Где лучше?

Житье было дурное. Майор с утра до вечера был пьян, бил жену и несколько раз даже делал Пелагее Прохоровне предложение быть его любовницей. Но она все еще крепилась и не решалась оставить майорский дом, – во-первых, потому, что надеялась справиться с майором сама, если он будет слишком предприимчив, и, во-вторых, потому, что получала тут три целковых в месяц и думала, что такого жалованья в другом месте, пожалуй, и не найти. Однажды майор ушел с женою в гости; Пелагее Прохоровне сделалось скучно; она отворила окно, уперлась на косяк и стала смотреть во двор.

За мезонином, в промежутке между двух окон, на бечевочке висело детское белье; из одного растворенного окна слышался плач ребенка и убаюкивающая песня женщины, у третьего окна сидела, по-видимому, девушка в сетке, и, нагнувшись, пела: «Ах ты, купчик-душа! не ночуй у меня…» В одном углу двора пять мальчиков играли в бабки, три девочки сидели у крыльца и тихо играли в куклы; в другой стороне двора, из одного подвального этажа, слышался стук молотком, из другого выглядывала кверху, как раз на нее, мужская голова. Пелагею Прохоровну рассмешила эта голова, выглядывающая точно из водосточной трубы; но кроме головы, на один бок которой было надето что-то плисовое, похожее на ермолку, она заметила на окне два локтя, концы которых выходили наружу. Голова курила папироску. Вдруг голова кивнула по направлению к Пелагее Прохоровне.

Пелагея Прохоровна нагнулась, чтобы полюбопытствовать, какой особе кланяется голова.

– Пелагее Прохоровне! – вдруг сказала голова.

Пелагея Прохоровна вздрогнула, затворила окно и отошла от него. Ей сделалось стыдно и представилось, что это кивание непременно кто-нибудь заметил, а ее имя, по всей вероятности, услышал не один человек. «Эдакой подлец! – подумала она: – теперь, по его милости, обо мне нехорошо станут говорить!»

Во всей квартире была тишина, прерываемая тиканьем часов без боя, находящихся в комнате. Пелагее Прохоровне сделалось очень скучно, не хотелось работать, и в голове вертелась мысль, что вот она ни в чем не виновата, а теперь, по милости какого-то подлеца, ей совестно будет выйти на улицу или на двор. Ее порывало идти и спросить эту голову: как она смела кланяться ей и называть ее по имени на весь двор, точно она его любовница? «Надо дворнику сказать, штобы квартиранты не смели обращаться так невежливо: я не какая-нибудь потаскуша, штобы можно так обращаться со мной!» – подумала она и решила теперь же идти к старшему дворнику.

Она поправила свой сарафан, накинула на голову платок и подошла к небольшому зеркальцу, висевшему на стенке и принадлежавшему ей.

Она давно не смотрелась так в зеркало, как сегодня. Прежде она только взглядывала на него для того, чтобы посмотреть, в порядке ли причесаны волосы, хорошо ли лежит платок на голове; теперь же она особенно засмотрелась на свое лицо и удивилась, что оно стало бледнее прежнего и в нем нет прежней полноты. «Подумаешь, ведь, кажется, и сытая я – прежде вон об этом кофее и понятия никакого не имела, – работы не так много, и по ночам не мешают спать, а стала я пошто-то худощава; вон и глаза ровно не те, и волосы стали как будто реже». Но, несмотря на это сетование, Пелагея Прохоровна была все-таки женщина красивая: ее бледное, худощавое лицо, с сосредоточенно-осмысленным взглядом в глазах, при ее высоком росте, могло привлечь к себе хоть кого, хоть она сама об этом и не старалась.

Пелагея Прохоровна спустилась во двор, и хотя ей не хотелось глядеть на флигель, но против воли глаза взглянули на одно из окон в подвале, однако головы не оказалось.

Во дворе было два флигеля, из которых один был с мезонином, а другой без мезонина, но так же, как и первый, с подвалом. В подвале первого флигеля отдавались внаймы две квартиры, и в одной из них жило пятнадцать человек рабочих; в другом помещался семейный сапожник, не имеющий, впрочем, вывески; остальная часть подвала была занята ледником и дровяным сараем домовладельца, и поэтому кухарке Филимонова ежедневно по нескольку раз приходилось проходить в ледник мимо того окна, в котором она видела голову. Хотя же Пелагея Прохоровна до сих пор не обращала внимания на окна подвала и на народ, живущий там, но теперь она хотела увидать того подлеца, который осмелился так дерзко фамильярничать с ней.

Она постояла против окна с полминуты, наклонившись к земле, как будто разглядывала находку, и искоса взглядывая на окна; но все окна были заперты, и в подвале было тихо.

После этого прошла неделя. Пелагея Прохоровна не обращала внимания на выходку рабочего из подвала и стала забывать о ней. Но она стала замечать, что кухарки взглядывают на нее полунасмешливо; дворники начинают отпускать любезности и хохочут, лавочники низко кланяются, шаркают ногами, и тоже хохочут, и уже начинают крепко жать ей ладони.

Стали Пелагею Прохоровну спрашивать: как она себя чувствует? – и спрашивали как-то насмешливо. Это ее разобидело; но она, поняв, что тут заключается какой-то намек, все-таки не возражала, чтобы не навлечь каких-нибудь неприятностей. Она это приписывала нехорошему, как ей казалось, поведению женщин: «Это они по себе судят; им удивительно кажется, што я живу без душеньки, и они злятся на меня, зачем я не якшаюсь с ними».

Хотелось ей познакомиться с женой лавочника Большакова, жившего тут же во флигеле, Агафьею Петровною, для того чтобы при посредстве ее мужа, у которого берут хлеб и другие припасы, найти место получше или заняться стиркой белья, но ей казалось, что Агафья Петровна ведет себя с нею весьма надменно, и Пелагея Прохоровна незалюбила ее.

Так и шло все по-старому: женщины на нее косились, мужчины как-то насмешливо улыбались, лавочники жали руки и любезничали, что ей очень не нравилось, но никто не обижал словами. Раз майор воротился домой откуда-то очень пьяный и учинил дома драку, так что почти все жильцы высовывали свои головы, чтобы послушать, и делали громко свои замечания. Досталось тут и Пелагее Прохоровне, которая стала заступаться за хозяйку из боязни, чтобы майор не убил ее. Наконец майор выгнал жену и заперся в своей комнате.

Пелагее Прохоровне стало жаль майорши, и она пошла ее разыскивать, чтобы та ночевала в кухне, на ее кровати. Но ни на лестнице, ни на дворе она не нашла ее. Думая, не ушла ли она на улицу, Пелагея Прохоровна отворила калитку, взглянула налево – нет, направо – у самой калитки на лавочке сидит та голова, что так дерзко кричала ей из подвального окна. У Пелагеи Прохоровны по коже мурашки пробежали.

– Кого ищете, Пелагея Прохоровна? – проговорил скромно мужчина.

Пелагея Прохоровна вспыхнула, но отошла немного на дорогу и поглядела на сидящего мужчину.

Это был высокий человек, годов тридцати, с курчавыми рыжими волосами, без бороды и усов, с бледным чистым лицом, голубыми глазами и приятною улыбкою. Он сидел в голубой ситцевой рубашке, поверх которой был надет чистый передник; на босых ногах были надеты худенькие калоши, на голове плисовая шапка. Вся его фигура изобличала мастерового, и Пелагее Прохоровне представилось, точно она видит перед собой Короваева. Он сидел, скрестивши на груди руки, и спокойно глядел на нее.

– Хозяйку ищете? – спросил опять Пелагею Прохоровну мужчина.

– Ты… вы не видели? – Лицо Пелагеи Прохоровны покраснело; ей стало неловко, да и зло брало ее, неизвестно для нее самой почему.

– Нет, не видал… Видно, машина-то у вас все в полном ходу?

Пелагея Прохоровна не поняла.

– Видно, он все буянит? Вы бы нас, мастеровых, позвали, мы бы связали его.

– Свяжешь его, черта! – И Пелагея Прохоровна подошла к калитке.

Мужчина тоже встал.

– Пелагея Прохоровна… позвольте мне… просить вас, – начал он нерешительно.

– Ну?! – недовольно произнесла Пелагея Прохоровна.

– Простите меня великодушно. Я слышал, вы изволили обидеться.

– Кабы умен был, не орал бы во все горло.

– Ну, простите же меня… – И он взял ее руку, крепко стиснул и прибавил: – Ей-богу, это меня черт сунул… Я давно хотел объяснить это… Ну, скажите, вы не сердитесь?

– Пустите!

– Нет, вы скажите.

– У! какой невежа!.. – И Пелагея Прохоровна отвернула лицо. Мужчина выпустил руку и сказал:

– Простите великодушно, што я задержал вас…

Но Пелагея Прохоровна не удостоила его ответом и вошла во двор. Она остановилась у лестницы и стала припоминать, что она сказала своему врагу. Кажется, ничего, но только как-то по-девичьи… И зачем он непременно тут?

Она задумалась… Ничего у ней не выходило, кроме того: «Какой ласковый… Этот не как Короваев!»

Опять стала думать: «И зачем он тут? Да я его часто вижу, только не в этой смешной ермолке… Ах, кабы он был кержак… то, бишь, раскольник… Экая я дура, о чем задумала, а там, поди, бог знает што творится наверху-то!» И Пелагея Прохоровна побежала кверху, и ей было легко бежать; она думала: не боюсь я тебя, поганый бульдог!

Только что Пелагея Прохоровна разделась и легла спать на свою кровать, как майор подошел к ней со свечкой и, схватив ее за волосы, проговорил с яростию:

– Где ты была, гадина!

– Неужели мне и на улицу нельзя выйти? – ответила кухарка тоном никого не боящейся женщины и правой рукой вышибла из руки майора свечку. Майор выпустил ее волосы, но схватил за рубаху. Пелагея Прохоровна встала, но почувствовала крепкий удар в щеку, потом еще удар.

– Вон, тварь поганая! – кричал майор. – Разве я не знаю, куда ты ходила?! Вы все заодно с моей женой… Вон!! – И майор стал толкать Пелагею Прохоровну.

– Расчет наперво подайте, паспорт!.. – кричала Пелагея Прохоровна вне себя.

Но майор ничего не слушал; Пелагея Прохоровна не могла защищаться и выскочила в сени.

– Куда?.. – крикнул майор в сенях.

Пелагея Прохоровна спустилась по лестнице.

Майор постоял немного у перил и ушел в квартиру.

Ставши у крыльца, Пелагея Прохоровна заплакала. Вдруг кто-то в коридоре отворил дверь, к Пелагее Прохоровне подошла пожилая женщина. Это была нянька нижних жильцов, Дарья Васильевна.

– Кто это?! А! Пелагеюшка… што, не прибил ли он тебя? – спросила она нежно.

– Бог с ним… завтра от места отхожу.