Приглашение на казнь (парафраз)

– Простите?

– Поручительство на грани самоотдачи.

– Спаситель, всё же? Он же – защитник, советник и палач!

Кто же, всё-таки, эти анонимные спорщики? Может те, за дверью? Те, которые за дверью, которым нет доступа в эфир. Микрофоны все заняты.

Им не дают слова сказать. Совсем не дают.

Я для них, шёпотом, по секрету скажу, что упрямо долбясь в мильоны слов, срывая ногти, раздирая руки и ноги в кровь, вы обязательно докопаетесь, поймёте, догадаетесь, откроете для себя, что всякая правда – иллюзии ли Майи или иллюзии Жизни, не такая уж труднонепонятно(не)доступная величина, а, напротив, простая вещь… мы обязательно докопаемся, догадаемся, откроем для себя: что всякая правда – Иллюзии ли, Майи, или иллюзии Жизни, не такая уж труднонепонятно(не)доступная величина, а, напротив, простая вещь:

Чёрная да белая,

Выбирай из двух одну.

Чёрный выпал – на одну!

С белым если спутался -

На другую сторон?!

Так у детей, когда они выбирают кому ловить, а кому удирать. И всякий тогда знает: кому ловить, а кому удирать. А то, порой, точно: не знаешь, удираешь ты или догоняешь.

Только ли, надо это вам, срывать ногти?

Только надо ли это нам, срывать ногти?

Не такая уж, труднонепонят…

– А если нюансы? Чёрный, белый – очень, уж, просто, больно, уж, просто.

Постоянно вмешивается кто-то опоздавший. Не даёт слова договорить. Пытаясь втесаться, задаёт вопросы полоумного. Wahnsinnige Fragen.

Так вот, по поводу нюансов: Того, кто не сразу рассмотрел (например, больное зрение), того могут, конечно, увлечь нюансы: васильковее, кружав/частей(-чее); для этих подчеркну: любая достойна быть (считает Родион) человеческая жизнь, и та, которая протекает в полётах меж кружевным и голубым, и та, что сосредоточена на чёрном и белом.

Ах, да ну кто с вас спрашивает этой сосредоточенности? Придумали сами себе заботу – жить. Ценности себе придумали: «Этого можно достичь только ценой человеческой жизни!», Лучше бы сказать, ценой собачьей жизни! Цена человеческой жизни… смешно!

"Злополучный однодневный род, дети случая и нужды. Зачем вынуждаешь меня сказать тебе то, чего полезнее было бы тебе не слышать? Наилучшее для тебя вполне недостижимо: не родиться, не быть вовсе, быть ничем. А второе по достоинству для тебя – скоро умереть".

Добавим: Что тоже не в твоей власти! ослиноухий, правильнее, ослоухий Мидас!

Да и давно уже, без нас умников, сказано: «…не можешь ни одного волоса сделать белым или чёрным».

И Ромка тогда… Когда? – неважно! задыхался, как если бы ему не хватало воздуха, как если бы у него отбирали… у него его право мечтать, пребывать в иллюзиях, надеждах. А когда голова падала, и ловкий он, Ромка, успевал подставить ведро, чтоб голова не покатилась по настилу прямо туда, где отхлынет от неё толпа, будто опалившись кипящей кровью, когда очередная душа отлетала, Роман Виссарионович вдыхал огромный глоток этой воздушной души, перемешав его с поднимающимся краснокровым паром, как вдыхает глоток мокрого воздуха, выбрасываясь на поверхность с пустыми лёгкими, ныряльщик за перлами; с пустыми лёгкими, зато с перлом в руке.

Какое тут человеконенавистничество?

Там, тогда, на прощальном ужине, накануне, в пригородном доме заместителя, показывал Ромка этот «Брудершафт» (об этом дальше), как свидетельство, свидетельствующее о примирении приговорённого со своей участью (участь персонифицировал в данном случае, лобызающий палач). Запечатлелось впечатление, запечатлевшее, что у осуждённого появилось уже даже желание, самому, без всяких себяоплакиваний и скорбей, и истерик, содействовать закону, предаться суду и справедливости (что одно, конечно, и то же!) Тогда и пошёл слух о помиловании. Как скажет сейчас директор, «проникло, умилило, пронзило». Фальшивка (фальшивая фотография, сделанная этим «спе-ци-а-лис-том по фотогороскопам», этим «фальшивым с ног до головы палачом», этим «акробатом и манипулятором», заплечных дел мастером, сыном шлюхи, наконец). Эта фальшивка произвела своё действие: в Цинциннате нашли отходчивое стремление к открытости и прозрачности… возникло чувство милосердия… теперь уже уверенно можно сказать, к сожалению.

А ведь «всё было кончено»: палач уже просил Ромку и Родьку помочь кому-то из последних рядов, чтоб всем было видно одинаково, «уже побежала тень по доскам, уже «Цинциннат стал считать»…

– Вот как вы? – сказал внутренний Цинциннат.

– Вот как вы, – встрял директор, – покорили отцов города! – Проникли, разжалобили отцов города?! Умилили! Особенно… Адвокат – кстати скажу вам – это был его главный аргумент – может показать вам фото… Особенно этим на Br?derschaft (mit j-m Br?derschaft trinken; sich k?ssen) умилили вы их! Ах, эти писаки-фотографы и щелкопёры-поэты-сссс!.. журналюги, как сказал композитор. Последний такой случай зарегистрирован, – здесь, глаза Цинцинната встретились на миг с глазами директора, а глаза директора, в этот же миг, встретились с глазами Цинцинната. В тот же миг истязал в себе себя второй директор, чувствуя, что он говорит не то… не то! не то, что необходимо было сейчас сказать. Что всё это рама, которая облезла, прогнила, не та, та, которая тускнеет и делает изображение не обидным, а та, та, которая всё равно, изъеденная древоточцами, должна развалиться… вместе с изображением.

Первый же, продолжал:

– Бывало всё: снимали с плахи, с костра, с кола… ставили запятую, там где хотели, где надо было! (восклицательно взлетевшая вверх – будто может взлететь вниз – бровь). Сняли с плахи (в прямом смысле слова), а потом постригли в монахи. Видите (разведённые в безнадёжье, безнадёге руки), стихи!

И вдруг, Родриг Иванович нашёлся и зашёлся в ха-ха-ха и хо-хо-хо, имитируя неожиданно поразивший его смех (шутка – монахи, плахи), полез в карман (хотел вынуть носовой платок, чтоб промокнуть брызнувшую на сюртук нежданную «хрустальную» слюну и стереть бисер, на лбу выступивший от смеха, в виде капелек пота) и снова вдруг, как наступают на горло собственной песне, сцепил зубы: «Да, Роман Виссарионович, не больно-то у нас весело…»

Вместе с платком вылезло и упало на пол коричневое что-то, что оказалось куклой, монашком, в коричневой рясе.

Директор поднял монашка, хотел сунуть в карман, но, держа в руке, соображал ещё своё… всё смотрел на монашка.

Все смотрели на монашка.

– Выиграл в шахматы, – не больно-то хвастаясь, похвастался Родриг Иванович, – эротический подарок! – ещё посоображал: «туда или сюда» и, всё же, решив «туда», стал, поднимая, показывать перед собой кукольного монашка, как бы говоря, что это он, он, он! (монашек-мошенник), а он здесь директор, он здесь (директор) ни при чём.

– Гроссмейстер, чемпион, шахматист хренов! потеет, – буркал второй из кармана пауку на плече.

– Семейное это у них! Не можешь, так и не брись, в смысле – не брись, в смысле – не берись, в смысле – был согласен паук.

– Монах на весле… – продолжал Родриг Иванович, – …на весле… на весле… – не втыкалась гласная, – на ве-с?-ле! – наконец воткнулась, и паровозик двинулся, весело пыхтя и свистя, набирая ход, оставляя за собой завитки… тронулся:

– «Мо-нах ве-сё-лый!» – указывал директор на этикетку, будто он был ковёрный в цирке, а не ковёрный директор в тюрьме, указывал, – от-ли-чный весёлый подарок, поднимающий всем настроение! Особенно, если жертва вашей шутки не догадывается о том, что монах в любой момент может продемонстрировать собственный аппарат: «весло!», ха-ха-ха, во весь рост!» – Хи-хи-хи, ха-ха-ха, хо-хо-хо-хо-хо-хо!

«– Звините за перебивку, – загугнил зазолотившимся аксельбантом, явившийся цирковой укротитель зверей, может это был шпрехштальмейстер, теперь уже всё равно, – но утверждён ли, господин, что та анекдота вцельно для ушей?..»

«Полноте, полноте», – голоском м-сье Пьера оборвал шпрехштальмейстера-укротителя директор и тем же голоском вжал его туда, откуда тот вышел, а сам стал демонстрировать, демонстративно показывая «собственный аппарат во весь рост» монашка, хи-хи, ха-ха, ха…

Прервал первого и, сжав зубы, следил ревниво (тоже перенял у м-сье Пьера) за судьбой шутки второй (не исключено, что это был рыжебровый (не рыжебородый) Роман, а может и рыжебородый (не рыжебровый) Родион в кармане; теперь уже всё так перепуталось, настоящее Rokoko, как скажет потом сам же Родриг Иванович).

Цинциннат молчал… адвокат молчал… паук молчал. Директор послушал ухом второго директора, директор послушал ухом, принадлежащим второму директору, «за дверью» (как Родион мух в коробке) и, когда понял, что у всех его шутка повисла в воздухе, перемигнул и продолжал:

(Allegro, но не радостно) Какая шутка! Какая судьба! С полным основанием можно говорить, что человечество часто или редко, но повторяет ошибки, не учится… повторяет и не учится… ошибки… – и директор, наверняка не без всякого основания, бросил грустный и пристальный взгляд на адвоката, после чего оба директора стали в позу.

Он же (адвокат) – тот, который был преднамеренно грустно и пристально осмотрен, обвзгляжен, можно было бы сказать, достал из портфолио паспарту с требуемой фотографией и подошёл к Цинциннату, и показывал ему её на вытянутой руке, другую, при этом, засунул в карман, где лежала вчетверо сложенная, с заголовком, похожим кеглем и гарнитурой на заголовок «Правил заключённых», газета.

На паспорт?, снизу, почти посередине (это и раздражало, всё – почти посредине; как сказал автор: лампочка в потолке и та не посредине), почти посредине было написано с завитком «Брудершафт».

Конечно же, это была подделка: «при помощи ретушировки и других фотофокусов»: фотошопа, компьютерной программы, программы Point, их наклонили друг к другу, и видна была изумрудная линия отреза на шее Цинцинната (необходимо было придать нужный поворот!); и месье Пьер грубо, сексуально грубо (так не целуют на брудершафт) впился губами в губы Цинцинната (видно было, что тоже не получилось, потому что м-сье Пьер засосал в себя только нижнюю губу, верхняя же, оставалась свободной и лишь приподнятой, как от удивления). Сбоку выглядывал профиль попечительницы учебного округа и несколько размытый, размазанный по фону парадной лестницы абрис шурина-остряка. «Боязно, поди? Вот хлебни винца до венца…» – было написано на лице абриса. И на множестве других абрисов вокруг не было никакого даже намёка на понимание того, что их обманывают, что им втюхивают…

– Поделка… это поделка! Это же подделка… – встрепенулся, взметнулся и опал снова Цинциннат.

На самом деле встрепенулся и топал тот один, из снова раздвоившегося Цинцинната… и хорошо!.. никто не видел и не слышал. Второй же, отвернулся, чтобы проглотить подступившую брезгливую тошноту. (Пакостненький запашок палача сквозил с фотографической подделки).

– Ничего, – заугрожал директор м-сье Пьеру за дверью и закрыл пальцами свои затрепетавшие крылья чутких ноздрей (тоже неприятен был запах), – Ничего, скоро узе… узе… узе… запало «з» вместо «ж»…