Плот или байдарка

Николай улыбнулся, и в улыбке было много нежности и одновременно печали: «Когда?». Она его стала переспрашивать, как да что, он ей терпеливо рассказывал, ему нравилось ухаживать за больной Марией.

Дети, перетаскав все на плот, приблизились, лица были скорбными, будто они стояли у мертвой матери.

Всегда живая, бодрая и гордая в таком виде она и в самом деле не была их матерью.

Мария Карловна заснула. Николай попросил сыновей помочь одеть ее прямо во сне, чтоб сохранить гордость, а заодно и время.

– Чтоб проснулась и на свежую голову не застеснялась, – Вася надевал джинсы, Шурик натягивал футболку, Гриша надевал кроссовки.

– Вот тебе и первый день отпуска, – курил в сторонке Кузя, которому не разрешили дотрагиваться до священного тела матери.

Решили сделать самодельные носилки из одежды и крупных веток и перенести ее на плот, не ждать пробуждения. Погода стояла что надо, можно было двигаться вперед. И ведь действительно, маршрут был рассчитан по времени. Возможно, сроки можно было перенести, но не очень-то хотелось заиметь новые непредвиденные ситуации или застрять в этой глуши дольше, чем на четыре недели.

Для перемещения Марии Карловны, которая была совсем не Дюймовочка, на плот все-таки понадобился Кузя. Когда мать уложили на ее койку и все облегченно вздохнули, потому что дело по перемещению спящего дорогого тела оказалось потяжелее, чем тащить плот, отец спросил:

– Ты назад или вперед? – обращаясь к Кузе.

– Что я рак, назад пятиться? Я вперед, с вами, с семьей! – рассмеялся сын, сверкая глазами. Отец ничего не ответил, но не стал настаивать и бросаться сумками в реку.

Мария Карловна проснулась и поняла, что находится на плоту, вокруг стояла тишина, каждый занимался чем-то своим. Но она решила не вставать, а полежать, подумать, что же она такого натворила… Чуть не довела сыновей и мужа до белого каления, что даже они находились в шаге от того, чтобы переубивать друг друга, чуть сама не загнулась, и это результат только первого дня из двадцати восьми. Господи! Как же пережить оставшиеся? Чем она вообще соображала? Поддалась разговорчикам какой-то девчонки, у которой молоко на губах не обсохло. Короче, нужно было принимать решение: возвращаться или плыть дальше.

Возвратиться, значит, остановиться в той самой точке, с которой начиналась пропасть. Кузя, скорее всего, уедет в Москву, кутить за свои алмазы. Гриня вновь отвернется. Вася… Вася превратится в овощ, а Шурик сломает себе жизнь или самолично лишит себя жизни, скорее всего, на руках у матери. Мария Карловна не видела только своего будущего, но вряд ли оно было лучезарным. Таким же туманным представлялось плыть дальше.

Мария Карловна вдруг ясно представила, что несмотря на опасения, нет ничего хуже, чем возвращаться назад. Если впереди ждала катастрофа, то лучше уж пережить ее здесь, чем там.

Она встала, уколы действовали, хотя чувствовалась слабость, но в таком состоянии можно было заняться кухней, ведь по планам семьи готовка висела на ней, хотя не готовила Мария Карловна целую вечность. Только позволяла себе на Новый год заделать огромную тарелку «селедки под шубой», которую обожала сама до проглатывания языка, и с возрастом заметила, что никто, кроме нее, готовить ее так талантливо не умеет. Поэтому доверяла только своим пальчикам. Однако выйдя на борт деревянной посудины, которую величали плотом, увидела, что на особом местечке разведен костер, и там в котелке, как на картинках в туристических гидах, варится нечто вкусное с дымком на всю округу.

– Кузя наловил каких-то карасей или лещей или еще какую-то требуху, – почесал затылок Гриша, до мозга костей не рыбак и не охотник, но принюхивающийся к вареву, – варит уху Шура, говорит рецепт из интернета взял.

Вася сидел и перебирал струны. Николай мастерил стол. Вокруг стояла, что называется, лепота и красота.

– Пережили бурю, надо же,– не веря глазам, думала Мария Карловна.

– Спой что-то, сынок, ты давно не пел нам… – сказала она Васе и уселась на стульчик рядом.

Он посмотрел на нее удивленно, его давно не просили петь, а ведь было время, даже на свадьбы приглашали и пару раз так заплатили, что на маленький синтезатор хватило. Сын задумался, прикидывая репертуар, чтоб угодить, а затем запел какой-то старый, знакомый всем и вся то ли советский, то ли более ранний хит, но никто не мог вспомнить мотив и кто его пел изначально. Стали гадать, и никто не попадал в цель. Мужчины смеялись своей недогадливости.

– Ну дайте послушать, в конце концов! – не выдержала мать, восхищаясь песней и манерой исполнения: там было и про воду, и про небо, и про любовь. Но больше всего ей нравилось смотреть на Васю в этот момент, он был удивительно красив, просто настоящий ангел с гитарой. Она так гордилась им прямо сейчас и не знала, как выразить эти чувства. Слезы полились из глаз.

– Тебе понравилось? – с радостью спросил певец. – Это Шаляпин. Просто я переделал. А вообще, если сделать аранжировочку, можно такой хит забабахать, даже Шаляпину бы понравилось. Никакой попсы или глупости электронной. Инструментал и голос. Да и это не главное. Ведь есть песни, мам, где важны только слова. Не надо музыки… Хочешь еще послушать?

Она кивнула и вытерла слезы. Остальные молчали, тоже хотели.

Вася запел под гитару песню, казалось бы, знакомую с детства, хотя опять не сразу опознанную, а потом, когда все встало на свои места, отец и мать захлопали в ладоши, братья присоединились к аплодисментам.

– Я часто слушаю Крокодила Гену и его уходящий вдаль поезд. Ведь, действительно, каждый живет так, как хочет и умеет, и старается быть хорошим. Но почему-то это не получается. И все-таки надо иметь смелость перевернуть лист календаря, даже если ты кого-то обидел. И начать сначала…

Теперь плакал и Николай. Но плакал молча, про себя.

– Васек, да ты философ прям, родителей довел до слез, – иронично высказался Кузя и по-доброму шлепнул братца по плечу. – Давай теперь по-нормальному эту песню спой, как пел Гена. Я ее с детства люблю. А свои сопли будешь девкам дома петь.

Пели все дружно. Вспомнили и другие песни: детские, юношеские. Родители пели одни. Потом все примолкли.

Наступило время обеда.

– Экзотичненько! – выразилась Мария Карловна, которой подали походный алюминиевый набор с горячей обжигающей ухой в некрасивой кружке. Но было невероятно приятно после ужасной ночи поесть горячего. Ведь они не ели со вчерашнего дня. Ужас! Все на эмоциях! Марии Карловне трудно представлялось, что будет с ее здоровьем после такого «отпуска»: сначала отказала спина, следующим ждал гастрит. Про внешний вид она вообще молчала, боясь вспоминать сцену с собой, валяющейся на траве в одних трусах.

– Я вообще обожаю походную жизнь! – перебил ее мысли Кузя. – Но нет. Я всеядный, если надо, то и в ресторане откушаю с удовольствием. – И стал рассказывать, какие в Москве имеются заведения.

– А ты откуда столько знаешь? – поинтересовался отец. – Ты в Москве-то пару раз был и то проездом или на экскурсии.

– Так в Африке одни москвичи воду мутят. Скорешились. Я вообще заметил, эти столичные, они какие-то другие: попрутся за тридевять земель – ничего не испугаются. Я с ними и спутался, тоже по натуре москвич. Ничего не боюсь.

– И убить человека можешь? – спросил отец.

– Не начинай, Коля, – попросила Мария Карловна.

– Интересно рассуждаешь, отец. Ты, значит, кто волка живого бабахнул и еще прикладом по черепушке бил, пока орех ему окончательно не кокнул, в глаза при этом смотрел… не убийца, – проговорил Кузя таким тоном, будто шутил о чем-то легком, несерьезном.

Отец напрягся. Кузя еще больше расслабился и даже потянулся за гитарой Васи.

– Вот у тебя самообладание! – сказал восхищенно Гриша, наблюдая, как брат перебирает струны и медленно раскачивает ногой. – Часто на тебя там нападали, чтоб выработать такой стальной характер.

Кузя посмотрел на брата, и глаз сверкнул. Он отставил гитару, медленно поднялся, снял рубаху и показал спину, на которой еще заживал гигантский шрам, рваный и странный.

– Матерь божья! – то ли восхитился, то ли ужаснулся Николай, подошел и стал щупать большими пальцами охотника. – То рубак какой-то с зубьями что ль?

– Не, мачете, но острие особое, африканское… такие рваные раны оставляет, – стал рассказывать Кузя. – Спасибо, ядов своих туда не наплевали. А они могут.

– А скольких же ты укокошил? – уже без иронии или злости спросил отец.

– Я только двоих. Но они падлы были. И убил я их так, чтоб другие падлы не подходили близко. Так надо было, иначе там не выжить, – он облизнул красные губы. – Выследил, как собак. Сначала ластился, выжидал, смотрел, а когда нашел, им икры перерезал и уши отрезал. Только вы не подумайте, что я маньяк какой-то, – смешно, как клоун, Кузя расплылся в добросердечной улыбке настоящего маньяка. – Это меня москвичи научили. Мол, устраши. Я устрашил, как мог. Но они все равно не послушались…

– Может, они тоже москвичами были, – рассмеялся Шура.

– Не, америкосы… Москвич б меня живым не оставил. У меня ж на лбу написано, что упертый до смерти.

– Ну так и как ты их пришиб? – не унимался отец, а Мария Карловна шлепнула его по плечу за неуемное любопытство.

– Ну интересно же! А он все тянет! – оправдывался Николай, у которого чесались руки. Ибо в молодости за Николаем водились драчливые дела, и даже один раз чудом ушел от преследования.

– Выслеживал их, как собак. Ластился, рядом был, ждал, собирался, а потом узкая тропиночка свела-таки… Ногти им нафиг все повырывал, от анафилактического шока погибли. Ногти сначала подпалил. Типа несчастный случай, от электричества. А там никто разбираться с двумя бандитами не будет.

– Анафилактический шок – это другое, – поправила Мария Карловна.

– К чертям! Мне так врач сказал. Патологоанатом. Один черный еврей.

Все рассмеялись и с иронией уставились на Кузю.