Безлюдная земля на рассвете

Я оглядел свой потертый серебристый комбинезон в обтяжку, оставшийся после полета в космос.

– Да, иностранец. А кто вы?

– Я Цецилий Секунд, Плиний, по моему дяде опекуну.

– Плиний Младший? – спросил я и прикусил язык – так его называли потомки.

Он не обратил внимания.

– Судя по твоей одежде, ты из патрициев. Я каждый день делаю записи, как мой дядя, и даже коллекционирую письма друзей и знакомых. Меня интересует, что ты думаешь о "Пакс Романа"?

Мне этот парень показался добродушным и, видимо, начитанным.

– Хожу. Вижу. Читаю надписи на стенах.

Он застеснялся:

– Ego sum pudet nostrum ardet in scriptis muros inanis et mala verba (Мне стыдно за наших бродяг, пишущих на заборах пустые и скверные слова).

Я быстро поправился:

– Люди у вас ходят медленно. Видно, каждый ощущает себя важным человеком.

– У нас каждый гражданин участвует в обсуждении общих дел.

Я почти втянулся в понимание живой латыни.

– У вас патриотизм настоящий, не лицемерный.

Он не понял:

– Possibile est esse bonus civis hoc? А разве можно не быть патриотом всего этого? – обвел он рукой все вокруг. – Это великолепное устройство управления, где каждый уважаемый член общества. Эти чудесные виллы, утопающие в природе, термы внутри вилл, и общественные бани. Эти фрески, и статуи богов, лучше которых никогда не будет. Мне радостно украшать и возвеличивать мой город, служить ему, защищая его и славя.

– Вы живете в мире сказки, с богами в ваших мифах, которые по-ребячески дерутся на Олимпе. Хотя сказка может быть и метафорой, в которой есть намек.

– Hoc est non a fairy fabula, nos vere sunt ludens Deos (Это не сказка, нами реально играют Боги).

– Впрочем, и мы живем в мире мифов, только на другом уровне. Из них человеку не выйти – это помогает ему примирить смерть с бессмертием.

Секунд кивнул, хотя что-то в чужестранце казалось необычным.

– Я тоже боюсь умереть. Как непрочен человек, как урезана, как коротка самая длинная человеческая жизнь! Не кажется ли тебе, что Нерон только что был?.. (Quam in lubrico est homo, quam curtailed, quam brevis est longissima vita humana! Non tibi videtur quod Nero iustus erat hic?)

Он вздохнул:

– Нам отказано в долгой жизни; остаются труды, которые докажут, что мы живы! Поэтому мечтаю оставить после себя память (Nos sunt negavit diu vita; ibi manent opera probare quod vivimus! Sic ego somnium relicto memoria post).

Я читал "Письма Плиния Младшего", но почему-то не стал ему говорить.

– У нас тоже воздвигают статуи, пишут книги и картины, считая, что станут бессмертными. Нужно ли это, если человек смертен, и даже человечество не вечно?

– Numquam! Никогда! – с жаром воскликнул Секунд. – Клянусь Геркулесом, Великий Рим останется вечно! (Magna Roma manebit in aeternum!)

– Я увидел, у вас все равны, но цезарь – более равный. Вы угождаете ему. На воротах каждой богатой виллы написаны славословия принцепсу.

Секунд испуганно оглянулся.

– Diebus Reipublicae factus est outdated. (Времена республики устарели).

Мне почему-то стало его жалко. Не стал спрашивать, почему в самом начале они допустили Цезаря, тирана, который сломал республику, и оттого она погибла.

Я понимал, что попал в самое начало – здесь они впервые творили новый мир, не зная, что он станет тысячелетней мировой цивилизацией.

– Это удивительно, как ваше общество так быстро вышло из примитивных времен Ромула и Рема. Вы не представляете, насколько вы угадали будущее человечества! Ваше сознание сплошь поэтическое, и метафорическое. Живете прозрениями, великими открытиями, которые обернутся расцветом цивилизации людей. Будущее человечество пойдет вашим путем.

Секунд расплылся в улыбке. Я добавил:

– В том числе путем ваших опустошительных завоеваний.

Тот удивился.

– Мы несем варварам нашу цивилизацию! Везде в провинциях наместники раздают хлеб, строят дороги, арены для зрелищ, хорошие термы…

Я помолчал, отягощенный тысячелетиями истории. Секунд поклонился, сделав рукой приглашающий жест:

–Ты приятный собеседник, я бы пригласил тебя в нашу "студию" философов и поэтов, где забывают о грубой материальной жизни.

Он был польщен и удивлен необычным разговором, так с ним никто не разговаривал. И что-то записывал стилом на свою дощечку. А я позавидовал нашей прошлой жизни, которая показалась мне гораздо лучше, чем раньше думал. Наша недавняя жизнь достигла такого максимального уровня комфорта, какой и не снился этому аборигену. Медицина развилась как никогда, хотя раскопки обнаружили медицинские их инструменты почти такого же уровня. Правда, если сравнить, уровень бедности не стал меньше, чем у них: даже рабы, судя по содержимому нужников, раскопанных археологами, у них ели лучше, чем наши городские нищие. Зато последние сто лет мы поддерживали небывалый мир после страшной второй мировой.

У этого человека, две тысячи лет назад, не было такой умственной невинности, как у Михеева, последнего человеческого творения, не имеющего желания копаться даже в открытых веками знаниях.

Я добил его:

– Ваши творения бессмертны, потому что вы восторженно смотрите в новизну неизвестности, в сказку, не думая, что в будущем может быть конец человечеству.

Он изумленно уставился на меня:

–Ты божество? (Tu numen?) Неужели вышел из святилища Аполлона? (Vere exivit de templo Apollinis?)

… Это был сон? Древний город словно встал из праха, как будто не был под пеплом две тысячи лет. Впрочем, если умопомрачительные тысячелетия считать поколениями, то они покажутся не такими уж далекими. Если принять одно поколение за 50 лет, то два тысячелетия будут всего 40 поколениями. А ведь мы иногда живем больше сотни лет.

Плиний Цецилий Секунд действительно обрел бессмертие – даже оставшаяся кучка нас от погибшего человечества знает его.

____

Я собрал соратников.

– Понял, каким путем мы пойдем. Это должно быть возрождение культуры, как античной культуры в их эпоху.