Приглашение на казнь (парафраз)

…и, ни то, что кубической сажени ночи или квадратного дюйма – микроскопической части невозможно было разглядеть этой ночи на прозрачной паутине желания.

Ты обещала блаженство (как ты сама сказала, твоё словцо) «похлеще», чем в Раю… а кто знает, какое в раю, Марфинька? и ты будила определённые жизненные отправления.

У Марфиньки в руках был сочащийся персик. Марфиньке всякие фрукты полезны! (не устану повторять), «неужели не хочешь, ради меня, ради всех нас… Я была готова всё тебе дать. Стоило стараться!..».

Рядом с Марфинькой – всё же она оставалась в центре композиции, расплескав свои жёлтые, будто солнечные лучи, пятнами на всех – рядом стояли все те же персонажи: Родион стоял от директора в третьем ряду. У него в руках было чучело, понятно всем, бесхвостой кошки, у директора – гипсовый раскрашенный слепок придушенной синицы, в полторы натуры.

В глазах Цинцинната была растерянность.

Да, сколько таких, отчаявшихся… в скольк?х глазах видел наш хранитель тюремных тайн этакого такого тюремного отчаянного ожидания. «Надежда, – как сказано, – есть и у тех, у кого больше нет ничего»

Явился несправедливо пренебрегаемый, да и не напрасно, потому что только от него зависело кончить на пять, а он… Уже на пять отпали бы все проблемы.

Явился с топором в руках («Разве можно сказать, что человек – плотник или музыкант, если видишь у него в руках топор или гусли?» – написал один писатель. «Писателей буду штрафовать», – тут же! написал директор и, тут же, добавил: – тем более что с топором, может стоять и палач), явился с топором в руках, перламутровый, как личинка м-сье Пьер. Он был в числе свидетелей (а мог бы, как сказал Родриг Иванович, и в преступники угодить). Он был уродлив, очень уродлив (горе уродует людей), не только мертвым перламутром халата, но и выбивающимися из-под полы ножками-сардельками и, из рукавов, ручками-сосисками, а в лице остались только губы, те, засосавшие на поддельном фальшивом фотомонтажном снимке «Брудершафт» нижнюю губу Цинцинната. Большие мясистые губы тянулись снова к нему и снова пытались засосать, и говорили: «Лимончик оставить?» «Фотогороскоп», «Висячая керосиновая (как сказала бы моя бабушка: «кирисиновая») лампа», «Мало света…» «Все эти наслаждения духовного, гастрономического, сексуального… порядка».

– Жил-был п?жил, да и ножки съёжил. Чем жить, да век плакать, лучше спеть, да помереть…– закончил на жалостливой ноте м-сье Личинка.

– Одноразово кто-то хлопнул в ладоши. Но репутация была основательно подорвана, и больше никто хлопать не стал.

Тут же глаз высветил Родиона, так и застал его, собирающегося второй раз хлопнуть.

– Свидетельствуйте! – не глядя, указал пальцем в Родиона Председатель.

– А у меня что, свидетельств? (вытащил из-за пазухи чучело кошки, без хвоста)… вот вечное моё наказание, вот мой единственный свидетель. Так если мне, её (подняв чучело над собой) всегда будут подавать, как той сумасшедшей из романа… «Фрида, я Фрида», Фриде, всегда! То так какая мне разница – за дверью быть или под дверью выть? А согласно с наблюдением, так у него даже с матерью не нашлось, в матери, даже, он не нашёл ничего с собой общего, не замечает даже, что из одного куска выкроены.

Цинциннат напряг глаза. Такое впечатление было, что говорил Родриг Иванович, хотя голос летел с третьего свидетельского ряда от Родиона.

– Может, – решил Цинциннат, – это говорит теперь в Родионе Родриг Иванович.

Но теперь, как раз, это уже неважно. Мнения их противоположно разошлись.

Не уверен в правильном употреблении в этом значении, вместе, слов «противоположно» и «разошлись», но шарм, простите, гламур в этом присутствует.

– Свидетель, не сочиняйте только историй! – жестом остановил Родрига Ивановича в Родионе, председательствующий. – Историю про кошку знаем… кто только не знает?

– И чучело сам сделал, – упрямо вставил с первого ряда хора Родриг Иванович

– Да! а синицей Вас… тибетские монахи наградили? – парировал с места Родион. Потом встал и, всё-таки, договорил положенную ему оставшуюся дюжину слов:

Умел пожить, умей и умереть. Не в гору живётся, а п?д гору, – и, не сдержавшись, добавил лишку: – У кого крошки изо рта валятся, тот скоро умрёт! – при этом Родион обвёл пальцем всех присутствующих, как фокусник в цирке.

И все присутствующие почувствовали у себя на губах, как будто бы крошки (от прошлогодней картошки), и все поднесли к губам руки, с платочками и салфетками. Кто и просто пол?й (были и такие) вытер предполагаемые крошки с бутафорской бороды.

Цинциннат и сам проверил, нет ли у него крошек в усах.

Вот такой пятистопный ямб!

Поэтому все и мотали головой, кроме Марфиньки, и, поэтому, в заключительном слове дали Цинциннату тур вальса с супругой, которая пришла, если кто помнит, в с большими полями шляпе и в балетных тапачках на пуантах, что свойственней было бы Эммочке.

Наконец объявили во всеуслышанье приговор. Казнить нельзя помиловать! Публика сорвалась в аплодисменты. Цапля сомневалась и металась – не знала куда ставить запятую. Спросила. Снова разгорелся спор, но, так как время вышло, быстро погас. Председатель был в тупике. Но и тупик, все знают – благо, когда дорога длинна и мучительна, да и порой, кажется вообще в никуда. Поэтому, остановив публику, которая всё ещё по инерции продолжала мотать головами туда и сюда и аплодировать, переходя в овации, председатель суда (с тонким волоском на самой дуле носа) внёс пояснения и пояснил, что Цирк нужно любить всей душой, что нельзя сидеть спиной к манежу и лускать семечки перед представлением, что можно делиться всем кроме реквизита, что не дай бог считать цирковых кошек и в выходной день будить без повода, что долг надо отдавать с первой получки и нельзя посылать матом партнёра, потому что сбывается на 50%. «Помогай коллегам, не бездельничай! – призывал разволновавшийся шпрехштальмейстер. – Не оставляй ключи на столе! Страхуй, пассируй, будь всегда начеку и не говори никогда «последний раз»! Таким образом, исходя из правил, исходя из правил, в основании которых лежит многовековой опыт проведения выездных цирковых представлений, исходя из добрых нравов, исходя из свободы слова и волеизъявления и принципов концепции демократического уложения нравов в общественном устройстве, узнику предоставляется право выбрать самому. Мол, ему жить.

«Есть ли там жизнь?» – подумал, при этом, опять же во всеуслышанье, председатель.

Поэтому, госпожа Цапля может расставить знаки препинания по своему пониманию. Всё равно от этого вряд ли что изменится.

Секретарь, теперь в своей власти, поставила запятые везде. «Казнить, нельзя, помиловать». И ещё приписала (ах, с этими цаплями!) в скобочках: (на выбор приговорённого, у которого ещё столько! нераскрученных миль в икроножных мышцах, чмок!).

…на выбор приговорённого, у которого ещё столько нераскрученных миль в икроножных мышцах.

Амфитеатр ахнул! Явно, такого как раз ждали.

Цинциннат оглянулся. Все: кто снимал грим, кто костюм, кто пачки, кто тапачки – расслабленно, слегка устало довольные удачным представлением, в конце концов, тем, что обошлось без травм, никто в этот раз не упал из под купола, не был разорван хищным животным, раздавлен взбрыкнувшим конём, упав с коня… словом, переговаривались вполголоса, якобы не обращая внимания, хотя было видно… и Цинциннат мелко задрожал. «Всадник не отвечает за дрожь коня», – вспомнил Цинциннат. «Ездок был глуп. Умён был конь», – вспомнил ещё. Паук висел зацепившись одной клешнёй за трапецию под куполом циркового узилища и был похож на гнездо крошечной птички ремез, подвешенное на тонкой веточке над… Да разве об этом сейчас? Об этом сколько можно? Зорко, тонко и, говоря словом Родиона, «башковито», полагал греческий философ, что комедия, которая длится бесконечно, становится трескучей скукой.

И не до этого было Цинциннату… «…а что, там преподаватель разряда эФ может рассчитывать… не как у нас?» Мучительно билось сердце. Билось, билось, не выдержало и: – Потушите! – закричало.

И потушили.

«А белый лебедь на пруду».

Шлёпая, в темноте, Цинциннат добрался до кровати. Кровать была ему велика. Добрался, лёг, зевнул и, как сказал наш часто и метко цитируемый шутник-тюремщик – ножки протянул.

Паук, в луче снова показавшейся луны, спустился к Цинциннатову лицу и стал его рассматривать со всех сторон. Лицо как лицо, только бледное, иссиня-бледное. Но это Луна, она всегда всё преувеличивает. Паук спустился ещё ниже и попробовал лапой, лапой, лапой… и вдруг лапу резко отдёрнул, скукожился весь и повис неподвижно, будто снова превратился в гнёздышко маленькой птички синички-ремез.

Последний аттракцион

«И снова день открылся шумом голосов». Вот теперь можно начинать с «Тили-тили» и с «тили-бом»! Теперь у нас весло… весело!

Не знаю жизни настоящей. Некого мне цитировать из жизни непридуманной, и не потому, что их (кого цитировать из жизни непридуманной) нет – жизнь моя среди Гесиодов, Гомеров, Ромео и Джульет, вот и приходится говорить их словами, музыкой… ямбами и хореями, а то, гляди, и октавами; поживёшь у Гоголя, у Пушкина, надо же где-то жить, и нет места тому, что не стих, что не вкладывается в размер и в размах. Вот и приходит на ум: «Тили-тили и «тили-бом».

Провожали Эммочку. Про него забыли, зато крепость украсили, разукрасили так, что повсюду трепетали флажки. Трепетали флажки, прощальные охи раздавались, гостинцы, поцелуйчики, словом, такое мог бы описать любой и не первосортный репортёр. Провожающие и отъезжающие… ах, что-то будет!

Затеяла игру. В жмурки. Всем завязали глаза.

Платок сложила Мэг два раза

И завязала оба глаза

Косому Виллу для того,

Чтоб он не видел ничего.

Крепость такая старая – столько закоулков, да ещё отгулы, перегулы и загулы, в смысле, загулки. «Тили-тили», – позвенишь в колокольчик из бухгалтерии, а кажется, что из библиотеки, и все бегут туда: Утю-тю, утю-тю! – Ловить. Вот и дурила всех Эммочка, а сама пробиралась к Цинциннату. Пробиралась, пробиралась и пробралась. Открыла дверь (сначала не получалось – «всегдашняя возня» с ключами, заранее снятым у Родиона с пояса). Зашла и испугалась. Побежала вон. Колокольчик зазвонил во всю силу: «Тили-тили тили-бом!» Вот тут-то её и схватили, стали лапать, будто она была Марфинька, а не Эммочка. Пробился Родион: «Ну, хватит, хватит! Она же не Марфинька!» Все сняли повязки… и действительно – не Марфинька. Директор, мимо всех, протиснулся в камеру и тут же выскочил, и с криками: «Обманщики! Подсунули!» – побежал куда-то, сам не зная куда, и все ринулись за ним. Осталась Эммочка. Она же хотела сказать… Может она хотела сказать ему, что жизнь прекрасна и удивительна, и что смерти нет, потому что, сколько она ни представляла её себе – никак не могла представить. Потом и Эммочка побежала вслед за всеми «большими высокими, упругими шагами, уже подготовлявшими полёт». Все убежали, оставив дверь открытой. Куда убежали? Какая мне разница? Они мне больше не нужны. Герой мёртв и никто ему тоже не нужен. И стены, и окошко в решётку, да и сама крепость, и сам город, и сам весь мир ему, а значит и мне, не нужен, и даже паук… и даже газета, с невидимым в её глубине, красным заголовком большим кеглем и причудливой гарнитурой… и кулебяки… поэтому, пропади, – как сказал, пропавший вместе со всеми, бывший тюремщик Родион, – пропади оно всё пропадом!

На этом надо бы закончить роман. Но, поскольку у нас всё же роман, который роман-парафраз… Ах, сколько дискуссий на эту тему… О парафразе и парафразе… я бббы, конечно, поговорил о таком важном вопросе, внёс бы свою лепту в понимание или недопонимание, но теперь, когда это уже никому не нужно, буду заканчивать. Как уже сказано, у нас не просто роман, а роман-парафраз – надо отдать должное Автору, напомнить его заключительные мысли (это чем-то похоже на мой вариант (на то он и парафраз), только у него роман заканчивается на существах, которые были подобны ему, а у меня на существах, которые теперь мне никогда не будут нужны; и поэтому отправил я бежать их куда-то, чтоб «сами не зная куда».

«Всё расползалось, – заключает в конце Автор. – Всё падало… вихрь забирал и крутил пыль, тряпки, крашеные щепки, мелкие обломки позлащённого гипса… летела сухая мгла».

К О Н Е Ц