Бандитская губерния

– Как «ну и что»? – едва не возмутился Иван Федорович, подошел к трупу и наступил на прогорелую доску. Доска даже не хрустнула, а мягко подалась под сапогом Воловцова, и нога его провалилась между половицами по щиколотку. – Это ж сколько надо керосина, чтобы пол так выгорел?

– Дерево – материал горючий, – небрежно заметил околоточный, которого ничуть не тронули слова заезжего судебного следователя и уж тем более не заставили изменить собственное мнение.

– Хорошо, – согласился Воловцов. – Доски – материал горючий. А человеческое тело? Посмотрите, как обгорело тело. Ведь и правда до угольев. Она что, не пролила, а вылила на себя керосин, что ли? И не содержимое лампы, а минимум целую бутылку. Как можно пролить на себя и керосин из лампы, и керосин из бутылки аж до самой последней капли? Причем пролить на голову, руки и грудь?

– Ну, возможно, это какая-то форма самоубийства, – нетвердо произнес Петухов.

– Ага, теперь у вас новая версия: уже не несчастный случай, а самоубийство? – с едкой иронией проговорил Иван Федорович.

– А что, такого не может быть в принципе?

– В принципе – может. Но вот еще на что обратите внимание… Лицо и грудь у Кокошиной обгорели напрочь. А вот нижняя часть, от пояса до пят, – совершенно не тронута огнем. Абсолютно не тронута… Как вы это объясните? – Воловцов не стал дожидаться ответа околоточного надзирателя и продолжил: – Если принять вашу первую версию – что это просто несчастный случай, как могла бедная женщина опрокинуть на себя лампу с керосином или бутылку так, чтобы облить себе лицо и грудь? Ведь когда мы случайно обливаемся чем-либо, скажем, чаем или вином, то, в первую очередь, обливаем что? – Он вдруг обернулся к городовому и вопросительно посмотрел на него.

Городовой Еременко, думая, что вопрос московского судебного следователя обращен конкретно к нему, четко ответил:

– Ляжки и… это самое место, – показал он на самый низ живота.

– Верно! – Иван Федорович одобрительно посмотрел на Еременко и снова повернулся к околоточному надзирателю: – Мы обливаем себе брюки и выглядим, будто сходили по малой нужде прямо в штаны. В крайнем случае, если сидим близко к столу, мы обливаем себе живот и нижнюю часть груди. Но не ключицы, заметьте, не руки, не шею, и тем паче не лицо. Далее. – Воловцов сделал эффектную паузу и метнул острый взгляд на Петухова: – Если принять вашу вторую версию, которая подразумевает самоубийство посредством обливания себя керосином и затем поджигания, то тогда как вы объясните столь аккуратное положение тела? Смотрите, на ее юбке даже нет складок. Как она могла так аккуратно упасть, пылая в огне, чтобы на юбке не образовалось ни единой складочки? Да и положение тела очень спокойное, будто она собралась просто полежать на спине и отдохнуть. Мне всегда казалось, что если сжигаемый человек не привязан к столбу и не сидит на колу, то он мечется, бежит куда-то, катается по полу, орет, машет руками, пытаясь сбить пламя, ведь это страшно больно… Вы пытаетесь мне возразить? – заметил некоторое нетерпение Петухова Иван Федорович. – Хотите сказать, что она могла вначале лечь, а потом облить себя керосином и зажечься?

– Именно так, – успел вставить фразу в сделанную Воловцовым паузу околоточный надзиратель.

– Ну, и как вы это себе представляете? Старушка Кокошина ложится на пол, разглаживает юбку, чтобы было все пристойно и аккуратно, потом обливается керосином и зажигается? И лежит неподвижно, стиснув от боли зубы и боясь пошевелиться, дабы не испортить свой облик и не помять юбку? Но это же абсурд!

– Да-а, что-то тут не та-а-ак, – глубокомысленно протянул городовой, став после ответа Воловцову явным его союзником.

– Ты еще тут будешь свои заключения строить, – едва не прошипел Петухов, не собирающийся сдаваться.

– Виноват! – вытянулся городовой.

– Допустим… Только допустим, что вы правы: здесь было совершено преступление, – стараясь быть уверенным и спокойным, произнес околоточный надзиратель. – Но как преступник вошел к старухе? Ведь все в один голос твердят, что она никому из незнакомых ей людей дверей никогда не открывает. И главное, как он вышел, если окна были наглухо затворены, а дверь закрыта изнутри?

– А вот это хороший вопрос, – уже примирительным тоном произнес Иван Федорович. – Знаете, у меня недавно было дело, когда вот так же труп находился в запертой комнате, окна не открывались, а преступление было явно налицо: от сильного удара кастетом имелась рана на голове, были следы удушения и похищение денег и дорогого товара. Потом оказалось, что вторая дверь, которая вела из комнаты убиенного в комнату хозяев, наглухо, как поначалу казалось, забитая гвоздями, не так уж и крепко забита. И при достаточно сильном нажатии на нее в двери образовывалась щель, куда после свершения преступного деяния и пролез преступник. Может, и здесь есть какой-нибудь нюанс?

– Ну, здесь, положим, никакой второй двери, как видите, нет, – развел руками Петухов. – Окно разбил городовой Еременко, поскольку в комнате стоял дым несусветный, и нельзя было дышать. Какие тут, простите, могут быть… нюансы?

– Видите ли, нюансы могут быть в любом деле, – наставительным тоном ответил Воловцов. – Вы должны бы это знать не хуже меня… Да, кстати, а вы не выяснили, не пропало ли чего из вещей старушки? Деньги, украшения, предметы быта…

– А как это узнать, если она никого к себе не пускала? – отозвался на вопрос Воловцова городовой Еременко, поскольку околоточный надзиратель промолчал.

– Но у нее есть сын, – заметил Иван Федорович.

– Откуда вы знаете? – удивился Еременко.

– Знаю. Его-то она к себе пускала, надо полагать. Он наверняка может определить, не пропало ли чего из вещей его матушки. И если что-либо пропало, то совершение преступления неизвестным покуда нам лицом, несомненно, имеет место быть, не так ли, господа?

– Сына Кокошиной мы, конечно, вызовем, – согласился Петухов, – телеграммой. И ваши доводы, господин судебный следователь, вполне убедительны. И все же, сударь, позвольте мне остаться при своем мнении. Я уверен, что это несчастный случай. Нет никаких мотивов ее убивать. Жила она бедно, в роскоши не купалась. Да и какие деньги могут быть у таких старух? Разве что оплата за наем комнат в ее доме?

– Не скажи-ите, господин околоточный надзиратель, – протянул Иван Федорович, категорически не согласный и с этим утверждением Петухова. – У таких вот «божьих одуванчиков» как раз и имеется заветная кубышка со златом-серебром. Только они об этом не кричат на каждом углу, а хранят свои сбережения в строжайшей тайне, никому не показывая и, уж конечно, никого к этой кубышке не допуская…

– До приезда ее сына мы не можем утверждать этого наверняка, – покачал головой Петухов.

– Вот тут я решительно и полностью согласен с вами, – произнес Воловцов вполне искренне.

– А знаете что? – Околоточный даже слегка порозовел от пришедшей вдруг в его голову дерзкой мысли. – Я готов заключить с вами пари, что судебный врач, который, очевидно, скоро прибудет, не найдет никаких телесных повреждений на теле Кокошиной, которые могли бы привести к смерти, после чего, как вы полагаете, ее облили керосином и подожгли. Более того, он будет констатировать в своем медицинском заключении, что смерть произошла от ожогов, не совместимых с жизнью. Вы как? – задорно посмотрел он на Ивана Федоровича. – Принимаете мое предложение?

– Принимаю! – ответил Воловцов, и они пожали друг другу руки. – Ладно, господа, небось дворник Ефимка и жиличка Квасникова заждались нас. Кстати, а почему дворника все зовут Ефимка? Он что, мальчик совсем?

– Да нет… ему, чай, восемнадцать уже стукнуло. Просто я же вам говорил, что он, таво, – и городовой сделал неопределенный жест рукой.

– Ладно, поглядим… – кивнул Иван Федорович. – Давайте с него и начнем…

Они прошли на кухню, где дожидались полицейского дознания Ефимка и жиличка из флигеля Наталья. Ефимка был безмятежен. Нежный розовый румянец покрывал его пухловатые щеки. Наталья, напротив, сидела хмурая и нервически перебирала пальцами подол короткого передника.

– Здравствуйте, – поздоровался со свидетелями Воловцов. – Вы – Наталья Квасникова? – спросил он девушку.

– Да. – Она подняла на Ивана Федоровича печальные глаза и встала.

– Пройдите, пожалуйста, с господином городовым в коридор, – сказал ей Воловцов. – Мы сначала побеседуем с господином дворником, а затем с вами. Не возражаете?

– Нет, – удивленная таким обходительным отношением незнакомого мужчины в рубахе навыпуск и плисовых штанах, заправленных в сапоги, ответила Наталья.

– Вот и славно. Городовой, проводите барышню…

Квасникова послушно вышла из кухни. Следом за ней вышел городовой. Когда двери за ними закрылись, Наталья спросила:

– Это кто?

На что городовой Еременко закатил глаза и серьезно ответил:

– У-у, не спрашивай. Господин судебный следователь. Из самой Москвы будет…

Воловцов присел в уголок, предоставив Петухову сесть за стол, и предложил:

– Прошу вас, начинайте…

Околоточный надзиратель, уже понявший, что он тут не главный, кивнул головой и, жестом указав Ефимке сесть на стул, что стоял против стола, достал из кожаной планшетки бумагу и карандаш.

– Итак, производится дознание дворника дома покойной ныне Марьи Степановны Кокошиной, – официальным тоном произнес он, что было правильно, поскольку настраивало допрашиваемого не на дружескую беседу, но на ответственный и серьезный разговор, имеющий важные последствия. – Ваше полное имя-отчество-фамилия?

– Ефимкой меня зовут, – ответил дворник.

– Это имя, – терпеливо произнес Петухов. – А как зовут вашего отца?

– У меня нет отца, – шмыгнул носом Ефимка, и глаза его наполнились слезами. – Помер он.

– Хорошо. Как…

– Чего ж хорошего, коли помер-то? – посмотрел на околоточного надзирателя Ефимка глазами теленка. – Жа-алко же…