Пробуждение весны

Поднимите же голову, господин Штифель! – каждому из нас приходится бывать в критическом положении, но мы должны быть стойкими. Если бы каждый тотчас хватался за нож или за яд, на земле, конечно, совсем скоро не осталось бы людей. Дайте скорее знать о себе и примите сердечный привет от любящей вас, как мать и друг.

Фанни Г.

Сцена шестая

Сад Бергман, залитый утренним солнцем.

Вендла: – Зачем ты улизнула из комнаты? Искать фиалок. – Потому что мать видит, как я улыбаюсь. – Что ты ходишь с открытым ртом? – Я не знаю, я не нахожу слов. Дорога, как ковер, – ни камешка, ни сучка. – Земли под ногами не слышу! – О, как спала я ночью! Здесь стояли они. – Я стала серьезной, как монахиня за вечерней. – Милые фиалки! – Будь покойна, мамочка. Я надену хламиду. – Господи, хоть бы пришел кто-нибудь, чтобы я могла броситься ему на шею и рассказать!..

Сцена седьмая

Вечерние сумерки. Небо призакрыто облаками. Дорога вьется сквозь низкий кустарник и осоку. Невдалеке слышится шум реки.

Мориц: Хорошо! Я к ним не гожусь! Так пусть они лезут друг другу на шею. – Я закрываю за собою дверь и выхожу на волю.

Я не навязывался. Для чего же мне навязываться теперь? У меня нет договора с Богом. Пусть делают, что хотят, а я… меня вынудили. – Родителей я не виню. Но они все таки должны были ожидать самого худшего. Им пора было знать, что они сделали. Я появился на свет неразумным младенцем, – иначе я, конечно, был бы умнее и стал бы другим. – Почему я должен отвечать за то, что другие уже были здесь?

Я, наверно, глуп… подари мне кто-нибудь бешеную собаку, я возвращу ее обратно. А если он не захочет взят назад свою бешеную собаку, – я – человек, я…

Я, наверное, глуп…

Рождаются совершенно случайно и, по здравому размышлению… да, лучше застрелиться! – Хоть погода оказывается порядочной. Целый день собирается дождь, а вот теперь разъяснило. – В природе царит такая редкая тишина. Ничего резкого, возбуждающего. Небо и земля точно прозрачная паутина. И все кажется таким приятным. Ландшафт такой милый, как колыбельная песня: "Королевич мой, усни", – как пела Снандулия. Жаль, что она не грациозно держит локти. – Последний раз я танцевал в день святой Цицилии. – Снандулия танцует только с теми, кто ей партия. Ее шелковое платье было вырезано сзади и спереди, – сзади до пояса, а спереди до умопомрачения. – Рубашки на ней, верно, не было. – вот это еще могло бы захватить меня. – Больше как курьез. – Это должно быть странным ощущением, – чувство, точно уносишься по речной быстрине. – Я там никому не скажу, что вернулся не испытав этого. Я буду держать себя так, точно все это проделал… Есть что-то позорное – быть человеком и не познать самого человеческого. – Вы из Египта, милостивый государь, и не видели пирамид…

Сегодня я не буду больше плакать. Я больше не буду думать о своем погребении. Мельхиор возложит на мой гроб венок, Пастор Кальбаух будет утешать моих родителей. Ректор Зонненштих приведет пример из истории. Надгробного камня у меня, вероятно, не будет. Я хотел бы иметь белую, как снег мраморную урну на черном цоколе из сиенита, – но обойдусь без нее. Памятники для живых, а не для мертвых.

Мне нужен был целый год, чтобы мысленно распрощаться со всеми. Я не буду больше плакать. Я так рад, что могу оглянуться назад без горечи. Сколько прекрасных вечеров провел я с Мельхиором! Под ивами на берегу; у лесной сторожки; на большой дороге за городом, где стоят пять лип; на замковой горе среди чутких развалин Руненбурга. – Когда настанет мой час, я буду думать о битых сливках. Битых сливок не жаль. Они засоряют желудок, хотя и оставляют приятный вкус… И о людях я думал бесконечно хуже. Я не нашел ни одного, кто не стремился бы к своему благу. Многим я сочувствовал ради себя самого. Я восхожу на алтарь, как юноша древней Этрурии, последний вздох которого покупал благополучие братьев в наступающем году. – Я медленно вкушаю таинственный ужас отрешения. Я рыдаю от тоски, думая о моем жребии. Жизнь отвертывается от меня. А из-за ее холодного плеча истинно-дружеские зовут меня взоры: безголовая королева, – сочувствие, ожидающее меня с нежными объятиями… Ваши заповеди для незрелых; у меня свободный пропуск. Кокон раскроется, – мотылек упорхнет; призрак не беспокоить. – Вы не смеете вести сумасбродную игру! Туман рассеивается; жизнь – дело вкуса…

Ильза (в оборванном платье, с пестрым платком на голове, хватает его сзади за плечи): Что ты потерял?

Мориц: Ильза!

Ильза: Что ты ищешь?

Мориц: Зачем ты так меня пугаешь?

Ильза: Что ты ищешь? – Что потерял?

Мориц: Зачем же ты так ужасно пугаешь меня?

Ильза: Я из города. – Иду домой.

Мориц: Не знаю, что я потерял…

Ильза: Тогда поиски не помогут.

Мориц: Чорт возьми! Чорт возьми!

Ильза: Уже четыре дня я не была дома.

Мориц: – Беззвучно, как кошка!

Ильза: Потому что на мне большие башмаки. – Вот то мать рассердится! Пойдем вместе к нам.

Мориц: Где ты была?

Ильза: В Приапии.

Мориц: В Приапии?

Ильза: У Ноля, у Ферендорфа, у Падинского, у Ленца, Ранка, Шпюлера, у всех.

Мориц: Они пишут тебя?

Ильза: Ферендорф пишет меня святою. Я стою на коринфской капители. Ферендорф, знаешь, это такая размазня… Недавно я раздавила ему трубку с краской. Он ткнул меня в волосы кистью. Я отвечаю ему оплеухой. Он бросает мне в голову палитру. Я роняю мольберт. Он гоняется за мной с палитрой по всему ателье, через стол, по стульям. За печью лежал этюд, – "не дури, а то разорву". Помирился, а потом так расцеловал меня, так расцеловал!

Мориц: Где ты ночуешь, когда остаешься в городе?

Ильза: Вчера я была у Ноля, – Третьего дня у Бойкевича, – в воскресенье у Эйконопуло. У Падинского было шампанское, – Валабренц продал своих чумных. Адолар пил из пеельницы, Ленц пел, и Адолар сломал гитару. Я была так пьяна, что им пришлось уложить меня спать. – Ты все еще в школе, Мориц?

Мориц: Нет, нет… В эту четверть я выхожу.

Ильза: Это дело. Ах, как бежит время, когда зарабатываешь деньги! Помнишь, как мы играли в разбойники? – Вендла Бергман, и ты, и я, и другие, когда вы по вечерам приходили пить к нам парное козье молоко? – Что делает Вендла? Я видела ее последний раз во время разлива реки. – А Мельхиор Габор что делает? Он все еще такой же серьезный? – На уроках пения мы стояли друг против друга.

Мориц: Он философствует.

Ильза: Вендла иногда приходила к нам и приносила матери варенье. – Днем я сидела у Исидора Ландаура. Я нужна ему для пресвятой Марии, Матери Божьей, с Христом Младенцем. Он отвратительный простофиля. У! Как петух на флюгере! – Ты пил? Тебя тошнит?

Мориц: С вчерашнего вечера! – Мы пили, как крокодилы. Я вернулся домой в пять часов.

Ильза: Да, на тебя стоит только взглянуть. – И девушки были?

Мориц: Арабелла, пивная нимфа, андалузка. Хозяин оставил нас всех с нею на всю ночь.

Ильза: Да, на тебя стоит только взглянуть, Мориц! – А меня никогда не тошнит. Прошлую масляницу я три дня и три ночи не раздевалась и не ложилась спать. С маскарада в кафе, днем в Беллависта, вечером танцы, ночью маскарад. Лена была и толстая Виола. – В третью ночь меня нашел Генрих.

Мориц: Разве он тебя искал?

Ильза: Он споткнулся о мою руку. Я лежала без памяти в лесу, на улице. – Так то я попала к нему. Две недели я не выходила из его дома. – О, это ужасное время! – По утрам мне приходилось набрасывать на себя его персидский халат, а по вечерам расхаживать по комнатам в черном костюме пажа. Вокруг шеи, у колен и у рукавов – белые кружева. Каждый божий день он фотографировал меня в разных позах, – раз на кушетке, как Ариадну, раз, как Леду, раз, как Ганимеда, а то раз на четвереньках, как женщину-Навуходоносора. И все то время мечтал о самоубийствах, об убийствах, о выстрелах, о жаровнях. По утрам он брал в постель револьвер, заряжал его и приставлял к моей груди. – "одно движение, и я стреляю". О, он бы выстрелил, Мориц, он бы выстрелил! – Потом он брал дуло револьвера в рот, как трубку. Это будит инстинкт самосохранения. – Бррр… пуля бы пробила меня насквозь.

Мориц: Генрих еще жив?

Ильза: Откуда мне знать! – Над кроватью в потолке было громадное зеркало. Комната казалась высокой, как башня, и светлой, как театр. Казалось, что ты свешиваешься с неба. Ужасные сны снились мне по ночам. Боже мой, хоть бы скорее настал день! – Покойной ночи, Ильза. Когда ты спишь, ты так прекрасна, что хочется тебя убить.

Мориц: Этот Генрих еще жив?

Ильза: Нет. Воля Господня! – Как-то раз пошел он за абсентом, – я набросила на себя мантилью и улизнула на улицу. Масляница давно кончилась, полиция хватает меня, – "что ты в мужском платье?" – Отвели меня на гауптвахту. Тут пришли Ноль, Ферендорф, Падинский, Шпюлер, Эйконопуло, вся Приапия, и поручились за меня. Привезли меня в фиакре в ателье Адолара. С тех пор я верна этой орде. Ферендорф – обезьяна, Ноль – свинья, Бойкевич филин, Лоазон – гиена, Эйконопуло – верблюд. – Потому я люблю их всех поровну и ни к кому другому не пошла бы, хотя бы весь мир состоял бы из одних архангелов и миллионеров!

Мориц: Мне домой пора, Ильза.