Приглашение на казнь (парафраз)

Потом уже, лёжа, пока не выйдет Луна, пока Луне снова не вздумается выйти – «Вышел Месяц из-за туч…», правильнее: «Вышел Месяц из тумана, вынул ножик из кармана!» – размышлял: «Может там умеют заменять «тупое тут» на что-нибудь типа губного «утуту»?.. как в детстве… ему-то немного доставлось этих «у-ту-ту». Он был ладным… «был лёгок и ловок», как сказано, был «резов, но мил», как сказано ещё глубже, но утутукать любили больше с другими… Появилась слеза и каплей покатилась по Цинциннатовой щеке, и никто этого не увидел, потому что Луна сейчас светила на другую сторону или, как уже сказно, пока ещё не вышла. А капля остановилась в уголке рта, постояла, подумала и сорвалась, взявшись руками за голову, в пропасть: – ожидание несуществующего бытия обращается в пребывание существующее… а как же тогда «мой сонный мир, его не может не быть, ибо должен же существовать образец, если существует корявая копия»?

Бедный, плачущий, ну прямо как ребёнок в просторной для него чересчур люльке, Цинциннат Ц. Путались в головке кто ни попадя, поэты всякие, писатели, философы, издатели, целители, ценители, утешители и предсказатели… всякий предлагал своё «там», своё «тут», своё, извините, «fort/da/fort…» «Из книжек вспоминаете? – припутывался Родион. – Дело хорошее, – говорил, предлагая пауку большую жёлтую личинку на листочке газеты, – дело хорошее, только что толку? лучше бы всё-таки крестиком или в шахматы вышивать, а то, как люди, – грозил пальцем людям, – говорят: «Подняла хвост – да пошла на погост». Да вам-то… «Лёг, – как говорят, – зевнул, да ножки протянул».

«А как там примут мои… ума холодного наблюдения или ума холодные наблюдения и сердца горестного заметы или сердца горестные заметы, смешно! то, что не смог сдержать в себе, отдал на суд, надеясь – ведь всё изнутри, каждая жилока, веночка тянется, как сказал тот же Родион, просит быть услышанной. Для чего? Кем быть услышанной? Там найдутся желающие слушать? Или как здесь, будут пинать тебя и в дождь, и в борщ… («бабкин боб расцвёл в дождь, будет бабке в борщ») Там что, найдётся тот, кто тебя поймет, и будет радоваться соловьинной радостью, соловьинной твоей радости; такой же, какой радуешься ты, когда вдруг жаба превратится в журавля, журавль в жёлтого жучка, а жучок в жужелицу, а та в жизнь целую?

Жил был кузнечик. Кузнечик не в том смысле, что насекомое с мощным жевательным аппаратом, которое, кстати, интересно совокупляется (может с совокуплениями перебор, но интересно). Интересно и интересней, и технологичней, чем у пауков. Самец носит с собой, в определённый период, сперматофор – такой, в гламурно-чешуйчатой оболочке флакончик. Шейка флакона длинная, ничего нового, с такой же как у всех зарубкой на конце. Ещё, похожа на торчащий сучёк. Сам флакончик переполнен, понятное дело, мечтами о лучшем будущем для своих детей. В нужный момент самец, урвавши лавры первого скрыпача (ведь чем громче играешь, тем больше выдавливается из тебя в драгоценный флакон), начинает das Vorspiel или, как сказад бы проще русский человек, предигру (не надо нам русским никаких прописных, никаких артиклей)… Ага, да! Зашли, как всегда не туда, куда хотели… Кузнечик бьёт смычком по струнам, бьёт, бьёт, интенсивно и самозабвенно. А самки… тут уж всё им понятно. У кого больше, тот и лучше! Говорим сейчас не про размер. Может лучше тогда сказать: у кого громче у того и больше, или тот хорош кто лицом пригож, или тот хорош кто на дело гож, или ещё как-нибудь? Словом, смычком по струнам! Самки тут как тут. Последний септаккорд переполняет флакон, и любимый даёт любимой слизнуть переполнившую каплю, после чего любимая, в предощущении, открывает прелести.

У-ух, какой беззастенчивый «там-там» влетел, ворвался сейчас в обезлуненное (ни в какое сравнение не идёт с «безлолитен», но оттуда, наверняка отуда), в обезлуненное окошко. От такого «там-тама» ограны Цинцинната пришли в движение, ещё невидимое внешним глазом, но уже мощно ощущаемое внутренним. Не дослушал про кузнечика, да и какой кузнечик, если там, в Тамариных садах, если там, оттуда «там-там» выводил городской оркестр, если сирень там, оттуда источала, все знают, синильную кислоту, от которой, все знают, даже и у жуков-антипок сердце растворяется в любовном томлении; а жасмин, удушающим своим душным духом душит все нравственные императивы. Это в правдоподобном романе сирень и жасмин цветут в разное время – у нас, в разгорячённой нашей цинциннатовой головке давно смешалось время, и цветений, и оплодотворений.

«А что, там сирень цветёт слаще?..» – удивительно, что он ещё смог сформулировать вопрос, – да и вообще… – дальше уже, лучше бы, чтоб вышла Луна. Ну, хотя бы потому, что в правилах… в правилах разве не записано, с упором на «половое общение с особами», что желательно, чтоб не видел, не воображал… узник. Но может, может это уже в прошлом, может, сейчас как-то по-другому… может… сказал же Родион… может сейчас уже желательно, желательно, чтоб видел, чтобы снилось ему, чтоб ничком в матрац? «помилование», – сказал же Родион. И все они вели себя не так… не так как-то. Эммочка хотела… что-то ей было известно («отец за столом, мать на кухне…»), что-то ей было обязательно надо… она же завтра уже уезжает, и у директора что-то, всё не получалось, и адвокат с газетой… и м-сье Пьер, похожий на личинку. Помилование, Марфинька, ты пойми!

Нет, Цинциннат! Будем пытать тебя дальше. Луна не вышла! Время ещё не пришло. Бессонница, скажем, тебя (за)мучала!

Кубометры ночи, и сажени, и кубические дюймы, и, как сказал Родион в своих свидетельских показаниях (к сожалению, в собственном его, прокурорском расследовании отказали – слишком рыж был и бородат), как сказал Родион, гекатомбы и квадрильоны черноты набросились на тебя, Цинциннат. Ты уже стал прозрачнее, ты уже хотел бы остаться, хотел бы быть прощённым и помилованным? Хотел на потребу жизни предать своё сокровенное. Это безнравственно, Цинциннат! Безнравственно продавать за деньги сокровенное, а ещё безнравственней за так бросить своё потаённое на поругание и насмешки… Обманет она тебя. Обманет тебя жизнь. Как же твой сонный мир? Его же не может не быть, «…ибо должен же существовать образец, если существует корявая копия»?

– А! Не до этого сейчас! Я хочу…

«О сладостная привычка бытия! … меня всего пронизывает радостная мысль, что ныне я вполне сроднился с этой сладостной привычкой и не имею ни малейшего желания когда-либо расставаться с нею». Поэтический Кот Мурр! Гурман, любитель нежной сахарной косточки.

Сладкое молоко! Рыбное филе! которое воспитанный приветливый господин никогда не позволит себе вырвать у тебя из-под носа!

«О, природа, святая, великая природа! – скользим по прелестям Dasein у романтического автора: – Каким блаженством и восторгом переполняешь… как овевает меня… ночь свежа… таинственный шелест… необъятный свод звёздного неба»…

Поэт в бекеше вторит: «К привычкам бытия вновь чувствую любовь»…

И ещё один, со своим: “Sch?nes Leben! sch?ne, freundliche Gewohnheit des Daseins und Wirkens…

И ещё:

«Как слит с прохладою растений фимиам!

Как сладко в тишине у брега…»

И «…мёд в ароматных и тоненьких ломтиках дынных, и кровь обновляется с терпким глотком божоле…»

– это уже unserer Zeitgenosse, – что дословно – наш товарищ по времени.

И снова врывается бекеша, внимание:

Ох, лето красное! Любил бы я тебя,

Когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи, -

Слышите, какая модуляция вдруг? Ах, эти мне поэты: -

…я не люблю весны;

Скучна мне оттепель; вонь, грязь…

А это уже не смена тональности, это контрапункт, со всеми его последствиями:

Рабом родился человек,

Рабом в могилу ляжет,

И смерть ему едва ли скажет,

Зачем он шёл долиной чудной слёз,

Страдал, рыдал, терпел, исчез.

Вот до чего доводят, Цинциннат, штудии (как говорит автор: он «упивался»), штудии старинных книг, «под ленивый плеск мелкой волны, в плавучей библиотеке имени д-ра Синеокова».

Всплывает навеянная сладость… хочется быть акробатом, гимнастом под куполом, жокеем на скачках… пылким любовником…

Ах, эти поэты! Они-то, они навевают нам «сон золотой»… Изгнать! и поэтов, и художников. В тюрьму всех, под контроль! И всякие любовные песни запретить, под флейты и кифары…

Разумный, высокопросвещённый, философический и поэтический кот Мурр, которого, «посреди его блистательного жизненного поприща настигла неумолимая смерть». Заметьте – «посреди блистательного жизненного поприща». Ах, черпал бы и черпал у этого неисправимого романтика. Мне здесь всё по нраву, всё в «ту степь» как сказал однажды мой приятель, известный исследователь южно-русский степей; и я бы черпал, черпал оттуда, как черпает всякая черпалка, когда есть что черпать. Но, тогда это будет его книга… хотя мне кажется, да что там кажется? я знаю – мы собрались тут – компанийка, соратники, ратники из одной рати, и пишем общую псевдоправдоподобную жизнь, за которую, конечно, отвечать придётся мне.

«Бессоница – это разглядывание собственного нутра в чёрном зеркале ночи»

, – сказала ещё одна ратница. А тётя Бижуа говорила, что если будешь слишком долго глядется в зеркало, увидишь в нём обезьяну.

Отступления сбивают с ритма. Снова надо придумывать как войти туда, куда хотелось бы. Надо уметь это, надо ловким быть, чтоб туда, куда хотелось бы.

«Пожалуй, это самый ловкий писатель во всей необъятной русской литературе, но это рыжий в цирке»

, – сказал один писатель про другого писателя, а художник сказал: – "Клоун на самом деле не я, а наше страшно циничное и бесчувственное общество, так наивно играющее в серьезность… "

Ну ладно, рыжий так рыжий… о рыжих было уже.

Выходим, выходим или входим, как хотите.

«Посмотрите на Цинцинната! Посмотрите на Цинцинната! Посмотрите на Цинцинната!»

Даже женщины в лисьих шубках, поверх шёлковых платьев, порхая из дома в дом, указывали пальчиком: «Посмотрите, посмотрите!»

И Цинциннат поджимал коленки (обязательно острые) к подбородку и зажмуривал сильно глаза, и ему хотелось, чтоб как в детстве, когда зажмуришь глаза: «ищите меня», – а они ходят вокруг и найти не могут, и никто тебя не видит: «Где же наш Цинциннатик, цин-цин-цин, где же наш… «у-ту-ту-ту-ту»?.. – конечно, Цинциннатик, такое бывало редко, всё больше: Федотик, отик-отик, Трофимка, имка-имка, Теодор, одор-дор, Трифон, Рюрик, Савва, Самсон… и, конечно же, Далила, у-ту-ту, у-ту-ту! и Цинциннат, от обиды, ещё сильнее зажмуривался, и снова срывалась в чёрную бессонницу, в пропасть чёрной бессонницы слеза, и не было ей пристанища, и разрывалась она между сладостью существования и глазком в двери, который был устроен так, что не оставалось, как сказал автор, ни одной точки в камере, куда бы не проникало ласковое солнце публичных забот, разрывалась между «Желанием и Отвращением».

Смешно, Цинциннат! Будто тебе дано право, выбирать. Или, может, такое право есть у судьи, или прокурора, или адвоката, или у всех на свете телеграфистов, вместе с их начальниками, и всех пожарных, вместе со всеми их жёнами? «…ни одного волоса не можешь сделать белым или чёрным»! Ах, это тоже поэтический, как уже не раз сказано, экзерсис.

…долгую ночь провёл я в бессоннице томной;

Как ни ворочался я, больно усталым костям.

Смешно, Цинциннат!

Ладно, дальше! А то, как бы такая бессонница не превратилась в целую жизнь, когда, как уже сказано, жаба в журавля, журавль в жучка, жучок в жужелицу, а там и незаконченное упражнение про совокупление кузнечика.