Где лучше?

Пелагея Прохоровна рассказала, как она отошла от места и попала в часть. Лавочник попросил у нее паспорт и, удостоверившись в справедливости ее слов просмотром билета, дал ей еще хлеба и посоветовал идти на Никольский рынок.

XI. Пелагея Прохоровна Находит Брата Панфила Прохоровича

Пелагея Прохоровна пошла по направлению к Самсониевскому мосту, разделяющему сторону Петербургскую от Выборгской. Еще не дошла она до угла нескольких шагов, как увидала выходящих из одного питейного заведения четырех рабочих в рваных полушубках. Они остановились и стали о чем-то рассуждать. Сперва Пелагея Прохоровна не обратила на них внимания, но ей опять послышался знакомый голос, что ее и заставило посмотреть на рабочих. Двое из них были невысокие, с большими русыми волосами и такими же бородами, много захватившими их щеки; третий был высокий молодой мужчина без бороды и усов, но с желтым лицом; четвертый отличался от других тем, что его полушубок был сшит точно из клочков, которые еле-еле болтались, и на голове была фуражка с оторванным наполовину козырьком и с тремя заплатами на верхушке. Он был молод, годов шестнадцати, но на вид казалось гораздо больше, оттого что на его лице сидело много грязи и пыли. Вглядевшись в него хорошенько, Пелагея Прохоровна узнала Панфила Прохорыча. Радость ее была неописанная. Однако она подошла робко, поклонилась и неловко спросила:

– Вы откуда?

Мужчины захохотали, но молодой человек стал пристально смотреть на женщину.

– Што смотришь? Аль сродни? – спросили Панфила товарищи.

– Ты не Панфил ли Прохорыч? – спросила робко Пелагея Прохоровна.

– Так зовут… А ты?.. Уж не Пелагея ли? – спросил не то с насмешкой, не то с горестью молодой человек.

– Как же, Пелагея Мокроносова!

Молодой человек посмотрел еще на Пелагею Прохоровну и сказал:

– Палагея-то была здоровая, красивая, а ты што?

– Неужели и голос не узнаешь?.. Ведь, кажись, вместе в Моргуновом-то робили… Ты еще за фальшивую билетку попался.

– Ах ты!! Глядите, робя, – счастье! Сестра ведь… Ах ты, черт!..

И Панфил Прохорыч утер глаза заскорузлыми руками.

Пелагея Прохоровна тоже стала утирать глаза.

Товарищи Панфила Прохорыча глядели то на Панфила, то на женщину; они то улыбались, то чесали затылки и что-то обдумывали. Их лица выражали словно зависть и как будто говорили: «Ишь ведь, свиделись-таки!.. Экое, подумаешь ты, людям счастье!»

Начались расспросы. Восторгам этой встречи, кажется, и конца бы не было. Но рабочие сказали Панфилу:

– Пора. Надо переть барку-то кверху.

– Так ты где ино теперь? – спросил брат сестру.

– Без места я, и денег у меня нету – украли. И сама не знаю, где украли.

– Пойдем ино на барку: у нас хлеб-то есть, – сказал брат.

– Иди, место будет, – проговорили рабочие.

Пелагея Прохоровна пошла за братом и рабочими в барку и дорогой рассказала брату, как она ушла из Прикамска и попала в Петербург:

– Уж натерпелась же я горя в этом Петербурге! И если бы знала, что здесь такая жизнь, ни за что бы не пошла из Пояркова.

– Ну, я тоже в Пояркове робил, народ – собака.

– Не ври; там люди хорошие и достатошно живут.

– Кои тамошние; а кои пришедшие, те и работы не скоро найдут. Это, может, тебе так показалось, потому што ты баба. А я там прожил с неделю и узнал, что тамошние-то жители между собой уговариваются, штобы им оттереть пришлых, и смотрителей на пристанях задобривают.

– Ну, а ты-то как попал сюда?

– Как?.. Нанялся на баржу до Нижнего, а в Нижнем эту баржу взяли да продали, и мы все, сколько там было, поступили в службу к другой компании. Ну, нагрузили наши баржу, и потащил нас пароход в Тверь. А в Твери двое товарищей и говорят: пойдемте в Питер, еще поспеем на суда. Ну, и получили расчет. Мне досталось пять рублей с четвертаком. Походили по Твери дня четыре и нашли еще пятерых – тоже в Питер сбирались, только они ехали в Чудово. Ну, мы и поехали на чугунке и скоро нанялись на барку камень сплавлять.

– Сколько же ты получаешь?

– Да вот, как камень представим, надо бы по десяти рублей получить.

– Пошто же ты оборван?

– Пошто!.. Поживи, так узнаешь. Вот ты говоришь – тебе нехорошо; а нашему брату и еще лучше…

Наконец вошли в барку по дощечке. Здесь, на реке, были два плота с плотно сложенным на них сеном, в середине которого было устроено подобие коридора, в котором и спасались от дождя рабочие; далее стояла большая лодка, вмещавшая в себе до восьми кубических саженей песку, еще дальше – четыре судна, дожидающиеся попутного ветра, и та барка, на которой находился Панфил Прохорыч. Эта барка не походила на те, которые видела на родине Пелагея Прохоровна: она не имела палубы, была несколько овальнее, посредине ее не было гребных весел. Вся она была нагружена кирпичом.

– Уж мы в четвертый раз этот кирпич плавим с кирпичного завода. А завод этот недалеко: сейчас за Охтой будет линейный завод, так не доходя ево. Сперва плавили в Фонтанку-реку, потом в Обводный канал, потом по Обводному же каналу – в Лиговский канал, теперь сюды – уж в последний раз. Говорят, скоро лед пойдет. Нанимали в Кронштадт, в море, по двадцати рублев давали, да опоздал.

– Ты видал ли Питер-то?

– Вот те раз!.. Да я там везде выходил. Чудной этот город; не верю я, штобы тебе там худо было.

На этой барке было всего шесть человек рабочих. Панфил откачивал воду, остальные что-нибудь стругали, зачинивали в барке дыры, починивали свои полушубки, а один, сидя в корме под досками, которые были положены на края барки, для того чтобы было удобно грести и править, варил гречневую кашу на всех рабочих.

От груза на барке было так тесно, что всем приходилось сидеть на грузе, а там, где варилась крупа, можно было уместиться только двум человекам, и то присев. Поэтому рабочие сидели где попало, спиною к ветру, не обращая внимания на то, что сквозь дыры рубах ветер сквозит на голое тело. Пелагея Прохоровна тоже присела. Теперь ей было весело; она нашла брата, и с братом ей будет легче работать.

Между тем все рабочие порасспросили Пелагею Прохоровну о ее родине и пребывании в Петербурге. Двое говорили, что у них жены находятся тоже в Питере и они виделись с ними раза по три, но и они не хвалят питерское житье. Начались общие сетования на мужицкую долю, на то, что мужику везде одинакова жизнь, и Питер, по ихнему мнению, еще, пожалуй, хуже, потому что редкий к концу лета не захворает чем-нибудь.

– Никто и в Питере-то не хвалится житьем. Оно бы и заработок ладный, а деньги идут, и сам не знаешь, на што… И все-таки ни сыт, ни голоден. Еще ладно, если кто на одном месте долго держится. А как свернется с места, и слоняйся да проживай денежки. Ну, вот лето-то летенское робишь, бережешь деньги, потому дома оброки да недоимки нужно платить, нужно хлеба купить; опять и то: об семье надо позаботиться. Чем она-то виновата? Прожил зиму – и марш опять сюда; а дома какая ныне работа – и по гривеннику на день не заработаешь… И што это за жизнь, господи! Летом живешь один, робишь-робишь; домой приедешь – деньги издержишь и живешь кой-как. И не ходил бы домой на зиму, да семью жалко и воздохнуть хочется. А здесь жить с семьей нельзя.

– Отчего нельзя? – спросила Пелагея Прохоровна.

– То-то нельзя. В деревне-то все ж свое хозяйство. А здесь – на-тко, займись хозяйством-то!

– И подлинно мужицкая жизнь самая скверная, – сказал другой рабочий.

– А я мекаю, здешним солдатам житье – помирать не надо!

Эти слова были произнесены потому, что по Самсониевскому мосту прошло несколько рот солдат с музыкой.

– Ну, а вот наш Пантюхин сделался купцом, а тоже на судах сперва ходил.

Рабочие стали смотреть на солдат и смотрели молча до тех пор, пока они не скрылись.

– Нет, им тоже, поди, служба-то – о-ёй! – сказал кто-то.

– Чего – о-ёй! Я вон как в Ижоре камень ломал, так ходил к брату в Красное, – начал молодой высокий рабочий. – Ну, и житье ему – умирать не надо! вся служба в том и заключается, штобы на лошадях разъезжать. А это разъезжание, он говорил, так только, чтобы мужики солдатам не мешали, когда солдаты с ученья идут.