Автаркия, или Путь Мишимо

Я помню нашу первую встречу, когда они заночевали у нас. Это все тот же человек, но как он изменился с тех пор. Как он вырос. Вглубь себя. Ввысь.

Я не знаю других таких людей. Он великий человек, но отрицает свое величие. Он говорит не о себе, он говорит о служении. Народу, да. Но в первую очередь тому, что написано за звездами. И здесь я тоже хорошо его понимаю. Ты часто упрекаешь меня за то, что вместо веры я обратилась к магии, но это же еще не значит, что я за произвол и беззаконие. Я просто не люблю все эти «зашел так, поклонился туда, поклонился сюда, молитва заутренняя, молитва вместо обеда, молитва перед сном». Не люблю ходить строем, петь соборно и пытаться достучаться до всякого, кто переступил порог храма. Тук-тук! Дома есть кто? Пусто? А у нас к вам гость! Прямо с небес! И он теперь будет жить у вас! Ты говоришь, я эгоистка и единоличница. Но я знаю законы, которые выше государственных. Я знаю законы, которые над всеми нами. Я признаю их и всегда признавала. Но ты знаешь, что со мной сделал Юлиус? Он изменил меня. Преобразил. Просветлил. Да, эгоистка, да единоличница, но почему? Потому что часть меня, очень важная часть, от меня была скрыта. Теперь я нашла в себе эту себя. Теперь я не только признаю эти законы, которые за звездами, но я также очень хорошо знаю, что должна и сама творить их – в своей жизни, в жизни людей вокруг.

И это Юлиус помог мне. Не увещеваниями, а своим примером. Скромный, мудрый, преданный долгу до самоотречения. Я хочу идти за ним. Я хочу встать там, куда ложится его тень, и делать вместе с ним ту тяжелую, ту невозможную работу, которую он взвалил на себя. И ведь сколько всего он уже сделал на своем невозможном пути! По силам ли это человеку? Нет. Это сверхчеловеческое. Тот, кто знает высший закон, кто живет этим законом, – тому высший закон – опора, тому этот закон дает силы, неведомые обычному человеку. Я пойду за ним, куда бы он ни шел, и, если надо будет умереть за него, я так и сделаю.

Юлиус выбрал один из самых сложных маршрутов. Мы карабкались наверх несколько часов. Без страховки, полагаясь только на свои силы. Ты, может, скажешь, что это безрассудство – особенно со стороны человека, от которого сейчас так много всего зависит, от которого зависит само наше будущее. Но он не был безрассуден. Каждый его шаг, каждое его движение был точно рассчитано, взвешено и исполнено самым безупречным образом. И он контролировал не только свой подъем – следил, как с каменной плотью гор обнимается твоя непутевая сестра, и пару раз, когда между мной и камнем горы рождалось недопонимание, поддержал меня – другими словами: спас. Я поняла, что так он идет и по жизни: без страховки, полагаясь только на себя, на свое знание того, что должно быть сделано, и на понимание, как именно. И откуда в нем такое знание, как не свыше, скажи мне? Ты ведь много раз общался с ним. Ты ведь тоже в нем это почувствовал. Я знаю. Иначе ты не стал бы его поддерживать там, где другие бы засомневались.

К наступлению сумерек мы уже были на вершине. Разожгли костер, достали лепешки и сыр. Стали смотреть, как ночь накатывается на город. Я спросила, правда ли он видел нашу с тобой мать, тогда, при первой встрече. Он удивился вопросу. Конечно. А что в этом такого? Я объяснила, что наша мама умерла задолго до того дня. Он задумался. Потом рассказал про свою. Она тоже умерла. Недавно. Он знал о ее тяжелом состоянии, но не смог приехать. Путь, которым ты решил идти, определяет твой выбор. Но не всякий выбор во имя этого Пути будет правильным, даже если правилен Путь. Путь – не оправдание. Путь – это Путь. И пока ты идешь дальше, груз того, о чем ты не расскажешь никому, все растет.

Я спросила, о чем это, к примеру, он обычно не говорит. Он негромко засмеялся и ласково посмотрел мне в глаза. Потом признался, что не доверяет человеку. Точнее, человеческому в человеке. Слишком часто видел, как человеческое в человеке толкает нас свернуть в сторону с правильного Пути. Человеческое – источник наших страхов, нашей продажности, коррупции, злоупотреблений властью, предвзятых, несправедливых решений и много чего еще. Посетовал, что за все эти годы так слабо продвинулся в очень важном деле: власть должна принадлежать принципам, а не людям. Блага и привилегии власть имущих необходимо упразднить: чем выше твой статус, тем меньше должно быть у тебя личных прав и тем больше обязанностей. Поэтому это не та власть, к которой стремился бы средний человек.

Я поинтересовалась: а разве Партия провозглашает не то же самое? Он кивнул, а затем покачал головой. Провозглашает. Спросил, отчего, как я думаю, после семьдесят восьмого Партия так быстро выросла почти в четыре раза? Не оттого ли, что все вдруг прониклись идеями Мишимо? В его голосе звучали нотки сарказма. А где же все эти люди были раньше? Или Мишимо сказал что-то такое, что до него никто и не знал? Нет, просто после семьдесят восьмого их Партия стала партией власти. И кто тут же в нее полез? Все те прилипалы-конформисты, которым так тепло жилось при Милочке, а до него – при Боговиче, – и они быстро вызубрили слова Мишимо и научились их повторять при каждом удобном случае, и не то, что случилось тогда в пещере, а вот это и есть настоящее убийство Мишимо.

Всем нам дана совершенная форма. Но нам дана и свобода выбора. И что же мы выбираем? Что же мы делаем с нашей совершенной формой? Я спросила, разве всем нам дана одинаковая форма? По тому, что я вижу – глазами и не только, – форма у людей очень разная. Юлиус тут же спросил меня, а уверена ли я, что я вижу ту форму, что дана, а не то, насколько мы ее сумели или не сумели воплотить, и… и я не нашлась, что ответить.

Он сказал, что в людях еще так мало от нового, настоящего человека. И что, пока этот человек в них спит, нет другого выбора, кроме как заставить их денно и нощно стучаться в двери Абсолюта. Но принудить их к этому суровым законом и полицейской дубинкой не получится. Если и можно этого добиться, то только, показывая, как это надо делать. И Партия, которая сама состоит из массы этих спящих людей, вряд ли сумеет подать им такой пример. Так что Партия на самом деле – это не выход. Что же тогда? – спросила я. Он пожал плечами, а потом я впервые от него услышала слово «орден».

«Ordensstaat» – поразмыслив, сказала я.

Посмеиваясь, он предупредил, что если мы хотим сохранить наши отношения с евреями, то нам не следовало бы говорить о политике на немецком языке. Я спросила, собирается ли он учить идиш. Скорее уж иврит, предположил Юлиус. Вдруг тогда он лучше разберет, что говорит тот голос, свыше?

Легли спать. Обессиленная после нашего подъема, я отключилась почти сразу. Помню, когда я засыпала, Юлиус все еще сидел и смотрел на огни ночного Выжграда далеко внизу.

Смешанные чувства. Как же так? В основе Ордена лежит не вера в величие человека, а, наоборот, недоверие человеку? Но Орден и его всевидящее око служат тому, чтобы поддержать нас и помочь нам! Разве помощь и недоверие не противоречат друг другу?

Я знаю: есть только один человек, который может помочь мне в моих сомнениях. Сам Председатель. Я вчера запросил разрешение на личную встречу с Председателем Юлиусом. Ответ пока не пришел.

17

В 1993 г. в церкви первоверцев стал распространяться культ Председателя Юлиуса как посланного Всевышним Государя-охранителя. Ни тогда, ни впоследствии Председатель Юлиус не высказывался в поддержку этого культа, но и не осуждал его. Похоже, что он с самого начала разделил себя как живого человека и себя как объект культа. Примерно с этого времени, не смотря на продолжающуюся активную работу в должности Председателя правительства (уже дважды переизбиравшегося), его публичная деятельность начинает сокращаться, и постепенно сводится почти исключительно к телевизионным обращениям и печатным публикациям, которые всякий раз находят живой отклик в сердцах наших граждан.

Известные изменения на геополитической арене и падение ряда режимов, построенных на государственно-административном управлении, не могли не затронуть и ситуацию в нашей стране. Снижение накала в противостоянии восточного и западного блоков, по словам самого Председателя (Обращение к народу Красногории от 1 мая 1993 г.), создали благоприятную внешнюю обстановку, которая наряду с другими причинами позволила отменить однопартийную систему и вернуться к многопартийности. Это был первый официальный шаг, ознаменовавший отход от политики партийного государства. И начало перехода к тому, что в некоторых частных беседах Председатель Юлиус назвал немецким словом «ordensstaat».

Летом 1993 г. общественность узнает о растущем недомогании супруги Председателя Юлиуса, Дубравки. Официальные источники заявляют о том, что причин беспокоиться о ее здоровье нет. Согласно найденным мною копиям медицинских освидетельствований, никаких заболеваний у нее выявлено не было. Немногочисленные существующие стенограммы приватных разговоров Председателя Юлиуса с его женой, относящиеся к этому периоду, показывают, что она по-прежнему проявляет горячий интерес к делам нашего Отечества и участию в них своего супруга, однако мы вынуждены констатировать иногда звучащие в ее словах, видимо, в силу общей слабости, которую она испытывала, сомнения. Ниже приводится фрагмент одной из таких стенограмм.

Не включать это в книгу? Или сократить фрагмент, убрав часть высказываний Дубравки и закончив его репликой Председателя Юлиуса о его готовности встретить самый высший суд?

Стенограмма записи разговора от 06 июля 1993 г. (фрагмент)

НА ЗАДНЕМ ПЛАНЕ СЛЫШНА НЕГРОМКАЯ МУЗЫКА, «НОКТЮРН ДО-ДИЕЗ МИНОР (OPUS POST)» ФРЕДЕРИКА ШОПЕНА.

ДУБРАВКА (С ТИХИМ ВЗДОХОМ): Я устала, знаешь…

ШЕЛЕСТ ГАЗЕТЫ.

ЮЛИУС: От чего?

ДУБРАВКА: Помнишь наш медовый месяц?

ЮЛИУС: Конечно, помню.

ДУБРАВКА: То место…

ЮЛИУС: Сызмари.

ДУБРАВКА: Да, Сызмари. Там был такой воздух! Помнишь? Ты бы хотел еще раз туда вернуться?

ЮЛИУС: Туда? Да, наверное, хотел бы. Только навряд ли Выжград меня когда-нибудь отпустит. Я нужен здесь.

ДУБРАВКА: Там было так спокойно. И все время такое ясное небо… Я устала.

ПАУЗА.

ДУБРАВКА: Устала. Я смотрю на все, что происходит, на то, куда мы идем. И устала от вопросов, которые я тебе обычно не задаю. Ты-то знаешь. Ты-то знаешь, а я – нет. Не всегда. Иногда совсем не знаю. Туда ли мы идем? То ли мы делаем или иногда что-то не совсем то? Или порой совсем не то? Наши успехи… они есть, я не буду спорить, но стали ли мы ближе к концу нашего пути или все еще только в самом его начале? И если мы все еще в начале, то станем ли мы ближе к его концу? Ведь если не станем, то чем тогда мы сможем оправдать те вещи, которые мы, наверное, не имели бы права совершить, если бы не великая и прекрасная цель?.. Помнишь Франца? Моего однокурсника? Я недавно узнала, что он сейчас в лагере ОЛТО. А он ведь хороший человек. И писатель отличный, ты сам говорил. Это, правда, так важно, анархист он по своим убеждениям или нет? Раду вот тоже когда-то потчевал нас своим Ги Дебором… Ну ладно, Франц, это у меня личное. Но ведь не только Франц, не только ОЛТО… А гднезинцы? А… И я даже тихо-тихо, про себя страшно боюсь спросить саму себя о… (ШЕПОТОМ) Мареке. Понимаешь? В мыслях своих боюсь о нем спросить. Всего лишь саму себя! И это все во мне. И оно никуда не уходит. Я успокаиваю себя, говорю… какие-то слова. Смотрю на тебя – и вроде тут же как воспрянула духом, а потом… Потом нет-нет да откуда-то рождаются эти тягостные ощущения. Хорошо, мы всего добьемся. Мы построим все, что должны построить, и это на самом деле изменит к лучшему и жизнь людей, и их самих. Но что с теми, чью не изменит? Или уже не изменит, потому что их больше нет? Или с теми, кто отчего-то не захочет измениться так, как мы считаем, они должны измениться? Я, вроде бы, верю, но… я устала. Устала верить и не верить.

ЮЛИУС (ПОСЛЕ ПАУЗЫ): Родная моя. Ты же знаешь, что ничего из того, что я сделал… и из того, что заставил себя сделать, я не делал ради себя. Или ради пустого фантома. То, куда мы идем, – это не мираж, это место, которое должно быть непременно достигнуто. Иначе вообще мало что имеет смысл. И мы его достигнем. И, хотя нам предстоит еще долгая дорога, мы уже прошли по ней многие и многие километры, и мы вовсе не в начале пути, как ты сказала.

ДУБРАВКА: А если ты все-таки не построишь того, что должен… Или даже построишь, но все равно в один прекрасный день к тебе придет человек и станет судить, как ты ответишь ему, как докажешь, что все, что ты делал, было благо и во благо народа?

ЮЛИУС: Я постараюсь рассказать все, как есть.

ДУБРАВКА: Все, как есть? Или все же утаишь что-то?

ЮЛИУС: Если только то, что он просто не сможет понять.

ДУБРАВКА: А если он все равно не поймет тебя и не согласится с тем, что все, что ты делал, – это благо и делалось во благо?

ЮЛИУС: Ну что ж, значит, пусть судит по степени собственного разумения. Думаю, я готов к тому, что могу быть осужден не по правде, если я был честен перед самим собой.

ПАУЗА.

ДУБРАВКА: А если тебя будет судить высший суд? Представь, тебя призвал бог?

ЮЛИУС: Тогда, думаю, мне нечего бояться несправедливого суда. Если какой-то суд и может быть всеведущим и беспристрастным, то только высший.

ДУБРАВКА: Хорошо, но ты когда-нибудь задумывался, что перед этой высшей истиной то, что ты делал, может вдруг оказаться совсем другим, чем то, как ты это себе представлял, чем то, во что ты верил?

ПАУЗА.

ЮЛИУС: Родная, к чему ты клонишь?

ДУБРАВКА (ВЗДОХНУВ): Разве ты можешь заботиться о людях, которых не любишь?

ЮЛИУС: Почему ты считаешь, что не люблю? Я люблю наш народ. Разве не он – самое главное?

ДУБРАВКА: Народ. Но любовь ли это? Где этот народ? Не в голове ли? А что тогда в действительности? В действительности-то есть люди. А вот любишь ли ты самих людей, если взять их по отдельности?

ЮЛИУС: Я люблю очень многое в них. То, чем они могут стать. То, что по-настоящему достойно любви.