Приглашение на казнь (парафраз)

Простите, но если выходим, значит входим куда-то. А на следующей – то куда входить, будет другое. И! не всё равно! на какой остановке выходить. Хотелось бы, всё-таки, войти туда, куда стучал.

Трамвай заскрипел, затормозил, сдал назад.

Смешно. Ах да – это был двойник трамвая, тот который… тот, за которого приходится отвечать первому.

Кондуктор открыл дверь и Цинциннат вышел… конечно же, уже не туда.

– Тук-тук!

– Входите!

«Входите, входите! – передразнивая сам себя, раскланиваясь и входя, сказал сам себе Родион, а Цинциннату, который поднял и устремил глаза к окошку, туда, где паук и потолок, и стены, который повернулся лицом, лицом к окошку повернувшись, показывал, что не желает… да, не желает! Цинциннату Родион сказал: – Лучше в шахматы учились бы; теперь уже не скоро, успеете».

Зашёл Родион, с газетой в руке.

В образовавшейся дверной щели остались Родриг Иванович и Роман Виссарионович. В чёрных масочках, будто они не директор и адвокат, не Родриг Иванович и Роман Виссарионович, а Арлекин и ещё один Арлекин какие-нибудь, из какой-то-же-тоже-нибудь французской комедии, в чёрных масочках. Хотят, чтоб не узнали в лицо; шпионят, будто они не директор и адвокат, и не Родриг Иванович и Роман Виссарионович, а будто шпионы какие-то… комедийные шпионы, шпионы, как будто по-шпионски подсматривают, переговариваются растопыренными пальцами, растопыривая пальцы, переговариваются, как немые шпионы, на самом деле ломают комедию.

Родион, отмахиваясь рукой: «…сам, мол, не шилом… знаем… мы ведь, тоже… – оглядываясь на Цинцинната, – в шахматы, я говорю или крестиком вышивать, как я уже говорил, учились бы… теперь уже… – подошёл к столу, развернул газету и накрыл ею жевательный мармелад, кулебяки и пирожное «Бизе» на блюдечке.

– (Цинциннату) Учились бы, как все… Чтоб не обветрились (на кулебяки, жевательный мармелад, пирожное и газету). Просю, – и вышел. Мрик-мрак, скрипнув за собой дверью.

Хочется войти туда, куда стучишь… но чаще приходится туда, где открыто.

Заглянул, зашёл, подошёл, демонстративно не глядя, отвернувшись от Цинцинната, к столу директор. Директор. Родриг Иванович – давно не виделись. Снял газету, осмотрел, особенно пирожное «Бизе», втянул носом воздух, потрогал осторожным, пальцем, не обветрилось ли ещё, примостил ближе к кулебякам, замер на мгновение, соображая; знал, что готовили к завтрашнему отъезду Эммочки – одно принесли сюда, хотели как лучше, но, теперь, можно, наверное, забрать, может обветриться, всё равно не ест, что ещё надо? уж казалось бы… отодвинул «Бизе» на середину (опять же, не на самую середину), остальное накрыл, наконец, перевернув газету передовицей

вверх. Направился было к Цинциннату, но понимая, что напрасно (было напрасно, Цинциннат оставался спиной и не желал), захватив «Бизе» – мрик-мрак – вышел, скрипнув за собой дверью.

«Директору надо было, чтоб не обветрилось, – подумал совсем невпопад остающийся спиной Цинциннат, – пирожным было всё равно, скорей бы уже, уже скорей – и по домам. Директору – это видно было – было не всё равно».

Хочется войти туда, куда стучишь, но чаще входишь туда, куда пускают.

Опять скрип. Теперь адвокат, Роман Виссарионович… быстро-быстро; что-то искал…

«Не запонку же?» – думал Цинциннат.

«Не запонку, не запонку, – думал Роман Виссарионович, – запонку Эммочка, ещё тогда отдала… – хлопотал по карманам, полез под стол, хлопотал там, хотел было под кровать, похлопотать, но увидел газету на кулебяках, обрадовался, – уф-ф-ф, – нашёл. Полез, было, мягким пальцем, но повернулся к Цинциннату, тем же пальцем указал на громаднокеглевый, с причудливой гарнитурой на всю страницу заголовок: – Вот! Здесь!» Но Цинциннат не обернулся и всем ракурсом давал понять, что не желает.

«Вот-вот! Вот за этот поворот, – кривляясь: – рррак-курс… – сказал бы ещё фикус! – Может как раз здесь…» – ещё раз тыкнув пальцем в газету и поскрипев дверью, мрик-мрак – вышел.

Хочется войти, как хочется войти туда, куда стучишь, но входишь опять туда, куда приходится, куда-то-ни-ту-да.

Мрик-мрак – снова Родион.

Мрик-мрак – снова вышел.

Мрик-мрак – адвокат, мрик-мрак – вышел.

Мрик-мрак – директор. Мрик-мрак – Родион; директор, адвокат, мрик-мрак, Родион, мрик-мрак, мрик-мрак, мрик-мрак, мрик-мрак!

Ни-ту-да! Всегда входишь не туда!

Судья с дулей… ещё не хватало. Крашеный прокурор. Чистый лист бумаги и карандаш, как «указательный перст». Поэт – будто он снеговая баба, сидящая на парковой скамейке.

У поэта ничего не получается, не получается: Там, на том светке… – старается поэт, – Там на том светке…

«…ничего нетка!» – рыкает и вываливается из лаза в стене страшный палач, и припечатывает, прикалывает ударом громадного топора листок с правилами для заключённых к стене.

«Гей! гей! – кричит укротитель (всем видно, что это переодетый Никита Лукич, главный устроитель). – Ап! Ап! Фьють! – свистит Никита Лукич и щёлкает кнутом и, пуская искры, тыкает горящим факелом. – Vorw?rts! – и пытается загнать зверя на блестящий катающийся в голове Цинцинната шар. – Ап! Ап! Vorw?rts! – Но палач не сдаётся, бьёт лапой, рычит и, в свою очередь, пытается топором… хоть что-нибудь топором: «А атлантишка наш как?!»

Бедный Цинциннат хватается за куприк, что на затылке (он-то милый за что?)

Свистит кнут, и голова палача падает, вопя: «мой атлант, мой атлантишка» – и превращается в жёлтую личинку стрекозы, у которой, в отличие от палача, атлант отсутствует.

Цинциннат нанизывает личинку на крючок и забрасывает в Стропь, чтоб наловить пискарёй.

Громадные пискари, будто это даже не пискари, будто это пискари похожие на Марфиньку с Эммочкой, бросаются на личинку и щиплют её со всех сторон, щиплют, а личинка увёртывается, и Марфинька вместе с Эммочкой, уже прямо из-под купола, в обтягивающих трико, по верёвочным канатам, скользя, в защиту, с чёрной бархаткой и с планом крепости в рюкзачке, снова набрасываются на беспозвоночного палача и, размахивая одна чёрной бархаткой, вторая планом крепости, теснят его… стали теснить палача; дрессировщик (видно всё же было, что это переодетый Никита Лукич, главный устроитель), снова свистя и щёлкая кнутом, снова пуская искры и тыкая горящим факелом, пытается загнать зверя: „Ап! Ап! Vorw?rts!“ – пытался… но палач снова не сдавался, бил лапой, рычал и, в свою очередь, пытался топором… хоть что-нибудь топором: «Наслаждение любовное! – кричал он, – Когда даже воздуха не хватает!..» – горланил он, расплёскивая вокруг себя краснющее что-то, пытаясь выдать это что-то за кровь, хотя это было больше похоже на сотерн, а может это был медок, вино, вино, которое Марфинька и, с задатками балетной танцовщицы Эмочка, захлёбываясь, схлёбывали трубочными губами и слизывали отовсюду, возбуждёнными языками.

Воздуха не хватало. Цинциннату не хватало воздуха:

– Я же просил всех выйти!

Да, мой бедненький Цинциннат! что ты строишь себе всякие иллюзии (снова иллюзии)? Из этой могучей паутины выбираются только мудрецы. Или ты мудрец у нас? Что ты пытаешься найти ответ там, где его и быть не может? пытаешься вообразить себе то, чего не бывает? Что же тебя не поразит, например, мир твоего детства, тайная прелесть первой любви, потрясение первого соития? Что, всё какие-то шары, да шамберьеры с дрессировщиками? Что все эти сказки, сказки? Вот именно, сказки.

То, к чему ты стремился, хотел познать и осуществить в этом мире – ты осуществишь в том…

А что ты хотел осуществить? к чему ты стремился? что хотел познать? Наслаждения? любовные и гастрономические?.. что? Отвечай, и если нет ответа, не раздумывай долго. Ты хотел насладиться властью, силой, способностью воображать, умением создавать или разрушать, ты мечтал о славе, о чём мечтал ты? Или, может, все твои мечты упирались, как уже сказано, в матрац или, предположим, в лучшем случае, в румяную и бирюзово-потно-прохладную грудь Марфиньки?

Иллюзии, иллюзии! Попал Цинциннат в их сети и крикнул:

«Потушите!»

Но даже если бы он не крикнул, всё равно, свет погас бы, так как он тушился Родионом ровно в девять. Отделение закончилось. Об окончании сообщили перегулы и загулы казематных часов.

Темнота, как сказал автор, соединилась с тишиной.

Но мы же знаем, что тишина бывает разной. У нас была та, в которую стучатся.

Второе отделение

Тили-тили, тили-бом! Тили-тили, тили-бом! – так хотелось бы начать вторую главу. Но не до «тили» сейчас. У нас не очень весло… весело.

Газета прела на кулебяках. «Голос публики»… или у кого-то есть сомнения, и он думает, что это было «Доброе утречко»? Не возражаю. Знаю только, наверняка, что передовая статья на обеих, была писана двумя известными соавторами, в том же жанре плутовского романа с элементами сатиры, в котором писали ещё более известные: «Хорошо излагает, собака. Учитесь» или «Почём опиум для народа?» Помните?

Она-то – передовица (а то все уже забыли о чём разговор) и вспыхнула белым, вдруг, светом, полоснувшей по ней, вышедшей за окошком Луной.

Заголовок был понятен всем: и проницаемым, и непроницаемым, и полунепроницаемым… может только уж совсем непроницаемым?..

Большой, громаднокеглевый, с причудливой гарнитурой на всю страницу заголовок: «Казнить, мол, нельзя, мол, помиловать»! – Ни один заголовок в мире, включая известный читателям моего любимого автора «Quercus»