Безлюдная земля на рассвете

Вдруг пронзила мысль: а был ли виноват я сам в развале нашего движения? Наверно, не хватило зубастости? Или пошел не тем путем, в безденежном энтузиазме добровольца, бескорыстно желающего добра стране?

Смысл моей жизни снова оказался потерянным. Моя общественная работа оказалась не нужной ни стране, ни соратникам и сотрудникам.

– Уходи с такой работы! – умоляла жена. – Начнем, наконец, жить нормально, любить друг друга.

У меня был камень на сердце, словно прощался с делом жизни. Как уйти, когда это мое детище, все живые соки отдал движению? Как оторвать себя от офиса, в котором жил и боролся в течение многих лет, создавал сам эти грандиозные программы, эту экологическую библиотеку по разным регионам и странам, составлял эти папки со страстной перепиской с министерствами и организациями, друзьями и соратниками, с кем встречался. Все это оказывается незачем, и будет больно, если пойдет на помойку.

13

Все оказалось сложнее, чем я думал.

Когда гражданин оставался один в своей келье, истощенный работой, чувство расположенности уходило, просто потому, что человек застывал, уходили эмоции. И наступало животное состояние, жизнь потребностями тела.

И тогда возникали разнообразные сомнения. Что такое наша работа? Какого черта перед глазами это будущее, куда надо стремиться, на что работать? Есть ли у нас вера в остатки человечества, могущие выжить вместе?

Да и во мне все застывало от дневной усталости, и бродили сложные мысли, возникало сомнение в моих надеждах. Это была усталость, но другого рода, чем во времена, когда мою экологическую организацию топтали те, кто признавал только прибыль. Я любил свою новую работу – она соединилась с моим стремлением в нечто, подобное первозданной заре.

В соседней келье Трансформер закричал во сне, словно увидел что-то ужасное. Я ворочался в постели, пытаясь возбудить в себе желание жить, возможность чего доказывал на собрании.

Сон не приходил. В моей юности постоянное удивление чудом жизни – это тоже был естественный смысл жизни, в определенном возрасте. Сейчас, на пустом месте после всемирной катастрофы, я снова искал, для чего жить. Мои детские дневники пригодились для того, чтобы понять, как внушить мне самому и гражданам полиса желание жить дальше, насколько трудно найти новый смысл. Ибо от состояния духа зависит смысл существования жалкой кучки людей, оставшейся после исчезновения человечества.

И Марк знает свой смысл, хотя совсем иначе, чем мечтал о счастливой жизни в ином, нормальном обществе. У Павла Отшельника нет такого драматизма, как у нас, он всегда живет в розовой утренней заре смысла. Ему близок весь мир, с его человечеством или без него, с истиной, космосом, что недосягаемо для меня. А о Юдине я думал: вот пример, по которому видно, что можно хорошо жить, не думая о смысле жизни.

Наш Петр, напротив, не искал смыслов. Он нашел семью, и смысл его существования само собой стал заключаться в любви к жене и детям. И сейчас его неприкосновенный смысл остался в его памяти, когда вспоминал дачу, куда они выезжали веселой гурьбой, и дети кричали и аукали среди деревьев.

А из Майка смысл жизни так и прет – воинственным духом его предков ковбоев, несущихся на своих мустангах в поисках новых пространств и невероятных животных бизонов.

____

Знает смысл и Михеев. Когда-то прочел в книжке по йоге: «Покойно и мирно я начинаю свой трудовой день: деловой, продуктивный, значительный (в эти слова определения он вникал с упоением, как в заклинания, и вдруг вдохновлялся). Я хочу встретить кого-то сегодня, сделать его более счастливым. Каждый мой шаг есть отражение природы, шагом к единому мирному миру». И верил в эти слова, упивался их сладкой глубиной!

Михеев засыпал в каком-то душевном беспокойстве. Не отыскать ли белесую бабу и уединиться с ней где-нибудь в хвощах у реки, и ловить рыбу или загонять зверя в яму-ловушку? И на кой черт эти руководители наши, навязывающие, как жить, что надоело до чертиков еще в прежней жизни?

У него всегда было чувство надежности в общей массе патриотов, гордившихся нашими победами над врагами. Хотя иногда в нем возникал комплекс неполноценности перед собратьями по космосу, и приходила в голову смутная догадка о себе.

Он делался закадычным другом, когда я ставил себя на одну доску с ним:

– Стары мы с вами стали, фамилии даже забываем. Приходится в интернет заглядывать.

Он оживлялся:

– Да, старость не радость. Вон, плешь уже появилась. Да и интернета не знаем.

– Это вы не знаете, и не хотите знать! – осаживал я его амикошонство.

Он взвивался от злости. Я раздраженно говорил:

– Надо много читать, чтобы найти ответ на волнующие внутренние вопросы.

– А если нет внутренних вопросов?

– Тогда читайте что-либо более глубокое, чем развлекаловку. И вопросы появятся, будьте уверены.

– Не понимаю, что такое «глубокое». Философия? У нее такой язык, что не разберешь. Если бы была ближе к жизни…

Он явно ерничал. Не было потребности осваивать трудное. Так он и прожил, довольствуясь общепринятыми мнениями и убеждениями, только с годами в нем укреплялась конспирологическая теория о некоем всемирном заговоре, который мешает нам, и ему, жить лучше.

Я был в тупике перед такими людьми, разговаривал из любопытства, пытаясь преодолеть порог, что нас разъединял.

– Чего вы от меня хотите? – спрашивал Михеев.

– Понять, – дружески отвечал я.

– Что под этим имеете в виду?

Я замялся.

– У меня интерес к таким, как вы. Вы представляете мнения больше половины граждан нашего полиса. Хочу войти в их шкуру

– А раньше не знали? – возгордился тот.

– До конца нет.

Отчего вдруг изменяется расположение к человеку на недоброжелательное? Смена настроения, возникшее недоверие? Или вдруг обнаруживаешь, что мы несовместимы, разных корней, и это противоречие уводит в неприязнь? Я ощущал нечто нехорошее к Михееву.

____

Юдин лежал в своей келье, разглядывая беленые своды, и думал о потерянной жизни. Затеявший писать «Роман в никуда», еще перед катастрофой, вспоминал, как горько гордился тем, что его творения не печатают, не понимают. Он знает нечто глубже, чем другие, недалекие. Но жизнь стала скучней, довольствуется только раскрученными авторами, новых художников ему не надо.

Но он все еще хранил свою рукопись, пытался дописывать, уже сомневаясь в своих прежних представлениях. Слова мешали ему ступить на землю, стать органичным. Писал в стол, пока вдруг не испугался, что его гениальное творение пропадет, потому что оно не обросло общественным обсуждением, не прокипячено самой жизнью.

Сейчас же выжившие люди все в себе переменили, у них оказались простые цели быть сытыми и одетыми. Он хотел возобновить работу в новой реальности, но бросил писать за ненадобностью. Сейчас писателям труднее, чем живописцам, те могут наглядно изобразить конец мира на стене, падение человека с орущим ртом в бездну, – тут материал бросался в глаза. А писатель должен в уме воскрешать цвет и запах, все вплоть до мельчайших черточек. Кто будет читать фолианты? Да и где печатать?

У журналиста Юдина было двойственное чувство, сродни тому заросшему аборигену, чесавшемуся от несовместимости вирусов внутри него. Он потерял ведущего его авторитета, с помощью кого мог бы встать на высокую ступеньку карьеры. А теперь делать карьеру бессмысленно, ее попросту нет. Словно исчез смысл существования, и исчезла материальная подушка, мог помереть с голоду. Или в него вселился дьявол. Может быть, изменился его ДНК, как у преступника, или нового гражданина полиса Трансформера? Вирусы убивают избирательно, и вряд ли «плевел сгорает в геенне огненной, а плоды соберутся в житнице божией». Он мог бы добиться своего места в новой иерархии.

Ему хотелось победить на следующих выборах, потому что так лучше среди опасного дикого племени.

Он намеревался издавать газету-листовку под названием «Дилетант» на базе разваленной типографии.

14

Как бы то ни было, я знал: нас воскресит только одно – свет первозданной зари, прогоняющий одиночество тупика, в котором мы сидим так долго. И его может возжечь и поддерживать только новая культура, которую мы должны создать.

Мы с Павлом наметили программу по воспитанию культурой.

Самым наглядным сейчас станет изобразительное искусство, которое должно очищать души от старого «шершавым языком плаката».

Я собрал нескольких тунеядцев-художников, артистично одетых в лохмотья с бабочками на шее, включая Трансформера, с предложением создать союз настенной живописи.