Пробуждение весны

Мельхиор: Да.

Зонненштих: Вы знаете, что содержит эта рукопись?

Мельхиор: Да.

Зонненштих: Вам ли принадлежит почерк этой рукописи?

Мельхиор: Да.

Зонненштих: Вами ли сочинена эта безнравственная рукопись?

Мельхиор: Да. – Господин Ректор, я прошу вас указать, что в этой рукописи есть безнравственного.

Зонненштих: Вы должны отвечать на точно формулируемые вопросы, которые я вам ставлю, откровенным и почтительным "да" или "нет".

Мельхиор: Я написал ни больше, ни меньше, как только о хорошо известном факте.

Зонненштих: Испорченный мальчишка!

Мельхиор: Я прошу вас указать мне в рукописи проступок против нравственности.

Зонненштих: Не думаете ли вы, что я расположен играть роль шута. Габебальд!

Мельхиор: Я…

Зонненштих: В вас так же мало почтения к собравшимся здесь учительскому персоналу, как и уважения к врожденному всем людям чувству скромности и стыдливости. Габебальд!

Габебальд: Слушаю, господин Ректор!

Зонненштих: Ведь это же Лангенштейд для изучения в три часа волапюка!

Мельхиор: Я…

Зонненштих: Вы должны вести себя тихо. Габебальд!

Габебальд: Слушаю, господин Ректор!

Зонненштих: Уведите его.

Сцена вторая

(Кладбище, ливень. – Пред открытой могилой стоит пастор Кальбаух с развернутым зонтиком в руке. Справа от него рантье Штифель, друг его Цигенмелькер и дядя Пробст. Налево ректор Зонненштих с профессором Кнохенбрухом. Гимназисты замыкают круг. На некотором расстоянии перед полуразрушенным памятником Мария и Ильза).

Пастор Кальбаух: … ибо тот, кто отверг милость, которую благословил предвечный Отец рожденного во грехе, умрет духовною смертью. И тот, кто в своевольном плотском отрицании Бога служил злу, умрет телесною смертью! Тот же, кто мятежно отвергнет крест, возложенный на него Милосердным за грехи его, истинно, истинно, говорю вам, умрет вечною смертью (бросает в могилу лопату земли). Мы же, идущие по тернистому пути все вперед и вперед, восхвалим Господа всеблагого и возблагодарим его за неисповедимое милосердие. Ибо, как этот скончался смертью тройною, так же истинно введет Господь Бог праведного в блаженство и в вечную жизнь. – Аминь!

Рантье Штифель (бросая в могилу лопату земли, сдавленным от слез голосом): Мальчик был не мой. – Мальчик был не мой. – Мальчик никогда меня не радовал.

Ректор Зонненштих (бросая в могилу лопату земли): Самоубийство, как наиболее серьезное покушение на нравственный порядок, является наиболее серьезным доводом в пользу нравственного порядка; ибо самоубийца, убегая от приговора нравственного порядка, тем самым удостоверяет существование нравственного порядка.

Кнохенбрух (бросая в могилу лопату земли): Загулялся – погряз распустился – промотался – развратился.

Дядя Пробст (бросая в могилу лопату земли): Родной матери не поверил бы, что ребенок может поступить так низко со своими родителями.

Друг Цигенмелькер (бросая в могилу лопату земли): Решился так поступить с отцом, который вот уже двадцать лет с утра до ночи не имеет другой мысли, кроме блага своего ребенка!

Пастор Кальбаух (пожимая руку рантье Штифелю): Мы знаем, что для тех, кто любит Бога, все бывает к лучшему, – I Коринф. 12, 15 – подумайте о безутешной матери и попытайтесь возместить ей потерянное двойной любовью.

Ректор Зонненштих (пожимая руку рантье Штифелю): Мы, вероятно, никак не могли бы перевести его.

Кнохенбрух (пожимая руку рантье Штифелю): Да если бы мы и перевели его, на следующий год он уж, наверное, остался бы.

Дядя Пробст (пожимая руку рантье Штифелю): Теперь перед тобою долг прежде всего думать о себе. Ты – отец семейства!..

Друг Цигенмелькер (пожимая руку рантье Штифелю): Доверься мне!.. Проклятая погода! Продрог насквозь. Если немедленно не выпьешь грогу, то наверное схватишь аневризм.

Рантье Штифель (сморкаясь): Мальчик был не мой! – Мальчик был не мой!

Рантье Штифель удаляется в сопровождении пастора Кальбауха, профессора Кнохенбруха, ректора Зонненштиха, дяди Пробста и друга Цигенмелькера. Дождь меньше.

Гансик Рилов (бросая лопату земли в могилу): Мир праху твоему! Кланяйся моим вечным невестам и замолви обо мне словечко у Бога, – ты глупый бедняга! – За твою ангельскую невинность они поставят на твоей могиле птичье пугало.

Георг: Нашелся револьвер?

Роберт: Незачем искать его.

Эрнест: Ты его видел, Роберт?

Роберт: Проклятое головокружение. – Кто его видел? Кто?

Отто: Да ведь вот, – его прикрыли платком.

Георг: Язык вышел наружу?

Роберт: Глаза. – Поэтому его и закрыли.

Отто: Ужасно!

Гансик Рилов: Ты, наверное, знаешь, что повесился?

Эрнест: Говорят, у него нет головы!

Отто: Глупости! – Выдумки!

Роберт: Да ведь я держал в руках веревку! – я не видел еще ни одного повешенного, которого бы не закрывали.

Георг: Он поступил очень неостроумно.

Гансик Рилов: Что за чорт! Повеситься, – это красиво.