Г-жа Бергман: Ты должна пить молоко, есть мясо и овощи, когда вернется аппетит.
Вендла: О, мама, мама, я думаю, у меня не малокровие.
Г-жа Бергман: У тебя малокровие, дитя. Успокойся, Вендла, успокойся. У тебя малокровие.
Вендла: Нет, мама, нет. Я это знаю. Я это чувствую. У меня не малокровие, у меня водянка.
Г-жа Бергман: У тебя малокровие. Он положительно сказал, что у тебя малокровие. Успокойся, девочка, ты поправишься.
Вендла: Мне не поправиться, мамочка. У меня водянка. Я умираю, мама. О, мама, я умираю!
Г-жа Бергман: Ты не умрешь, дитя. Ты не умрешь… – Милосердное небо, ты не умрешь!
Вендла: А зачем же ты так жалобно плачешь?
Г-жа Бергман: Ты не умрешь, дитя. У тебя не водянка. У тебя, девочка моя, будет ребенок. У тебя будет ребенок! – О, зачем ты мне это сделала!
Вендла: Я ничего не сделала.
Г-жа Бергман: Не отрицай уж, Вендла. Я все знаю. Видишь, я не решалась сказать тебе хоть одно слово. – Вендла, Вендла моя!
Вендла: Но ведь это невозможно, мама! Ведь я же не замужем!
Г-жа Бергман: Великий, милосердный Боже! – В том то и беда, что ты не замужем. Ведь это – самое ужасное! Вендла, Вендла, Вендла, что ты сделала!
Вендла: Видит Бог, что я ничего не знаю! Мы лежали на сене… Никого на всем свете я не любила, только тебя, мама.
Г-жа Бергман: Сокровище мое!
Вендла: Мама, зачем же ты мне не сказала?
Г-жа Бергман: Дитя, дитя, не делай нам обеим еще тяжелее. Овладей собою. Не мучай меня, дитя мое. – Сказать это четырнадцатилетней девочке! Пойми, я скорее могла подумать, что солнце погаснет. Я с тобою поступила, как моя милая, добрая мать. – Вендла, положимся на милосердного Бога, будем надеяться на его милость, и сделаем сами, что можем. Видишь, еще ничего не случилось, дитя. Если мы не будем падать духом, Бог нас не оставит. – Будь бодрее, Вендла, будь бодрее. – Так вот сидишь иногда у окошка, положишь руки на колени, – потому что все благополучно, и вдруг врывается это, и сердце разрывается на части… Что ты дрожишь?
Вендла: Кто-то постучался.
Г-жа Бергман: Я ничего не слышала, сердце мое. – (Подходит к двери и открывает ее).
Вендла: А я слышала так ясно. – Кто там?
Г-жа Бергман: Никого. – Мать кузнеца с Гартенштрассе. – Как хорошо, что вы пришли, бабушка, – добро пожаловать!
Сцена шестая
Сборщики винограда, мужчины и женщины, в винограднике. На западе солнце опускается за вершину горы. Из долины доносится чистый перезвон колоколов. Гансик Рилов и Эрнест Ребель вверху лежат в засохшей траве над свешивающимся утесом.
Эрнест: Я переутомился.
Гансик: Не будем грустить. – Жаль мгновений.
Эрнест: Вот видишь, как всюду они висят, но больше не могу, – а завтра их выжмут.
Гансик: Я не выношу усталости так же, как и голода.
Эрнест: Ах, я больше не могу!
Гансик: Еще этот светлый мускат.
Эрнест: Больше не помещается.
Гансик: Когда согнешь лозу, она начнет качаться ото рта ко рту. Даже и шевелиться не надо. Откусим ягоду за ягодой все и отпустим лозу.
Эрнест: Только решишься, – и снова воскресают исчезнувшие силы.
Гансик: И эта пламенеющая твердь! – И вечерний звон!.. – Я не жду большего от будущего.
Эрнест: Порою я вижу себя уже священником, – добродушная хозяйка, богатая библиотека, почет и уважение ото всех. Шесть дней думай, а на седьмой рот открой. На прогулке школьникам и школьникам протягиваешь руку, а когда придешь домой, дымится кофе, на стол ставятся пироги, а через дверь из сада девочки вносят яблоки. Можешь ли ты себе представить что-нибудь лучше?
Гансик: Я представляю себе полузакрытые веки, полуоткрытый рот, турецкие драпировки. Я не верю в пафос. Смотри, наши старшие строят длинные лица, желая прикрыть свои глупости. Между собою они называют друг друга ослиными головами, как и мы. Я это знаю. – Если я буду миллионером, я поставлю памятник Богу. – Представь себе будущее, как молоко с сахаром и корицею. Один проглатывает и ревет, другой смешивает и потеет. А почему бы не снимать сливок? – Или ты не думаешь, что этому можно научиться?
Эрнест: Буду снимать сливки.
Гансик: Что останется, склюют куры. – Я уже столько раз вытаскивал голову из петли…
Эрнест: Будем снимать сливки, Гансик. – Чему ты смеешься?
Гансик: Ты уже опять начинаешь.
Эрнест: Кому-нибудь да надо начать.
Гансик: Если мы в тридцать лет подумаем о таком вечере, как этот, то он, может быть, покажется нам неслыханно прекрасным.
Эрнест: А теперь все делается так, само собою.
Гансик: Так что ж!
Эрнест: А когда случайно останешься один, – тогда, может быть, станешь плакать.
Гансик: Не будем грустить. (Целует его в губы).
Эрнест (Целуя его): Я ушел из дома с мыслью только поговорить с тобою, и сейчас же вернуться.
Гансик: Я ждал тебя. – Добродетель одевается не худо, но для нее надо иметь импозантную фигуру.
Эрнест: Она все еще вьется вокруг нас. – Я не успокоился, если бы не встретил тебя. – Я люблю тебя, Гансик, как не любил еще никого.
Гансик: Не будем грустить… Если в тридцать лет мы вспомним об этом, мы станем, может быть, смеяться. – А теперь все так красиво. Горы пылают пожаром; виноград падает к нам в рот, а вечерний ветер трется о скалы, как ласковая кошечка…
Сцена шестая