать. Все становятся равными, спят в одних палатках, едят один и тот же хлеб, пьют одну и ту же воду. И в эти мгновения все счастливы.

Но опасность не стоит ежедневно. Она когда-то уходит. Срезаются углы обострённых чувств. И вновь эгоисты вспоминают о своём эгоизме. Хапуги вспоминают о нахапанном. Политики принимаются за свои хитросплетения.

В декабре в Вашингтоне состоялось подписание Договора, из которого не только не устранили ракеты СС-23, но к нему добавили по просьбе американцев и с согласия руководителя Советского государства уничтожение советских ракет СС-20 не только в европейской части, как намечалось в проекте, но и в азиатской, о чём прежде не шло даже речи. Горбачёв доказывал всем, что он командует, он решает, он всё понимает. Но это для наших, советских жителей, которых он и не считал достойными своего внимания. Ослабление оборонной мощи СССР его, как перестройщика, устраивало, но объяснял он это своим бестолковым, по его представлениям, людям политикой мира.

Совсем другое дело – Америка. Правда и здесь его интересовали не все. К чему, например, обращать внимание на сходящего со сцены Рейгана? Ему осталось царствовать всего несколько дней. И тот факт, что именно Рейган устроил завтрак, на который пригласил советского гостя, не смущал Горбачёва. Он не считал возможным уделять внимание завтра уже бывшему президенту, обращая все свои взоры на Буша, желая говорить именно с ним, чем ни мало смущал будущего главу Белого дома. В их кругах приличия соблюдались неукоснительно. Горбачёв и этого не понял и продолжал обходиться с Рейганом, как с второстепенной личностью.

Иметь беседу с Бушем ему так и не удалось. Завтрак подошёл к концу. И лишь по его завершении Буш уделил несколько минут пожиравшему американца голодными взглядами Горбачёву, спросив что-то на своём американском языке. Но бывший много лет послом в США Добрынин легко переводил:

– Господин Горбачёв, какие заверения вы можете передать через меня американским бизнесменам, желающим инвестировать Советский Союз, по поводу того, что перестройка и гласность у вас увенчаются успехом?

И Горбачёв, шумевший на всех перекрёстках о том, что иного пути, как указанного им, у советского народа нет и быть не может, здесь, то ли разогретый бокалом вина, то ли от безумной радости встречи со своим американским другом, сказал откровенно, чего не сказал бы никому другому:

– Даже Иисус Христос не знает ответа на этот вопрос.

Это был шоковый ответ. Возможно, невидимые импульсы удивления, или склонившиеся мгновенно головы журналистов над их блокнотиками, заставили сорвавшегося откровением Горбачёва заспешить с обычными витиеватыми пояснениями, сбивающими с толка любого слушателя на родном языке, не то что в переводе на иностранный:

– Я занимаюсь реальной политикой. Я делаю то, что должен. Я делаю это, потому что в моей стране происходит революция. Я начал её. Мне все аплодировали, когда я начал её в 1986 году, а теперь она им совсем не нравится. Но в любом случае революция будет… Поймите меня правильно, господин вице-президент.

Горбачёв очень хотел, чтобы его друг Джордж в него поверил. Пока ему это удавалось.

Настенька лежала, широко раскрыв глаза. Она ждала. В любой момент это могло начаться. Рядом на койке лежала другая молодая женщина. Её звали Таня, но термин женщина к ней можно было применить условно, лишь на том основании, что она тоже собиралась рожать. А вообще-то она была ещё совсем девчонкой пятнадцати лет, хотя по комплекции… Ох уж эти комплекции молодых акселератов.

Таня по фигуре выглядела солиднее Настеньки, не смотря на разницу в десять лет. Не удивительно, что её приняли за взрослую на "трясучке", так они называли танцплощадку, где взрослый, с позиции школьницы, интеллигентного вида мужчина пригласил её сначала на танец, потом в бар выпить чего-нибудь, а затем повёл, декламируя стихи Есенина о заре и глухарях, в кусты, где и совершил своё обучение любви совсем ещё глупой девочки.

По причине крупного телосложения никто сначала не замечал изменений её фигуры. Сама же Таня боялась говорить кому-то о своих догадках, пока происходившее внутри рождение возможно было скрывать. А когда всё обнаружилось, аборт стал чрезвычайно опасным. Школу пришлось бросить. Родители, занимали солидные посты в торговле и обеспечивали дочь всем необходимым, но были очень недовольны таким её поведением. Они мечтали сделать из Тани богатую невесту и определить её за муж за какую-нибудь знаменитость. Ожидание раннего ребёнка да без мужа портило все их планы. А отца будущего малыша Таня не только не знала по имени и отчеству, но даже не могла бы вспомнить в лицо. Она же ни о чём тогда не думала, кроме как о том, что подцепила шикарного взрослого кавалера.

Теперь Таня плакала, рассказывая свою историю, и заверяя, что откажется от ребёнка, каким бы он ни родился.

Настенька осторожно поглаживала свой живот, прислушиваясь к внутренней жизни. Кто это будет? Хотелось мальчика. И понятно почему. Родись девочка, а вдруг и у неё так сложится судьба, что она будет зависеть от мужской похоти? Вот и соседка по койке Таня пострадала от того же. Да-да, она сама не может отрицать своей вины. Кто дёргал её идти на взрослые танцы, разве не понимала она, зачем идёт с взрослым мужчиной в бар, зачем он её поит? Да и остальное можно было остановить. Всё так, но ребёнок же. Что она понимала? Она? А где гарантия того, что её дочь не поступит так же в свои пятнадцать лет? Или, что с нею не будет, как с Настенькой, и её не встретит такой же подлец Вадим? Нет, сын, конечно, лучше. Он сам постоит за себя. И других обижать не будет.

Слушая всхлипывания Тани, Настенька хотела помочь, хотела успокоить девочку, но никак не могла решить для себя проблему: в чём нужно было убедить пострадавшую? В том, что ребёнок будет ей в радость, а потому нельзя отказываться от него? Но она сама пошла на аборт почти в такой же ситуации, когда не знала, кто может быть отцом ребёнка. Тогда врач ей говорила, что это может быть опасным для последующей беременности, но могла ли она в той ситуации думать о будущем? Она не хотела неизвестного ребёнка да в результате насилия. Не могла хотеть и всё.

У Тани обстоятельства были несколько иными. Она сама во многом виновна. И допустимый срок аборта пропустила из страха. Теперь ребёнок должен родиться. Как же отказываться от него, когда это будет живой человек, часть твоего я? Сначала, ну какие-нибудь первые месяцы, будет трудно, а потом жизнь повернётся иначе. Привыкнешь к тому, что у тебя есть твой собственный маленький человечек, которому никто пока не нужен, кроме мамы, её груди, её улыбки, её ласковых рук.

Настенька не заметила, как стала говорить свои мысли вслух, уговаривая Таню:

– Ты только представь себе, как каждое утро у тебя начинается с мысли: где он, мой маленький, хорошо ли ему, не холодно ли, не мешают ли ему комары? А он себе спит, посапывая. Ты смотришь на него, и он тоже открывает глазёнки, губы зашевелились и поползли краешками в стороны – это он улыбается маме, ручки тянутся вверх – покорми, мама. И ты берёшь его на руки, такое тёпленькое маленькое существо, берёшь очень осторожно, чтобы не уронить, не прижать ненароком, и прикладываешь к груди. А он, твой ребёнок, ещё ничего не умеет, кроме как сосать, и вот уже пьёт из тебя молоко, твоё собственное, не чьё-нибудь. Это ты даёшь ему теперь силу жить и расти.

Вот он наелся и снова спит. Укладываешь его и уже думаешь о будущем: какую бы игрушку купить, какую бы песню спеть, а потом и какую сказку рассказать, на какую полянку вывезти, где птичек да зверушек показать. Всю новую жизнь ты будешь ему раскрывать, объяснять, устраивать. И ходить-то его ты научишь, и как ботиночки надевать, ты покажешь, и что в жизни надо бороться, ты объяснишь. Ну не стоит ли ради этого рожать? Да и он к тебе уже привык за девять месяцев. Не слышишь, что ли? Ну а что молода ты ещё, так что ж теперь сделаешь? А, может, и не так плохо. Вон ты какая сильная телом. Да и о мужиках тебе не стоит волноваться. Хороший, он тебя и с ребёнком возьмёт, а коль откажется, гони его в шею, не нужен он будет ни тебе, ни ребёнку. Жизнь-то она только начинается. Не пропадёшь.

Таня, слушая, давно перестала плакать. И совсем успокоившись, решительно сказала:

– Нет, что ты ни говори, а всё равно откажусь. Мамке моей всего тридцать пять. Какая она бабушка? Сама ещё с другими мужиками заигрывает. Я же вижу. Они с отцом очень недовольны будут, если я с ребёнком приду. Сильно мечтают, чтобы я музыкой продолжала заниматься. Говорят, у меня талант есть. Я на арфе играю. Нет, мне не до ребёнка.

– Любить музыку и не любить детей, разве такое возможно?

– Почему? Я люблю детей, но мне рано их иметь.

– Что ж ты раньше так не подумала?

– А я знала что ли, что так сразу получится?

– Так раз уж получилось, не кидать же ребёнка в никуда.

– Откажусь и всё, не уговаривай.

Настенька замолчала. Подумала: А ещё хотела стать учительницей. Вот тебе ученица, научи, попробуй. Не получается. Вспомнила, как Володя уговаривал её оставить ребёнка и взять на себя заботы о них двоих. Он уже тогда был учёным и волновался о будущем. А Настеньку тогда беспокоило только настоящее. Но всё было, как было. С того памятного Рождества прошло три года. Теперь Настенька снова на больничной постели, но не с воспалением лёгких, а с ребёнком внутри, который вот-вот должен попроситься в новый для него мир. Возможно, это будет и девочка. Тоже не так страшно, ведь рядом будет она, прошедшая огонь и воду, будут бабушка и дедушка, тётя Вера. Настенька улыбнулась при этой мысли. Она обязательно скажет Вере, когда сестра придёт навестить малыша: "Здравствуй, тётя Вера!" Будет очень смешно. Ещё никто её так не называл, наверное.

Но главное, подумала Настенька, у моей малышки будет папа. И опять улыбка тронула слегка губы. Володя приехал из Парижа в сентябре. Он пропустил главные события суда, так как все решительно возражали против его досрочного окончания курсов во Франции. Не каждый день посылают туда наших специалистов. Кроме того, адвокат заверял, что всё будет хорошо, и оказался прав.

В одном из телефонных разговоров Настенька сказала Володе, что ждёт ребёнка, и на радостях он чуть телефон не разбил, размахивая трубкой. Счастливый будущий отец привёз из Франции полный комплект для пеленания малыша, массу игрушек и удивительно красивую коляску.

И что ещё больше потрясло Настеньку, так это лёгкость, с которой Володя заговорил с нею на французском языке. Язык он сначала учил в Ялте, когда учился в аспирантуре, где стало понятно, что поездки во Францию не избежать. Но это были почти школьные понятия о языке. Теперь же, после пяти с лишним месяцев пребывания в стране Жюль Верна, Парижской коммуны, Ромен Роллана, Пикассо, в стране великих писателей и живописцев, Володя говорил на их языке почти как парижанин. Настенька предвкушала удовольствие от того момента, когда они начнут вместе говорить с ребёнком на французском языке так, чтобы ему не пришлось потом потеть над изучением незнакомых слов. Но, – тут же остановила себя Настенька, – в первую очередь, конечно, русский. Какой же он будет русский человек, если иностранный будет знать лучше своего? Да кто ему это позволит? Прабабушка первая не допустит такого.

И опять Настенька засмеялась. Её бабушка будет называться прабабушкой. А вот любимый дедик не дожил до такого. Настеньке стало грустно. К одной грустной мысли тот час добавилась другая. В роддоме, куда она попала, врачом акушеркой была очень опытная женщина Шойхет Маргарита Моисеевна. Настенька успела с нею познакомиться ещё до приезда в больницу, куда приходила специально узнать обстановку и получить соответствующие консультации, что с собой брать и так далее.

Маргарита Моисеевна оказалась в высшей степени приятной обходительной женщиной. Она не выглядела красавицей в свои сорок с лишним лет, над верхней губой просматривались усики, и всё лицо чем-то напоминало мужское, но это не делало её мужчиной по характеру. Она обаятельно улыбалась, шутила по поводу справедливого решения рожениц увеличить численность населения страны, легко понимала с первых слов, о чём стеснялась сказать посетительница, и во мгновение ока снимала все волнения. Идти к ней было совсем не страшно, так как она весело говорила:

– Не ты первая у меня, не ты будешь и последняя. Ни одну из вас я на тот свет не отправляла. Понимаешь, у меня стопроцентная выживаемость. Сама уйду, но никого из вас без детей домой не выпущу.

Было ли всё так на самом деле, Настенька не знала, но уверенность врача придала спокойствие. И вдруг сегодня утром от нянечки узнала, что проработавшая двадцать лет в роддоме Маргарита Моисеевна уезжает в Израиль и с сегодняшнего дня не работает.

Изумлённой Настеньке нянечка объяснила, что не только она, но и врачи многие об этом только сегодня узнали. Даже не готовы были к замене. То ли думали, что она ещё откажется ехать, то ли всё скрывали до последнего, но дежурившая ночью врач ожидала Маргариту Моисеевну на смену, а тут сообщили, что она уже не работает. Пришёл какой-то молодой почти студент. Все в роддоме в шоке. Это беспокоило и Настеньку. Она думала только, кого повезут первой – её или Таню. Хотелось, чтобы повезли сначала соседку, которая опять начала хныкать по поводу того, что не хочет ребёнка. Но началось первой у Настеньки. Её повезли в операционную. Сквозь приступы схваток, когда все мысли носятся, как по кругу, вокруг одного – вот-вот всё оно решится, хватит ли сил? – в такие минуты, когда уже ничего не остановишь, ничего не изменишь, всё окружающее становится почти не имеющим никакого значения. Ну, стоит молодой врач, в белом халате, в больших почти квадратных очках – так тому и быть. Боль невыносимая. Её перекладывают на стол, что-то говорят, что-то делают. В голове кружится одно – нельзя кричать, раз она поклялась быть сильной. Она сжала зубы, потом закусила нижнюю губу, перехватила зубами, закусывая верхнюю губу, снова нижнюю. И тут совершенно адская боль полоснула и отключила сознание.

Очнулась уже в постели. Что это было? Где ребёнок? Кто? Мальчик или девочка? Боль, кажется, охватила ноги до самого пояса. Повернулась направо. Таня лежит бледная. Спрашивает:

– Проснулась?