По агентурным данным

Мысленно он был еще там, на дорожке ипподрома, где упоительный восторг наездника, несущегося во весь опор на безукоризненно послушной Марго, смешивался с ошеломляющим чувством влюбленности, которая свалилась на него как снег на голову.

– И по стопке?

– Ну. Разве что по одной. У меня вечером дело здесь.

– А. Ну, тогда по махонькой. Дело есть дело, – понимающе хмыкнул старик.

Пока Голуб заваривал свежий чай, Егор наполнил стопки.

– Это, я чего сказать-то хотел. ты надолго в отпуск-то?

– Четыре дня. То есть, уже три с половиной.

– Так, может, поживешь здесь у нас? Комната в общежитии за тобой сохранена. Это, конечно, не московская твоя квартира.

– Я согласен! – тут же воскликнул Егор.

– Ну и ладно. Что ж, за победу?

– За победу! – кивнул Хижняк. – Дорогой ценой досталась. Но мы за ценой не стояли.

– Это верно!

Они выпили, закусили хлебом.

– Какой чай-то у тебя знатный! – Голуб разливал по щербатым стаканам горячий янтарный напиток.

– Ну, снабжают.

– Это кого ж так снабжают? Егор, ты где служишь-то?

– В войсках НКВД, – все так же рассеянно ответил Хижняк

Голуб аж поперхнулся чаем. Затем чуть отодвинул стакан.

– А что? – Хижняк очнулся наконец от грез.

– Ну. Ничего, – осторожно ответил Голуб, отводя глаза.

– Брось, дед! Я ж вижу: забоялся, забрезговал.

– Не, ты чего? – замахал руками Голуб, но тут же мрачно добавил: – Я-то думал, ты на фронте.

– А я, по-твоему, в тылу на бабьей перине лежал? – вскипел Егор. – Я и в разведчиках побывал и в контрразведчиках! Понимаешь, что это такое? Это фронт и еще дальше – за линию фронта. Знаешь, сколько раз приходилось «тропить зеленку»?

– Чего? – испуганно спросил Степан Михайлович.

– Того. Линию фронта переходить под огнем артиллерийским, в темноте полной, по минам. И неизвестно, сделаешь следующий шаг или разнесет тебя в клочья к чертовой матери! Ничего вы здесь не знаете. И не должны знать! А я не имею права рассказывать! Но кто-то должен конюшни от всякой нечисти вычищать. Вот я и есть чистильщик.

Лицо его помрачнело, жесткие складки залегли от носа к побелевшим губам. Егор полез за папиросой.

– Курить можно?

– Валяй, окно открыто, чего не покурить. Ладно, чего ты завелся-то?

Егор жадно затянулся и примирительно произнес:

– Да ничего. Прости, дед.

– Ты лучше скажи, как с Мариной-то? – перевел разговор Голуб.

– С Мариной?. В кино идем вечером, – улыбнулся Егор, и вся жесткость его черт истаяла в обезоруживающей улыбке.

– Это хорошо. Ты того. Она женщина серьезная и очень гордая. С нею шутить нельзя. А я ей здесь за место отца. Понял?

– Так что, сватов к тебе присылать? – рассмеялся Егор.

– Ну, коль к этому идет, то ко мне, – заулыбался беззубым ртом Голуб.

С улицы послышался хруст и звук тяжелых, удаляющихся шагов. Егор пулей вскочил, метнулся к окну.

– Да у тебя здесь свои шпионы, дед! – сердито произнес он. – Кто это? Иди сюда, глянь, а то уйдет он!

– Коренастый такой? В кепке? – не вставая с места, спросил Голуб.

– Да. Кто такой?

– Да навязали мне урода, прости господи. А чего я? Наездники нужны, не откажешься.

– И часто он так под окнами ошивается?

– Кто ж его знает. Скользкий мужик. К Марине все клеился, но она его на дух не выносит.

– Ладно, Михалыч, пойду я. Засиделся.

Егор поднялся, лицо его снова помрачнело.

– Иди, парень. Проститься-то, надеюсь, зайдешь? – Голуб явно расстроился, что конец встречи оказался так испорчен.

– Куда я денусь, – коротко бросил Егор и исчез.

Теплый день плавно перешел в столь же теплый, тихий вечер. Толпа принаряженных женщин и девушек – основное население этой рабочей окраины – высыпала из здания клуба. Все они работали здесь же, на конном заводе, все были знакомы и шли парами или группками, обсуждая фильм, главную героиню, ее шикарное платье, то, как легко отстукивала она чечетку на ступенях широкой мраморной лестницы; ее красавца партнера. При этом все взгляды были прикованы к удалявшейся в сторону аллеи паре: ветеринара Марину Сергеевну сопровождал интересный молодой мужчина. Это само по себе уже было редкостью, а то, что спутник докторицы не кто иной, как знаменитый наездник Хижняк (имя мужчины стало известно от Тамары), возводило Марину в ранг почти кинодивы.

Все немножко завидовали Марине, но больше радовались за нее, – ее здесь любили. Лишь один человек не разделял всеобщего умиления: за углом клуба курил папиросу за папиросой Иван Ребров. Дождавшись конца фильма и убедившись, что неприступная Марина действительно ходила в кино с этим хлыщом, увидев, как его рука легла на плечо женщины, Ребров зло швырнул окурок и скрылся в темноте.

Пара тем временем брела по едва освещенной аллее сквера. Здесь Марина стряхнула руку со своего плеча, будто испугавшись того, что они остались наедине, и надменно спросила:

– Не лишком ли резко берете, товарищ Хижняк?