Небо молчаливое

Большущая чёрная носатая и в тапках. Боги, собака в тапках! На каждой лапке по розовой тапке. Эмма замерла, но не от страха, а по привычке: собака ни бежала, ни рычала, ни скалила пёсьи зубища, а тихонько шлёпала своими розовыми тапками, принюхиваясь к фонтанному парапету. «Нормально», – подумала Эмма. «Бей, беги, – вспомнила Эмма, – замри». Последнее было как раз про неё: во время стресса она ни бежала, ни «била морды» как Константин, а исчезала, точно выцветала из собственного тела, из страшного мира. «Но сейчас я, кажется, здесь», – отметила Эмма, внутри не ухало, ни леденело. Она вдохнула глубоко и выдохнула. Когда тебя нет, тебя и не трогают. Собака ткнулась мокрым носом Эмме в колено.

«Привет, – сказала Эмма, – можно тебя почесать?». Она протянула руку, рука чуть дрогнула, дракон раскачивался в облаках. Собака внюхивалась в Эммину сумку. «Там пусто, дружочек», – Эмма запустила пальцы в собачий загривок. Шерсть на ощупь оказалась сальной и жесткой. Ей повиляли хвостом. «Всё хорошо, – сказала Эмма, – хорошо. Дома, у меня тоже есть песель. Я вас лю… люблю?».

– Доброго дня, госпожа! – послышался басовитый голос. Людвиг. Эмма узнала его и впервые не почувствовала страха.

– Привет, – она подняла голову и улыбнулась, глядя пирату в глаза. У Людвига были славные голубые глаза. – Твоя?

– Моё! – усмехнулся пиратский капитан. – Позавчера выменял. На твой скафандр, не обессудь, госпожа.

Эмма пожала плечами. Отдал и отдал. Важнее другое:

– Откуда на Верне пёс? Был корабль Старого мира?

«Конечно…», – подумала Эмма. На Верне собак не держали. А Людвиг завёл.

– Всё знаешь, госпожа! Был. С Полиса. Слышал, ищут кого-то. Тирхского генерала. Золотом заплатить готовы, представляешь, а не тушёнкой! Но я таких… хм… Кесаева не встречал, – Людвиг широко улыбнулся.

– Спасибо, – прошептала Эмма.

– Пустяк, госпожа. Вот за тушёнку и пошуршать можно. Ты только, Эмм, с Викторо?м не шути. Он пташек своих… Да что я тебе рассказываю! – он хлопнул себя по ноге. Людвиг считал, что Эмма знает все хитрости небесного пиратства не хуже него. Он считала её своей. И это умиляло. – Впрочем, хорошего неба тебе, госпожа!

– И тебе, Людвиг! – Эмма не умела и не любила называть людские имена. В них столько силы и ключ к уязвимости… – Пусть небо всегда будет добрым к тебе!

Людвиг благодарно кивнул, очень уж любил это напутствие.

– За мной, Ниобате! – окликнул пират. Пират улыбался. – За мной!

Глава 11

ваша честь

I

«Я, – задохнулся Луи, – просто влюбчивый!», – попытался оправдаться он. Фет посмотрел неодобрительно. Ну и подумаешь! Он на всех так смотрит. На всех.

«Тогда попробуй влюбиться в какого-нибудь ещё. Попробуй», – сказал доктор. Он что пытает его своим равнодушием? Он о консервах больше волновался! Он о… Он!

«Ну и… – вспыхнул Луи, – Ну и попробую!».

Из корабля он выпрыгнул с честным и злым намерением влюбиться да так чтоб всем тошно стало! Ну может не всем, но доктору точно.

Вагон встал, Луи чудом лишь ухватился за дальний поручень, слева на него повалилась женщина, женщина справа ткнулась носом в плечо своего не то отца, не то мужа, сзади с мягким хлопком рухнул руль от самоката, самокат тоже рухнул, но потом, беспомощно завалившись набок. Хозяин выматерился и ткнул Луи локтем, добавляя ещё пару градусов нелюбви к самокатам. Луи вообще и сам катался, он катался на всём, включая тележки из супермаркетов и чужие корабли, но если выбирать, Луи предпочёл бы доску без руля или руль без доски.

Двери разъехались, и Луи вынесло наружу. Самокатчик стучал колесами по битой плитке подозрительно близко. Из динамика неслось что-то нравоучительное и гнусавое, поезд постоял и отчалил, Луи шмыгнул на эскалатор.

В потоке-противотоке люди почему-то казались красивее: они не толкались, не наступали на задник ботинок, не сыпали волосами в лицо. Впереди ехал парень постарше Луи, светловолосый в желтой длинной вязаной кофте на пуговицах, в квадратных очках с большим матерчатым красным рюкзаком. Это несоответствие желтого и красного так завлекло Луи, что он не смог оторваться и получил ещё один тычок локтем от особо суетливой бабки в комбинезоне механика. Эта бабка-механница даже повернулась, чтобы высказать, чего это тут её локти во всяких проходимцев попадают, но лестница дёрнулась, и бабке пришлось нашаривать локтями поручень.

Какой же жёлтый у него был свитер, какой же красный рюкзак! Лестница дёрнулась, и парень пропал, его вытеснили – закрыли собой другие человеко-головы.

Не так далеко вверху ехал парень похожий на мрачного ангела, на музыканта с афиши, на сон, из которого жалко выныривать, на пьяное полусладкое, на Эммин кофе, если вылить туда коньяка. Луи сделалось жарко и захотелось вылить, непременно и выпить, быстро, не глядя, обжигая язык и нёбо. Потоки сровнялись, и Луи не выдержал, Луи украдкой улыбнулся ему. Такие люди специально оказываются на эскалаторах, специально, чтобы в них влюблялись, специально заходят в вагоны, специально, чтобы из-за них проезжали станции. Но парень читал что-то мелкое, с рябящего синего коммуникатора. У поездов они плохо работали, проекции выходили «шумные». Читал и слава богам. В таких влюбляются. В таких-то и влюбляются. Луи тоже попробовал, но рюкзак был красный, а свитер жёлтый, и к ними зачем-то как коньяк терпкое, как полынь крепкое прикрепилось лицо доктора. От несправедливости Луи чихнул.

Лестница медленно подбиралась к вокзальному холлу. Луи поправил сумку, которая стараньями толкучих почти упала, и как-то внутренне напружинился. Ему очень нравился этот вокзал. Это был самый волшебный вокзал во всей Верне, с высоченными потолками и настоящим стеклянным куполом, а за ним настоящее небо, ни симуляция, ни шумная картинка с задыхающихся внешних камер – небо как оно есть. Стекло меняли раз в три месяца. Оно стояло так высоко, что можно проводить работы, не закрывая станции. Рабочие просто-напросто опускали второй защитный купол, не такой волшебный, волшебство требует денег.

Он явственно помнил, как Эмма рассказывала о небе, о памяти неба. Было утро или что-то очень на то похожее, по общему вернскому времени часов девять. Луи спустился из рубки, а Эмма только проснулась, её день начинался. Она зашла в высоких шнурованных ботинках, готовилась к машинному, села и сразу же их сняла. Эмма запустила компьютер, Луи плюхнулся в соседнее кресло. На экране висело нечто золотисто-солнечное и немного осеннее, почему осеннее он не знал. Спящая память подсовывала почти настоящие картинки кленовые жёлтые-жёлтые листья и вот такое же небо. Луи сказал, что это утро похоже на осень. Эмма пожала плечами, улыбнулась, сказала:

– И правда.

– А какой сейчас сезон? – спросил он и понял, что действительно не знает, совсем не знает уже года три не знает, какое тут время года. Тут вообще есть время года? Наверное есть, планета же крутиться и метеорологические условия явно меняются, но это всё значит, так мало значит… Это всё память. Луи бросило в жар, он даже потянулся растягивать пуговки на рукавах. Гадко. Память о солнечном мире, фантомная память жила и болела в голове Луи подобно мигрени, от которой старательный Фет всё никак не подберёт таблетку.

– Не знаю, – ответила Эмма. – Когда я улетала, в Новом мире была зима, если накинуть полгода нашей работы и ещё два месяца будет примерно конец осени. Но это не объективное время, это даже не время Нового мира, кадавр какой-то из прошлого и не-настоящего. – Она и сама точно пребывала в ненастоящем, в каком-то неоконченном полусне. – Экранам не верь. Там большая галерея туч, но они особо не подо что не подвязаны. Я насобирала красивого и особо не думала про зиму оно или осень.

– Ты сама?

– Ага. Экраны должны были показывать Верну, они и показывали, пока работали камеры. А когда всё сбилось…

Луи помнил этот разговор, весь-весь. Помнил, что Эмма сидела в своём лабораторном кресле, скинув ботинки, прижав колени к груди. Штаны рабочего комбинезона задрались, а ноги под ними казались тоньше Луиного запястья, это не было красиво, это было хрупко и было слишком. И Луи решил не смотреть. Носки у Эммы были розовые и очень застиранные: на пятках, на пальцах серые катышки-колтуны-валуны ниток и пыли, пахнущей мылом. От Эммы приятно пахло мылом и не смываемым можжевельником.

– Сделать кофе? – спросила она. Работать не получалось. Луи кивнул.

– Так что там?.. – протянул он, глядя на Эммины пальцы, без всякого прочего её участия расплетающие узлы на шнурках. Из ботинок она вылезла как-то так, не развязывая. Ботинки с барахолки, как и почти вся их одежда, были Эмме великоваты. Новое покупал только Фет, покупал оптом: пачку одинаковых серых рубашек, серых носков, штанов тоже серых, на столько серых, что просто жуть. В этом своём «новом» гардеробе он выглядел как черно-белая ксерокопия, местами даже чуть-чуть рябил, как рябит пожеванная нерадивым принтером бумага: то выбивались дреды, измятая после машинного рубаха, старый свитер, единственный и почти не серый. Одна только «домашняя» бандана, которой он изредка пользовался как респиратором, была красная с крохотной золотой нашивкой у левого уголка.

Эмма встала и Луи подскочил следом. Остаться здесь? Одному остаться…Боже, чего ж ему страшно? Это ж нестрашно! Он столько лет прожил один, справлялся один, а Эмма просто идёт за кофе: лестница, дверь, пятьдесят метров по коридору, десять минут – помолоть, вскипятить, снять, захватить кружки и пакет миндального молока. Дверь. Пятьдесят метров по коридору. Пошёл тоже. Решил, что будет не лишним закинуть вариться обед.

– Мы об… – запнулась Эмма, – экранах, да? – закончила сонно и чуть потерянно, точно опасаясь, что собеседник давно потерял интерес к разговору, а она ещё помнит и что-то стыдиться помнить и говорить.

– Да! – Луи тоже помнит. – Экраны, что там с ними? Полетели и…

– Полетели, – повторила она отрешено, слова как ниточки между ней спящей, сыплющей кофе в дребезжалку-мололку, и миром.

– Не экраны… передатчик, то есть камера, – Эмма потёрла глаза и тут же одёрнула руку, обеспокоенно посмотрела на пальцы: – Думала, накрашены, – пояснила она и потёрла ещё раз. Фет такое не одобрял. Но Фета там не было. – Когда все улетели… Когда… Недели две прошло наверное. Мы с Фетом ещё не освоились толком и залетели в бурю, и камера сдохла. Наш передатчик сбоил, подсовывал какую-то муть с чужих кораблей. Я отрубила всё к черту и стало… Ну знаешь, темно и очень пусто, так была хоть какая-то иллюзия, что есть жизнь и за пределами нашей кастрюли, а после осталась кастрюля, и мы в ней и чернота, густая и очень тяжелая. Я не пожалела денег, поменяла камеру, а та… Ну ты её видел. И я поставила это. Заменила вернское небо небом Нового мира. Накачала видео, настроила алгоритм: за бортом тучи – включается файл тучи1. Мы смотрим не на небо, а на мою память о нём.

«Я просто влюбчивый», – решил Луи. Чем это ещё объяснить? Чем объяснить эту гадость, эту вечную ни стираемую грусть? Ненужность.

Конечно, не нужен, если ты, идиот, каждого встречного тянешься целовать! Был бы как Эмма, ей на всех наплевать. Удобно же!

Один поцелуй на полгода. Один поцелуй против уймы упрёков. Неловкий ворованный поцелуй, смазанное касание губами о губы. Не первый, конечно. Разве можно до шестнадцати с половиной ни разу не целоваться? Как выяснилось позже не без помощи Эммы можно не целоваться и дольше, до девятнадцати как она или двадцати двух, как её универская подруга, или вообще никогда не целоваться, потому что не хочется, потому что, честно говоря, не всем это и нужно.

Это неловкое касание рот-в-рот было первым, потому что с Фетом, а с Фетом всё было важней, острей, болезненней и ярче в разы разов. Нет, Луи умел целоваться, умел хорошо с языком, без языка, он и сексом уже занимался раз восемь, ну или семь. Нет, точно восемь. Трижды с девушками и пять раз парнями. Каждый раз с разными, стыдно признаться. Люди быстро приходили в его жизнь и так же быстро исчезали. Жутко подумать, что Фет и Эмма и всё Молчаливое Небо могут вот тоже исчезнуть, развеяться в дымке безжалостных Вернских облаков. С девушкой, которую звали не то Ви, не то Иви, а может даже Ванессой, Луи встретился в забегаловке в Портовой. Он работал на кухне, лепил из соевого фарша куриные котлеты, поджаривал сырные палочки в густом коричневом масле, крепостью и выдержкой превосходящим местный абсент, а она в зале – на раздаче, ходила в красной маечке с белым фирменным воротником и бейджем, заполненным от руки, между такими же красно белыми столами, пластиковыми, покоцанными, промасленными жиром, залитыми нестирающимися каплями кофе и газировки. Забегаловка была дешевой и никогда не закрывающейся, потоки посетителей и сотрудников не иссякали, только двигались навстречу друг другу параллельными курсами. В первой половине дня, а Луи редко когда доставались эти половины – за них платили меньше, там было вполне прилично: столы стояли ровно, чисто вытертые, почти радушные, в зале теснилась очередь рабочих и студентов из ближайшего строительного училища. Они брали кофе, круассаны и акционные завтраки.

После следовала тишина, столы всё так же чистые пустовали, лишь изредка занятые все теми же студентами, прибежавшими поесть вместо пар. К вечеру работы прибавлялось, к ночи прибавлялось грязи, официанты не успевали сметать просыпанные ломтики картошки, островки лапши, куриные кости, вытирать кофейные, шипучие, пьяные лужи. Мера хаоса возрастала. О мере хаоса, об энтропии Луи помнил очень смутно, но всё-таки помнил, на кухне в вечернее время становилось жарче, становилось душно и дымно, котлеты прыгали и пригорали быстрей, креплённое масло свирепело и принималось скворчать куда громче и брызгало куда дальше, чем днём. Это была не самая плохая работа. Здесь было тепло, ещё как тепло! Платили немного, но в срок, и на еду тратиться не приходилось, а ещё неподалёку располагалась общага всё того училища, в которую Луи после недолгого разговора устроили как студента, он и по возрасту походил на студента. При желании он даже мог бы на самом деле стать студентом в этом училище. Где и как раздобыть документы, он уже понял, разговаривать с людьми научился, а черчение? Ну что он черчение какое-то не потянет? В крайнем случае экзамен всегда можно купить.

В дальнейшем с училищем не сложилось, Луи подвернулась возможность свалить с Портовой и оказалось, что свалить в неизвестность ему хочется куда сильней, нежели обрести какое-то подобие дома, пусть и в стенах общаги, но со стипендией и хитро выбитым сиротским пособием.

Ви, Иви или почти Ванесса, тоже думала поступать, хотя не так: она копила. Она твёрдо знала, что поступать нужно и не в училище, а в Юридическую академию. Она была умная, правда умная. Носила то очки, то странные линзы, превращающие её миндалевидные карие глаза в золотые с узкими змеиными зрачками. Волосы стригла коротко, раз в месяц перекрашивая из красного в синий, из синего в белый, из белого в золотисто-розовой, на самом деле они были чёрные, и Ви приходилось их постоянно высветлять, из-за чего волосы делались ломкими и тонкими как паутинка над старой вытяжкой.

Сошлись они случайно, до того за полмесяца работы даже ни разу не здоровались. В этот вечер Луи выменял у парня-третьекурсника пачку сигарет на какую-то ерунду, то ли на половник (откуда у него взялся лишний половник? Откуда бы у него вообще взялся половник?) то ли на стаканчик не сладкого, что вероятней, кофе. Луи не курил, но решил попробовать, а Ви курила, так он выменял за пачку поцелуй, пять прогулок, учебник по праву и секс, не сразу – сначала прогулка, потом право ну и так далее. Гулять с Ви было потрясно, целоваться мокро и скучновато. Луи старался быть нежным, Ви лезла языком к нему в рот, он залез к ней и оцарапался о брекеты. Всё было правильно, но так фальшиво, куриные котлеты из соевого фарша были куда реальней, чем эта едва-любовь, и паутинка над вытяжкой, и шум в студенческом коридоре, и желтеющий вечерними часами свет, и злокозненное черчение. Спустя две недели прогулок, безвкусных поцелуев, кофейных пятен и паутинок Луи купил презервативы. Он догадывался, что у Ви такое есть, но для первого, первого для него раза, решил купить сам. Он вообще считал, что такое должен покупать именно парень, на его ж… ну хм… ему ж надевать. Ви была не против. Ви сказала, что после смены зайдёт к себе, переоденется и после к нему. У Луи как раз было около часа, она жила рядом, чтобы ещё прибраться, ещё раз помыться, ещё раз проверить всё и без того проверенное, сесть на краешек кровати и смотреть как на экранчике краденного коммуникатора вспыхивают синие искорки уведомлений. Он немного переживал, много на самом деле, что Ви не понравится его комната и он сам при близком рассмотрении окажется каким-то не таким, не правильным. Должно быть в нём что-то такое неправильное, настолько неправильно, чтобы в пятнадцать оказаться на улице. Хороших не выгоняют. Но думать об этом было больно болью острой простреливающей, и Луи старался думать о другом. О комнате, например. То была хорошая, маленькая, конечно, но хорошая комнатка с шаткой двухъярусной кроватью, отлитой из чего-то полого и зелёного, с длинным столом вдоль подоконника, шкафом, плоским потолочным светильником, похожим больше на белую коробку, чем на люстру; без стульев и тараканов. На Верне, к счастью, тараканы не водились. Комната была двухместная, но Луи жил один. В комнате было темно, с кухни по коридору тянулся, прилипая ко всему и всем запах чего-то очень чесночного и очень горелого. Луи покрепче затворил дверь, распахнул окно, включил вентиляцию и даже пшикнул трижды дезодорантом возле кровати, запрятал выскользающие рукава и штанины поглубже в шкаф, сложил четыре книги – все его антикварное богатство, стопочкой друг на друга, оправил кофту, не новую, конечно, но чистую, вполне себе чистую, ловко прошмыгнул в коридор, ловко притворил дверь, в надежде не напустить ещё больше чесночной гари, и побежал встречать. Всё было важным, всё было новым, немного стыдным, но все ж так делают? Ему нравилось, что это выйдет так легко, что Ви чуть старше, чуть опытнее, больше друг, чем страсть. А ещё он тихо гордился собой, тогда очень собой гордился: у него получилось из ничего, из горького сухого ничего, вылепить почти настоящую жизнь: работа, девушка, жильё, перспектива в виде училища, а ему и не шестнадцать даже, и он уже не девственник, ну почти, к концу дня точно не будет. Это ведь важно, это почему-то очень важно, а обратное стыдно.

У неё было мягкое, нежное тело, её было славно, гладить и обнимать, и целовать аккуратно, оставляя на шее… Нет, тогда Луи так не умел. В общем, все начиналось неплохо. И для уточнения Ви не была толстой или уж тем более жирной, но и особо худой тоже не была. Она была очень красивая, но эта красота трогала его очень мало, как красота музейных картин. Луи любил картины, но страсти… не так… У него встал, Ви помогала. Может дело в любви, которой не было? Закончилось быстро, они быстро оделись. Луи проводил её в душевую и постоял, пока она мылась на стрёме, проводил в комнату, поставил чайник. Сбегал помыться сам, хотя не очень понимал зачем. Потом они выпили чай и полночи болтали о боге, о богах. Луи помнил, что бог один, Ви говорила, он триедин. Верить они оба не верили, смеялись легко и похабно. Потом Ви сказала, что чай вкусный, но дома кровать получше, и Луи проводил её к дому. Больше они не спали. Хотя Ви намекала, что можно бы. Потом он улетел, а Ви, наверное, поступила в свою Академию.