Приглашение на казнь (парафраз)

– Нет! ну зачем же? Зачем же Вы так? – взорвался, брызнув шутихой (шпалерными брызгами) директор. – Совсем!.. Вы что? завтра… завтракать будете? Не будете. Снова вы… отказываетесь. Столько трудов! Теперь-то почему? – и, сдержав фейерверк, как фотокамера, бывает, сдерживает стремнину водопада, Родриг Иванович подошёл к столу, взял двумя пальцами преющую в ожидании кулебяку, но не стал есть. – Как вкусно! Зря вы так! (смотрел и напросвет, и снизу, не подгорела ли, и корочкой ли сверху, и…). Столько трудов, – и положил зарумяненную назад, к своим, нескольким, таким же, другим. Но тут же, снова взял: «Всё равно уже пальцами… – и мощно зажевал, показывая тем крепость своих неподдельных, неискусственных (в отличие от некоторых) челюстей.

– Мы зарубок не делаем… – укоряя, тыкая кулебякой в направлении наспех заштукатуренного розовой штукатуркой туннеля

, за которым подразумевался неприсутствующий м-сье Пьер и, поучая, и жуя, продолжил директор, – взялся за гуж, так не говори, что не дюж! – и съел кулебяку, превшую до этого в ожидании.

– Да, вы уж совсем… – попытался, попыталась, образовавшись в розовых разводах стен, маленькая жёлтая личинка м-сье Пьера: – Вы же сами знаете, как всё было. Как всё было… – попыталась ещё раз личинка.

– А ваш номер восемь, когда надо тогда и спросим! – грубо и нетерпеливо оборвал личинку директор тюрьмы Родриг Иванович.

Тут же появилась женщина в чёрной шали (вполне возможно, это была попечительница, по крайней мере, её мать – лицо было наполовину скрыто шалью, а наполовину похожим на мать). Не успев толком появиться, вместе с жёлтой личинкой, взятой на руки, была тут же затёрта штукатурами в штукатурку, и малярами в покраску. Адвокат, подбежав, демонстративно попробовал пальцем… краска уже давно просохла. Адвокат показал не окрасившийся от стенки средний палец.

– Как говорил Родька, – добавил, по-вселенски пожалев о своём, адвокат: – Не берите дурного в голову…

– Я такого от Родиона не слыхал, – опротестовал Родриг Иванович. – Всё шутите, Роман Виссарионович.

– Нет, совсем и не шучу, – (похоже, адвокату было тоже не до шуток). – Не до шуток!

Стало жарко.

Да, другой причины не шутить, не было.

Стало жарко. Надышали, как сказал бы Родион.

Стены стали от жары искривляться и доискривлялись до того, что Цинциннат увидел себя, размазанным по розовой стене (он сам сначала «помогал образоваться на ней рисункам», помогал, помогал, а потом сам и размазался, как домашнее кино по стенке, и увидел, при этом, себя на сморщенном экране, как в сморщенном мутном домашнем кино, на кривом и мутном экране увидел болтающийся под свежим утренним бризом эшафот (конечно же, это была та лохань, в которой Цинциннат решил освежить себя, как сказал автор: «ради завтрашней Марфиньки», и в которой он тихо плыл)…

Океаниды, нереиды и наяды, неторопливо просыпаясь, косились на клетчатый Фебов луч, лениво тоже, проникающий сквозь толщи, толщи и толщи. Бризеиды, счастливые прабабушки обесчещенной красавицы Бресеиды (разница в одну свистящую, смешно). Бризеиды уже, будто паст?шки поутру, гонят от берега пенных барашков, и Цинциннат, в своей лохани, вдыхает чувствительными ноздрями (хоть и был курящ) душки (от: дух, духи, ароматы, ударение на «и»), душки проветривающихся спален. Рядовые телеграфисты и работники с фабрики мягких кукол для школьниц, пьют кофе (интересно было бы знать, что в это время пьют не рядовые?)

«…школьницы в коротких белых носочках, …ах, отроковицы с бледными слипающимися ресницами, синеглазые брюнеточки в синих трусиках

, дымчатые блондиночки в полинявших бумажных штанах …шелковистый отлив на виске, …миловидный подтёк на голой шее, …золотистый пушок вдоль загорелых рук, …полоска золотистой кожи между белой майкой и белыми трусиками…»

Её тряпичная кукляшка, намного больше знает о любви

Чем нежная её хозяйка.

«Нет, Цинциннат, нет! – засвистела мимо, падающая навзничь гичка. – Надо гнать от себя такие мысли, ведь это вредно… ты и так слаб, разжигаешь себя, уничтожаешь последние свои силы. Это вредно для сердца».

«Можешь же, свалиться, как пророк, прямо в воду…» – просвистела ещё одна гичка, летящая вслед за первой мимо.

«Желательно, чтобы заключённый не видел вовсе, а в противном случае сам пресекал ночные сны, могущие быть по содержанию своему несовместимыми с положением и званием узника, каковы: роскошные пейзажи, прогулки со знакомыми, семейные обеды, а также половое общение с особами…».

Воздух, – сказал автор, – весь ровный от бисерной мороси… автор сказал: «Воздух, весь бисерный от ровной мороси…» и солнечный луч, вспыхнули, загорелись и загудели (взъярились), будто газовая горелка, и стали палить, и Цинциннат, пятками, сквозь тонкую подошву чёрных, уже без помпонов тапочек (остался в тапочках, потому что башмаки спадали… наверное от волнения), Цинциннат пятками чувствовал раскалённую палубу эшафота, и было ужжже невозможно стоять, и он скорее лёг на плаху, как показал ему м-сье Пьер. Палач сам приплясывал и просил чуть прибрать свет. И просил считать… хоть и до десяти, надеясь на «пять» уже закончить.

– Картина маслом! – грянул Родион. – Ну, хватит на сегодня! – прилаживая бороду, замотал тряпкой в воздухе, – смотри, как надышали (сказал-таки), чихнуть или, как там говорят: дыхнуть невозможно…хоть топор вешай… да! Извиняемся… про топор… Но, мусье Петручьо (сказал-таки) здесь-таки, ни при чём…

Адвокат потыкал в «Правила», но был разогнан тряпкой.

Дальше, всё как у автора: «…принялись поддевать его и вытаскивать на берег», – и Цинциннат открыл глаза и «пожалел, что так кратко было дружеское пожатие обморока», пожалел, что не удалось досмотреть до конца – хотелось досмотреть.

Дверь была открыта (Родион проветривал камеру), и там, за дверью, уже никого не было (отстояли своё и разошлись). Палаточный лагерёк свернули, и только валялась серебряная бумажка от шоколада, да подзлащённый гипс, который Родиону ещё придётся мести. На столе всё ещё прели кулебяки и жевательный мармелад (они-то за что?)

– Говорят, эти… – говорил пауку Родион, – говорят, подпилили эшафот, эти, которые против де-ка-пи-та-ции, – (проследил исподтишка за реакцией Цинцинната, мол, мы тоже словечки знаем). – Сам если умираешь… по старости – …тут ничего, говорят, не сделаешь, а чтоб так, не пожив, не настрадам… не настрадам… не настрадам… Ах! – и Родион снова сорвался в трагический тон, выбирая со щеки снова набежавшую слезу… – всю жизнь как снурок в ботинке… не пинал, как говорят, только ленивый… нет, это против их понятий…. Вот и подпилили помост теперь и листовки распространяют. «Помилование!» – а этого, – и Родион грубо показал кому-то там известное средоточение пальцев, с одним торчащим посредине

, – не хотите… ли?.. а-а-а?.. да что говорить…

Паук, повертев в педипальпиках, будто это был кубик-рубик, выбросил очередную муху.

А Родиону теперь, как говорится, только дай.

– Высосал! до последнего! Супостат! Робеспьер!.. – бросился к мухе тюремный дрессировщик, – Но не все, нет, не все они! Директор говорил… например, вот говорит… как у этого… Свифта, прошу пардон, но мы тоже не шилом деланы… фантазёра большого… яйца… насмешил… одни с тупого конца, чтоб сразу всё проглотить, а другие с острого, чтоб все силы высосать сначала, а потом уж, на закуску, топором по вые, как говорится. Фантазии сочинять могут все, а просто сказать никто не может, а я скажу, что это, по самое уже это в… вы сами знаете, в чём… так, зубоскалят по теме… а я скажу – не наелся, так не налижешься… голодным, значит, будешь жить! А что, есть такие, которым охота голодными жить?

– Смотри ты, высосал, мучитель, – Родион присел на корточки и трогал пальцем брошенную пауком муху. – Бедная. Одна шкурка осталась. Пустая вся внутри, – и, подготавливая уже в себе очередное перевоплощение, разгоняясь, чтоб постепенно… от сотворения и к самому, самому что ни на есть откровению: – Пусто, пусто, пусто! Внутри всё пусто! Высосали всё!.. – и сел, с пивной кружкой на край стола, в отрепетированную сто тысяч раз театральную позу оперного гуляки в сцене погребка.

– Я попросил бы, – но, понимая, что момент требует аплодисментов, Цинциннат поаплодировал солисту, – но теперь попросил бы… на сегодня… закончить представление…

Выстроились все.

Были стражники, снявшие собачьи маски, чтоб их женщины знали в лицо; Шурин с Мурином – городские остряки; были гипсовые парковые фигуры, главный телеграфист, директор школы, директор тюрьмы, Родриг Иванович. Куда тем, тонкошеим на толстой платформе, с вообразимым, только поэтом, коком пшенично-солнечного распада нравственного императива цветом, куда им до этих! Нет! все эти – общее место, сплошное мясо, прозрачное и угадываемое ещё обонянием за много миль вперёд. Стояла Марфинька с бархаткой и без бархатки, как кому больше нужно; Библиотекарь, с книгами и без; Эммочка в па-де-де, с планом побега, план побега (крупным планом) на столе под кирисиновой, так моя бабушка говорила, лампой – и я вместе с ней тоже, стоял уже некоторое время перед Цинциннатом, прощаясь, желая, обещая исполнить, не оплошать, не огорчить, не плакать, оплакать и всегда помнить; особо запомнилась чайная чашечка, поднятая к великолепным старческим рыбьим губам, пытающимся со дна достать сахар.

«…он заявил, что хочет остаться один, и, поклонившись, все вышли». Снова, большой водопроводный кран на кухне втянул в себя всех, друг за другом всосал с недовольным fl?sternd (шепча). Всхлипывая, так правильнее, (schluchzend).

Дверь закрылась. Дверь – эта дыра.

За закрытой дырой остался Цинциннат(-ы), надежда(-ы) и чаяние(-я).

Вот они, пробиваются, манят созданием… из хаоса, из бытия… это же – мой стон, мой хрип, мой шорох, клик, всхлип, протянутые руки, руки заламывающий фавн, горбатый лицемер, корова (символ плодородия и богатства или благосостояния и достатка, как хотите) и спеленатый пеленами смерти до смерти, и тот, что грядёт, и на прилавках бытия – блага бытия. Ах! сколько прелестей смерти жизни или жизни смерти; всё под свистульки, под гармошки, под волынки; пальмы, бризы, ласковый прибой, свободная любовь, любимая свобода …

Нет, Цинциннат, не угнаться тебе, Цинциннат, не угнаться за бегущим, сквАзящем в Агромных, в огромных, фу… mauvaiston! за сквазящем в агромных витринах мира пире бытия.

А потом, вдруг, когда уже задавленный комьями и стонами, ты уже перестанешь быть, вдруг тебя, с перлом (фальшивка, тобой же самим нафантазированная) в руке, снова несёт тебя из тьмы к свету, выше, выше… выше…

Э-эх! падать будет больно, больно и всё, и в глазах ничего, – говорит Родион, – и начинает рассказывать историю про Икара, мол, директор говорили, что нечего, потому что, мол, мягко стелешь, да больно спать, потому, что не в гору живётся, а под гору, потому что, мол, почёсывайся пока жив, а помрёшь так и свербеть не будет…

– Вот-вот! – разгорится философский спор. – А кто сказал «ничего»? Кто-то же только что сказал: «ничего».

– Может он перепутал, приняв черноту за «ничего»?

В то время как «ничего» с чернотой спутать невозможно.

Надо было выходить.

– Вы, извините, выходите? Извините, Вы выходите?

– Я-а-ах! – и, блестя пятками и лытками, прыснули из трамвая школьницы, так любимые моим любимым автором, да и мной, любимым моим автором, – Мы все выс-с-сходим! – и тебя чуть не выплеснуло вместе с ними, но кондуктор закрыл перед носом дверь.

– Ну как же? Я! Я хотел выйти!

– Выйдете на следующей!