Приглашение на казнь (парафраз)

Адвокат: Узник! В этот торжественный час…

Де-м?, дем?, дем?.

Демо, демо, демо.

Адвокат: …телодвижения, которые непосредственно следуют за отсечением головы…

– Стоп! Стоп! – будто наступил на горло собственной песне Родриг Иванович. Он любил наступать… – Подождите! По-до-жди-те! Роман Виссарионович! Но вы же, снова, читаете неактуальный вариант. А новый – составленный специально, для случая?

Адвокат засуетился, посмотрел сюда, где на столе, туда, где за дверью; где в углу, где под столом, порылся в карманах. Ничего не нашёл. При этом незамечено выпала из кармана вчетверо сложившаяся… сложенная… газета, с невидимым в её глубине, красным заголовком большим кеглем и причудливой гарнитурой.

– Ничего не нашёл, – «руки бедняка, показывающего, что у него ничего нет», руки фокусника (нафокусничал, мол, здесь и уехал), протянутые, будто на них ничего и не было, ладошки. – Ничего, нигде нет!

– Не получается. Да! ничего не получается! – затомил директор и, как бывает когда заканчивается в кране на кухне вода, с хрипом-сипом выплюхнул наружу и втянул в себя назад последнюю сопливую каплю.

– Сп-сплы-сплох-хва-вахв-ова-хвофова-ли… – опустил руки и понурил голову.

Паук, чувствуя что-то не то, ещё раз опробует… как воздушный гимнаст в цирке (а как же ещё в этой повести?), уцепившись одной рукой за канат, летит высоко по кругу. И-и и ап! садится на плечо, лелея аплодисменты и приветствия. И Цинциннат, действительно, приветствует циркача одиноким угасающим аплодисментом.

– Тебе-то… да… – говорит понурившийся опустивший руки и щелчком не сбивает (и на том спасибо) паука – современника

ископаемых животных драконов и динозавров, свидетеля

поколений; сам же садится на край кровати как раз туда (нет, не как раз – это-то и было отвратительно), садится на край кровати.

Кому было нескладно? У кого не складывалось, не получалось, не состыковывалось? Не у паука.

Паучья жизнь не такая, чтоб отчаиваться и опускать руки. «Лови паук мух, – как сказано, – покеле ноги не ощипаны!»

А что? Живут одиночками. Ни словом, ни с кем перемолвиться, ни делом общим заняться. Сближаются, как сказано, только в момент половых отношений.

Пауку, «официальному другу заключённых» и официальному другу же тюремных стен и решёток и слова такие неизвестны… «не состыковывалось», «не получалось». Он уже забыл то, что мы ещё только начинаем понимать.

Необходимо тянет в этом месте, случае, развить заданную импровизацию, продлить, как говорится, cadenza, или verl?ngern den Sturz, правильно – падение или, как говорят, «La caduta» о пауках.

Стёкла и козырьки в камерном окошке (будто в камерном театре) устроены так, что ничего самостоятельного влететь, как же и вылететь, не может. Самостоятельные мухи и мятущиеся бабочки исключены. Луна заглядывает в окошко, ищет своего затравленного любовника – от неё не скроешься… она и днём… это мы её не видим – она нас… wieunterdieLupe, рассматривает в своё удовольствие… С кем поделится «друг заключённых» припрятанным от Родиона мушиным крылышком: со своей любимой, своим любимым, любимыми своими друзьями, свидетелями счастливого счастья и несчастливого горя?.. или мучнистым червячком, когда спят наблюдатели и видят сны соглядатаи? Не с кем! Миллионы лет – не с кем. Но это – загадки изощрённого, как уже сказано, эзотерическим знанием ума.

Блаженство зачатия, блаженство рождения и блаженство смерти

, три «б», на которых, как сказал профессор Делаланд, сто?т или держится, как кому нравится, мир. Должна быть любовь, измена, наказание и прощение! Не себббя же самого всю жизнь прощать? А вот тебе! Пожалуйста! – крутобёдра и грудаста, и хитра, как сам напроказивший Сатана. Её и прощай!

Паук в четырёх стенах, потолке и решётке камеры, одиноко, хочу заметить, следящий сверху. А внизу, в уголочке – кучка мусора – Родион редко мёл этот угол – считалось, что пыль туда не достаёт, – в кучке мусора, которую однажды, всё-таки, он выгреб, оказалось целое паутинное, паучье, правильнее сказать, кладбище. Странно стало, даже Родиону, «откуда, мол?», – оправдывался он перед Родриг Ивановичем. Фальшивый раб! А действительно: не мог ли Родион? Не замечал уже, скажете, мол, как не замечает привыкшая уже за много лет тряпичная кукла, что в именно этом па-де-де какого-нибудь парного танца надо опереться о руку партнёра с той лёгкостью, с какой ты к нему относишься.

Не замечал по заметным приметам: обрыв паутинки в неожиданном месте, в другом – уплотнение, будто тут топтались на одном месте; не замечал, что лицо, содержащееся, на содержании пребывающее лицо, временами спадало с лица. Не замечал остатки капель, в которые превращались грёзы, и потёков, оставшихся от надежд. Все грёзы и потёки не только облекали педипальпики, но и распространяли запах, тонкий-тонкий, который Родион чувствовал, его, с размахом распахнутыми ноздрями, совсем такими же, как у Родрига Ивановича. Фальшивый! – всё, что зиждется на обмане, рано, поздно ли, хоть и окатив, озолотив мир благодеянием, и даже само уже забывшее свою неправду, всё равно будет скошено, как трава, от которой и в печи – ни жара, ни света.

«…в один день придут на неё казни, смерть и плач, и голод, и будет сожжена огнём…» и будут, слепые тыкаться друг в друга и повторять дурацкий вопрос: За что, Господи?

А не сам ли, тёмными ночами, устраивал свидания и красным глазом, не сам ли, изумлялся мерным там-там-тамам, тамтатамного далёкого оркестра?

Фальшивый раб!

Пафос считаю излишним.

Тело его вибрирует. Он клешнёй своей постукивает.

Она ещё в из газеты свёрнутом кульке, и замерла. То царапалась, шуршала, пыталась найти выход, а то услышала, наверное, желанную вибрацию и… Родион заглядывает в газетный кулёк. Оттуда тоже смотрят на него глаза. А паук спускается в лунном луче, проникающем сквозь тюремную решётку, прямо на тень решётки, решётковое отображение в полоску, на плече, на плече Родионова пиджака, раскланивается публике, а сводник (ты прав, Цинциннат) подносит правой рукой, ближе к плечу в решётковом луче, бумажный кулёк. Неудобно очень – и шея, и глаза у Родиона на пределе, скошены до предела. Что-то там они некоторое время высиживают, может, сканируют друг друга в полной тишине. Потом уже в луче, она, за ним, поднимаются. Медленно, с остановками, ещё и ещё раз демонстративно оглядываясь (оглядывая) друг на друга, с поклончиками и реверансами, и коленцами. Разыгрывают ритуал, видите ли! Гостья крупнее и, я бы сказал, толще. Ещё ни разу не удалось Родиону поймать такую, чтоб… (потом уже, он вычитал, что у пауков самки всегда толще и ещё, самое главное вычитал, что после полового акта, если мадам будет не очень огорошена способностью кавалера, то содельничка (одно блаженство, zusammen, получали) она может съесть, с тем, чтоб обеспечить потомство никогда нелишним харчем: белками и углеводами. И тут надо было следить, в этом месте надо было быть особо внимательным. И то, казалось бы, какая разница? Съест паучиха паука, так сама останется, и с потомством ещё. Разводи, не хочу (о разведении особый рассказ, если бы, не озадаченный читатель). Нет, всё же, Родион был однолюб: «…всей той жизни всего: кошка, птичка (о птичке позже) и паук».

Между тем, ритуал продолжался. Вожделенец спускал ей лестницу-самотканку, и гостья, устроившись на первой ступеньке, чуть раскачиваясь и шевеля лапками, ждала в брезжании лунного луча. Родион, в это время, прилаживал на паутину, поближе к центру (не совсем к центру, это и было неправдоподобно), свежезадавленную (-удушенную) муху. Подарочек. Мол, ждали, готовились, не так просто, не пальцем, в конце концов… хотя, как сказала одна моя знакомая, и я этого не стесняюсь, пальцем можно и лучше даже…

И пока она жует, медленно и разборчиво, паучок наш, «мал золотник, да дорог», – говорил в этом месте, в это время всегда говорил Родион, – паучок в это время и лизал, и гладил, как говорят, и взлезал и взбегал, и так и этак, пока его собственные педипальпики, всё больше полнясь, наполнялись лимфовиднопотомковой жидкостью и устремлялись, чтоб притронуться – ну хоть раз, маленький разочек, только дай, дай притронуться, прикоснуться и тогда, пусть разламывают, размалывают, размазывают, разжёвывают, хоть на белки и на углеводы. И в этот самый момент, когда потомковые элементы, наконец, соприкасаются с мягким и обволакивающим… паучиха переставала жевать. Надо бежать; сам он не может; ему уже: «пусть что хотят…».

Тогда Родион брал героя двумя пальцами и, чувствуя ещё судорожные содрогания членов, пересаживал в верхний угол, а паучиху разрезал на две половины, приготовленными для этого специально маленькими ножницами. Своеобразная декапитация, потому что голова у паука то же что и грудь (полной грудью дышит и ею же думает). Утром уже, Родион смахивал с паутины расчленённый и пустой, высосанный весь, вместе с подаренной мухой и зачатыми паучатами трупик (героям-любителям всегда хочется после этого – всем знакомый нагулянный аппетит – чего-нибудь поесть).

А ты, Родион, разыгрывал удивление на лице, когда, якобы неожиданно, обнаруживал кладбище разъятых подруг.

Родион прощал своему товарищу его каннибализм. Родион считал, что всякая жизнь заслуживает жизни. Добренький, тоже. «Ничего ни поделаешь, – говорил Родион, – это у них в роду!»

Бедная паучья мама. Паучиха мама.

«Пастушок, мой пастушок… – напевает богиня из пасторальной партии. – Бедный мальчик… разве коровам нужна твоя блистательная красота? И вот тебе – Троянская война!

Герой, чувствительный, обиженный, лишённый. Воспарис… воспарис… воспариссс – запор, с этими согласными, запар! но что-то в этом есть, не зря природа нам подставляет знаки всякие, дорожные: «направо», «налево», «тупик», «осторожно – дети»! Воспарив! в мечте о близости с божеством (не близости божества, а близости с божеством), мальчик… но не об этом сейчас, надо только сказать: всего миг данайских приключений, и огненная головешка, сгорая сама, палит ещё многих… Ну что ж, чего б и не палить, если есть что и ради чего палить!

Таких историй паук хранил в своей памяти… считывай, не хочу! Перекачивай в свой воспалённый роман.

«И все это откладывалось в памяти Двейна, – в памяти Двейна Гувера

, если кто помнит, – на случай; если что-нибудь ему понадобится. У него в голове много чего накопилось».

И вот тут-то! Вот она, парадигма! Вот он, тот злокозненный выверт: Споткнулся, летальный исход… Но, рано! Рано ещё! Но теперь, эта даль мне уже видна, я уже различаю эту даль. А сейчас ещё рано!

Снова выходим… только всю жизнь и делаем, что входим и выходим.

Узник был такой маленький, что его выпрямленные на кровати ноги, с короткими ногтями («вы-то, милые»), даже не доставали до сидящего на краю кровати директора тюрьмы (вы-то невинные). Или кровать для Цинцинната была большая? Плотный преступник не оставил бы места директору.

– Не получается! – директор был готов к откровенной беседе. Не мог никак начать. Что-то его сдерживало. Злился на себя. Крайне отчаивался. – Откровенность какая!.. Вы располагаете, чтобы вам наоткровенничали? Я не располагаю… Мне никто… Обмишурились все.

– Ну почему же, давайте поговорим начистоту. Что значит вся эта утренняя комедия?

– По-вашему утренняя? Я хотел сказать, – по-вашему – комедия?.. Я хочу сказать, пусть и не своими словами, что «между комической стороной, и космической (стороной дела) – разница в одну свистящую согласную!» – так-то, вот!

Адвокат, которому было не до всякой там игры свистящих и согласных (горло ещё давало о себе знать), продолжал из «Правил»:

3. Убедительно просят соблюдать (исправлено): наблюдать тишину…

У-у-уй, как приятно Родригу Ивановичу исправление. Сам, лично, своей рукой… и как красиво: «наблюдать тишину…»

Приятно, но начистоту… начистоту, всё же, не получалось. Не получалось.