Где лучше?

– Ну, просидишь с месяц!

Пелагея Прохоровна чуть не замерла.

– Што испугалась?.. Ничего, привыкнешь. Вон барышня-то тоже привыкла… Садись, барышня, поди, болят бока-то? – говорила худощавая старушонка в каком-то рваном пальто на вате, принадлежавшем когда-то какому-то канцеляристу, так как на нем еще сохранилась одна медная заржавлая пуговица, о которой старушонка повествовала, что она эту пуговицу бережет как драгоценность, потому что, как только она оторвется – глядь, ее, старушонку, и заберут в часть.

Всем женщинам было очень скучно. Пожалуй, они и говорили, но все было старо, давно всем надоело.

Сделалось скучно и Пелагее Прохоровне. Хотя она и сидела на нарах, но, по случаю недолгого здесь пребывания, кроме Евгении Тимофеевны, ни одна из женщин не смотрела на нее ласково. Напротив, насчет ее молодости и лица они отпускали остроты и старались чем-нибудь уязвить ее, для того чтобы развлечься хоть на несколько минут. Но Пелагея Прохоровна отмалчивалась, а это молчание в кругу говорящих и издевающихся над ней женщин – та же пытка… Пробовала было она оборвать женщин – не помогло: ее молчание им не нравится, а о чем она станет говорить с ними?

Женщины заговорили, оживились; но это оживление было невеселое. Все говорили дрожащим голосом:

– Што-то господь пошлет?

– Выпустят или нет?

– Дожидай! Чать, в тюрьму сведут…

– Ну, там, говорят, лучше здешнего.

Пристали к Пелагее Прохоровне.

– Ты где жила?

Та сказала.

– Ну, теперь будет следствие, спрашивать будут, у кого украла…

– Да я не украла…

– Ну, полно-ко… Ты прописана ли? И паспорт в квартале?

– Паспорт у меня в платье.

– Покажи!

– Да там, в узлу.

– Ах ты, дура! Да ты погибла теперь.

– Как?

– А так. Теперь у тебя паспорт вытащат и изорвут или паспорт бабе какой-нибудь чужой всунут в платье… Где узел-то лежит? в каком углу?

– Походишь же ты по частям. Придется посидеть с годок… – и т. д.

Пелагею Прохоровну очень напугали арестантки, и она решительно не знала, что делать. Она готова была разломать стену, чтобы выскочить из этого ада.

Не меньше ее мучилась и Евгения Тимофеевна, но Пелагее Прохоровне казалось, что той как будто легче. Она подумала, что эта барышня, должно быть, не из добрых, потому что она и с родными перессорилась из-за чего-то непонятного и говорила ей ночью как-то непонятно. Кто ее знает, закралось у Пелагеи Прохоровны сомнение, из каких она? Может, она здесь уже и не в первый раз.

– Неужели можно привыкнуть? – спросила она Евгению Тимофеевну; которая сидела с нею рядом.

– К этой жизни… Да, немножко я попривыкла. И к худу надо Привыкать. Мне вот немного легче, потому что я жду уже другой день сегодня, как меня поведут в тюрьму; по крайней мере, я на воздух выйду.

– Откуда же ты знаешь, что тебя в тюрьму поведут? – спросила Пелагея Прохоровна Евгению Тимофеевну.

– В первый день меня водили к следователю; допросы отбирали. Там следователь сказал на мою жалобу, что здесь нехорошо, что недолго придется просидеть в части и что, как кончится следствие, меня переведут в тюрьму.

– Неужели ты своего ребенка задушила?

– Ох, виновата ли я! – Евгения Тимофеевна заплакала.

В это время к двери подошел дежурный.

– О чем это плачет? – спросил он камору сердито.

– А кто ее знает? слезы-то некупленные!

– Только смейте вы у меня ее хоть пальцем тронуть! Я вас всех в карцер запру! – проговорил грозно дежурный и ушел.

Женщины напали с ругательством на Евгению Тимофеевну и согнали ее и Пелагею Прохоровну с нар.

– Сиди с ней на полу.

– Какое вы имеете право толкаться! Я дежурному скажу, – крикнула Пелагея Прохоровна.

Женщины напали на нее.

– И ты, видно, из таковских! И ты, видно, своих ребят в реки побросала, что с ней знаешься!!

– Должно быть, она помогала ей.

– Как вам не грех! Ну, чем я виновата перед вами? – проговорила Евгения Тимофеевна, рыдая.

– А! тут дак виновата… А отчего ты, если тебе не мил ребенок, в воспитательный не отдала его?

– Если бы мне не жалко было… – проговорила Евгения Тимофеевна.

– А кто уж у те любовник-то?

Евгения Тимофеевна еще пуще зарыдала.

– Не троньте ее, бабы. Не всякой, я думаю, из нас приятно об этом рассказывать.

Женщины мало-помалу отстали от Пелагеи Прохоровны и Евгении Тимофеевны.

Они хотя и сидели рядом, но не говорили друг с другом долго: Евгения Тимофеевна не плакала, но, уперши голову на левую ладонь, с отчаянием и какою-то злобою смотрела на пол; Пелагея Прохоровна смотрела на нее, с сожалением думала: какая она молодая!

– А жалко мне тебя, Евгенья Тимофеевна! Очень жалко! – проговорила наконец Пелагея Прохоровна: – Добро, я мужичка, а ты дворянка. – Евгения Тимофеевна несколько минут молчала.